Сочини мою жизнь

Видимо, сюда приходили только осведомленные.

Но главное, что ее ждут. Это придало ей уверенности, и по мраморной лестнице с витыми перилами она поднималась уже без прежней душевной дрожи. Вот и второй этаж, длинный коридор, в конце которого обозначена одна-единственная дверь. Похоже, ей сюда. Как не хочется! Как в пасть к удаву. И как тянет туда!

Глава 2. Заветный список

У Игоря Лукича выдался плохой день. Точнее, обычный. Все последние дни тяжело было назвать хорошими. Он вынужден был тащить на себе груз борьбы за место в партийном списке, дающем право стать депутатом Государственной думы. Мало состоять в партии, надо получить «проходное» место в заветном списке, определяющем очередность прохода в законодательный орган страны. И Игорь Лукич старался изо всех сил, преодолевая отвращение к внутрипартийной борьбе.

Выборы в стране были устроены не хитро, но конспиративно. Никакого мошенничества! Механика выборов проста и элегантна. Члены партии, как лошади на скачках, имели свои порядковые номера в партийных списках, в строгом соответствии с которыми дружными рядами шли в Думу. Но перед каким-то номером дверь закрывалась, мест на него не хватало, и ему не оставалось ничего, кроме как заливать горе коньяком стоимостью с бюджет малого городка.

Ради экономии на коньяке или по какой-то другой причине, но члены партии прикладывали титанические усилия, чтобы получить «проходной» номер, дающий шанс на победу. Они толкались локтями, трясли кошельками, всячески доказывали верность партии и ее лидеру. Ситуация напоминала очередь за синими курицами на излете советской власти. Все стояли с номерами, написанными на ладошках, и вдруг какому-то номеру объявляли: «Курей больше нет, кончились». Здесь же «заканчивались» не куриные мощи, а мягкие, обитые бархатом, кресла в Государственной думе. Это был весомый повод расстроиться и напиться с горя.

Конечно, прохождение в Государственную думу не обходилось без помощи народа, который по этому случаю называли электоратом. Народ гордился этим высоким званием, догадываясь о его заморском происхождении, и старался оправдать оказанную ему честь. Электорат подходил к урнам, бросал туда избирательные бюллетени и покупал в местном буфете пирожки по цене, соответствующей официальным оценкам инфляции. Потому что в обычных магазинах инфляция почему-то была выше.

Правда, народ не голосовал за людей из партийных списков. Это было бы хлопотно, ведь пришлось бы читать трудно выговариваемые фамилии и вникать в хитросплетения биографий. Чтобы не утомлять народ, то есть электорат, ему предлагали голосовать за лучших представителей той или иной партии. Обычно ими оказывались спортсмены и артисты, герои и губернаторы. И купивший пирожок представитель электората не вполне понимал, что, отдавая голос этим белозубым красавцам, он открывал дверь в Думу всему «партийному списку». Поэтому артиста или спортсмена политтехнологи называли «паровозом», который тащил на себе в Думу собратьев по партии. И чем больше голосов собирал «паровоз», тем больше номеров партийного списка оказывались проходными.

Когда обыватель видел по телевизору светлый лик представителя власти, он недоумевал, дескать, ну как такого могли выбрать. «И какой мудак за него голосовал?» – спрашивал он жену с ноткой подозрения, уж не она ли. Прекраснодушный наивный обыватель даже не догадывался, что именно он привел этого странного человека в депутатское кресло. А если ему сказать об этом, то можно обидеть до глубины души. Нет, никогда и ни за что! Он голосовал за известного артиста, или за спортсмена, или за героя всевозможных войн. Где же они? Почему вместо них нарисовались эти невыразительные и очень довольные собой лица? В строгом соответствии с законом, по очередности партийного списка.

Вот в этом всем и болтался последнее время Игорь Лукич. Он ненавидел эти игры, презирал собратьев по партии, подозревал в прохиндействе партийное руководство, а уж политтехнологов вообще за людей не считал, они вызывали у него брезгливость. Но ему нужен был мандат депутата. Это открывало перед его бизнесом определенные перспективы, выводило на новые высоты и создавало соблазнительные возможности. А бизнес был для него всем, он жил ради возможности развивать свое дело.

Однажды Игорь Лукич ударил психолога, который пытался ему внушить, что в жизни есть что-то более важное, чем бизнес. Нет, Игорь Лукич точно знал, что дело важнее всего. Потому что его земной путь закончится, а бизнес будет жить. Это его загробная жизнь, намек на вечность, его египетская пирамида. Психолог посягнул на веру Игоря Лукича и получил по морде, как получает святотатствующий в храме.

Бизнес Игоря Лукича был связан с производством сыра. Электорат любил сыр и ради него готов был бы отдать за Игоря Лукича свои голоса. Бросил бюллетень – получил тугой мячик «Свали» или круг «Пошехонского», который можно катить домой, как покрышку от колеса, или кирпичик «Гауды», приятной тяжестью оттягивающий руки. Игорю Лукичу было не жалко ради дела раздать хоть тонну сыра, не вопрос. Но прямые бартеры сыра на голоса избирателей были запрещены законом.

Приходилось идти к цели обходными путями, через партийные коридоры, где Игорю Лукичу не хватало воздуха. Там пахло бездельем и интригами, самодовольством и посредственностью. И когда на встречах с партийным руководством секретарша спрашивала его: «Вам чай или кофе?», его так и тянуло сказать: «Рвотных пакетов, и побольше», но он говорил с милой улыбкой: «Кофе, со сливками, если можно». Производство сыра не простило бы ему своенравности. Бизнес был больше чем жизнь. Рвотные пакеты требовались для жизни, а кофе со сливками для бизнеса. Поэтому он выбирал кофе.

Настроение у Игоря Лукича было отвратительное. Очередной день, украденный у бизнеса, был потрачен на партийную возню. Самого лидера партии, небезызвестного Пал Палыча, не было на этом сборище, к чему все отнеслись с пониманием и даже с каким-то благоговением. Ведь он не просто отсутствовал, а по уважительной причине. Эту причину весьма кратко и вместе с тем красочно объяснил собравшимся его заместитель, Валериан Генрихович.

– Пал Палыч сегодня не сможет принять участие в нашем собрании, его вызвали… – и он закатил глаза к небу, – на самый верх.

– Помер, что ли? – шепотом уточнил сосед Игоря Лукича.

Словно услышав вопрос, Валериан Генрихович пояснил:

– То, что президент сверяет, как говорится, политические часы с нашим партийным лидером, убедительно свидетельствует о том, что наша партия занимает особое место на политическом небосклоне страны. Мы верно понимаем суть проблем, стоящих перед нашим обществом, и не уступим это понимание никаким политическим конкурентам.

Все зааплодировали. Валериан Генрихович, воодушевленный реакцией зала, а может, просто по привычке, еще минут двадцать говорил про вызовы времени и партийный ответ на эти вызовы. Начал он весьма вяло, но потом разошелся и достиг высот ораторского искусства, гневно обличая тех, кто стоит на пути к очередному спасению страны.

Валериана Генриховича за глаза называли гуттаперчевым мальчиком. Нет, он не выступал в детстве в цирке, не вставал на мостик и не делал шпагат, но его биография была столь причудлива, что вполне оправдывала это прозвище. На одном посту он насаждал то, что гневно обличал и с чем решительно боролся, переместившись в другое кресло. Важно отметить, что эти кресла стояли не просто в ряд, а на разных ступенях восходящей вверх лестницы. То есть карьера шла в гору, и довольно крутую, по которой мог карабкаться только «гуттаперчевый мальчик». Впрочем, сам Валериан Генрихович предпочитал называть себя серым кардиналом, было в этом что-то солидное и таинственное, в духе романов Дюма.

Игорь Лукич, запрещая себе смотреть на часы, чтобы не раздражаться, смиренно переждал гневную отповедь Валериана Генриховича всем врагам России. Заключительная, кульминационная часть речи была вполне оптимистичной. В ней Валериан Генрихович подробно изложил доводы в пользу неизбежного светлого будущего всего прогрессивного человечества под руководством России. Оптимизм был к месту, потому что далее следовал фуршет, и хороший политический прогноз был необходим для правильного пищеварения.

Объявили перерыв. Игорь Лукич устремился к Валериану Генриховичу, а тот к семге. Похвалив рыбку, которая, судя по всему, была контрабандной, Игорь Лукич приступил к главному. Интимно придерживая «серого кардинала» за локоток, он аккуратно поинтересовался, в какую сумму партия оценивает возрождение России, и с готовностью предложил внести эту сумму на счет партии. То, что деньги разворуют, Игорь Лукич не сомневался, он вообще не верил тем, кто произносил слова про величие. Ему привычнее были слова про оборудование, про жирность молока, про подвижной состав, про тару и холодильные камеры.

Валериан Генрихович снисходительно усмехнулся и ответственно заявил:

– К сожалению, только деньгами такие вопросы не решаются. Но, конечно, при наличии финансового ресурса что-то можно сделать на благо родины, по крайней мере, попытаться.

И написал на салфетке сумму. Нулей было много.

Игорь Лукич положил салфетку в карман. Какое-то время они жевали бутерброды молча. Наконец сыродел снизил голос так, чтобы его могли слышать только Валериан Генрихович и семга, и напрямки спросил:

– Как вы, человек опытный, считаете: достаточна ли будет эта сумма для положительного решения вопроса?

– Для возрождения былого величия? – спросил, жуя, Валериан Генрихович. – Да, думаю, вполне хватит.

– Нет, у меня интерес помельче. Точнее, приземленнее.

– Тогда не понимаю. Вы о чем? – и собеседник подхватил новый ломоть семги.

– Хотел бы быть полезным партии в составе депутатской фракции. Каковы мои шансы на «проходной» номер в партийном списке? Или этой суммы слишком мало? Вы скажите, я добавлю, но мне хотелось бы знать наверняка, – сказал Игорь Лукич так тихо, что даже семга начала прислушиваться.

– Ну… Думаю, что борьба только начинается, наши политические оппоненты сильны как никогда. – Валериан Генрихович говорил громко, как на трибуне. – Народ устал, он изверился, его идеалы попраны и цинично преданы. История не простит нам, если мы упустим наш последний шанс поднять страну с колен, дать людям надежду и хлеб. Не только история, мы сами себе не простим.

Эта речь имела успех. Народ, окружающий их столик, начал быстро рассеиваться. Подхватив тарелки и фужеры, партийцы отбегали на безопасное расстояние, чтобы не мешать пищеварительному процессу. Дождавшись, когда рядом с ними не будет никого, «гуттаперчевый мальчик» тихо сказал:

– В этой ситуации добрая воля спонсоров особенно ценна. Мы ценим ваше желание помочь партии материально. Я думаю, что удвоение этой суммы решит ваш вопрос положительно. Разумеется, я ничего не гарантирую, все решит народ в ходе свободного волеизъявления… Но мы со своей стороны сделаем все от нас зависящее, – и он подхватил очередной кусок семги.

Игорь Лукич понял, что возрождение величия страны стоит, по партийным расценкам, в два раза меньше, чем его депутатский мандат. На эту сумму можно было построить несколько квадратных метров космодрома.

Деньги он перевел в тот же день, считая, что инвестирует их в свой бизнес. И эти инвестиции, по его прикидкам, должны были дать хорошую прибыль.

Глава 3. Шарпей с глазами волкодава

Таня постучалась в дверь – сначала тихо и деликатно. Ответа не было. Потом громко и беспардонно – с тем же успехом. Она уже хотела обиженно уйти, как откуда-то из глубины пространства за дверью послышался стук каблучков. Каблуки цокали довольно долго, набирая громкость. Видимо, расстояние до двери было приличным. Таня терпеливо ждала. Наконец дверь отворилась, и на пороге показалась красивая женщина средних лет. На лице ее явно читалось раздражение. «Секретарша», – догадалась Таня.

Та смотрела на нее молча, видимо, ожидая каких-то пояснений.

– Меня Игорь Лукич ждет. Он приглашал меня в офис после восьми, – почему-то с просительной интонацией сказала Таня.

– И что? – Голос у секретарши оказался низкий, грудной, как у французской певицы Мирей Матье.

И не только голос. Весь ее облик соответствовал Таниным представлениям о том, как выглядят настоящие француженки. Ну или должны выглядеть, согласно общему мнению тех, кто никогда не бывал во Франции.

Русская француженка оглядела Таню и вынесла вердикт:

– У вас нет явных признаков анорексии.

– Спасибо, я знаю, – удивилась Таня.

– Не хватает сил дверь открыть? У меня много работы, я не швейцар перед посетителями двери распахивать, – строго отчитала ее секретарша.

Таня почувствовала, что густо краснеет. Действительно, что это с ней? Как можно было так опозориться? Чего она ждала? Крика «Входите, открыто»? Это же не их затрапезная редакция, где главный редактор на стук всегда так откликается. Или кричит, если в хорошем настроении: «Кто стучится в дверь моя? Видишь, дома нет никто». Три года Таня работает в этой газете, и три года главный редактор считает это смешным.

А тут другой мир. С русской француженкой, с кабинетом во весь этаж, с кованой оградой Викторианской эпохи. И посреди всего этого стоит Таня, как деревенщина неотесанная, которая не умеет пользоваться дверью. Лично Таня ничего не имела против деревенских жителей, но в ее детстве, когда хотели заклеймить человека за его отсталость, почему-то называли его деревенщиной. Вот сейчас пришло на ум.

– Может быть, войдете? – насмешливо сказала секретарша. – Ничего, что я тапки не предлагаю? У нас тут, знаете ли, все по-простому.

«Съязвила, – догадалась Таня, – так мне и надо! Думает, наверное, что раз посетительница стучится, как в квартиру, значит, и на тапки рассчитывает».

Она чувствовала жар на лице и понимала, что из красной становится пунцовой. Как же она будет разговаривать с Игорем Лукичом, если его охрана поставила ей шах, а секретарша мат? Она не смогла достойно представить себя даже в глазах обслуживающего персонала. Может не стоит ей дальше идти? «Людей смешить только» – так говорили в ее детстве про ситуацию потенциального позора.

Ну зачем она вообще сюда пришла? Лучше, пока не поздно, повернуться и уйти. Нырнуть в метро и снова почувствовать себя стройной и упругой, поймать на эскалаторе заинтересованный взгляд встречного мужчины, легко догнать уже отъезжающую маршрутку, войти в нее с чувством превосходства над прочими пассажирами. Потому что она молодая журналистка, и у нее все впереди, и Москва когда-нибудь покорится ей.

Ни черта не покорится! Таня вдруг поняла это с такой безжалостной ясностью, что не осталось ни сомнений, ни иллюзий. Другой мир для нее закрыт, она в него не проникнет. Охрана и секретарша отфильтруют ее как самозванку. Она не монтируется с этим миром особняков, кованых оград, французского шарма и делового этикета. Она так и будет писать про новые станции место, сидя в обшарпанной редакции, поджав под себя ногу и хрустя печенюшками. И стряхивать крошки с сиреневого пуловера, очищенного от катышков.

– Я пойду, извините за беспокойство, – бледным голосом сказала Таня.

Видимо, женщина поняла, что переборщила, и сказала уже более мягко:

– Игорь Лукич сейчас говорит по телефону. Вам придется подождать немного.

Секретарша неопределенным жестом дала понять, что следует идти за ней. Таня переступила порог и оказалась в просторном помещении, где все было как-то странно организовано, но оглядываться по сторонам было неловко. Таня семенила за секретаршей, стараясь идти строго по ее следам, как будто она шла по болоту.

– Присаживайтесь, – секретарша жестом указала на кожаный диван. – Чай? Кофе?

– Спасибо.

– Спасибо, чай или спасибо, кофе? – уже с улыбкой уточнила секретарша.

– Чай, – пискнула Таня, сомневаясь, что сможет протолкнуть глоток в зажатое горло.

– Черный или зеленый?

– Любой. Мне все равно.

– И мне все равно.

– Тогда черный, – сказала Таня и тут же пожалела.

Надо было зеленый выбрать. Черный чай простецкий, его в школьных столовках раздают. Продвинутые личности предпочитают зеленый чай, он полезнее для сосудов и зубы не окрашивает. Опять она не смогла себя подать, вот ведь какое невезенье.

Русская француженка, как назвала ее для себя Таня, неспешно прошла в какой-то аппендикс, где, видимо, располагалось что-то вроде кухни. Таня чуть выдохнула и, пользуясь тем, что осталась в одиночестве, огляделась.

И было на что смотреть! Пространство было организовано весьма необычно. Вдалеке маячила дверь, за которой, видимо, скрывался говорящий по телефону Игорь Лукич. Неподалеку от двери стоял стол, окруженный всевозможной офисной техникой. Эти факсы-шмаксы готовы были по первому зову печатать, сканировать, копировать, резать, брошюровать, принимать и отправлять сообщения, словом, обеспечивать инфраструктуру делового процесса. Это было пластмассовое воинство секретарши.

Впрочем, называть русскую Мирей Матье секретаршей было как-то неловко, это слово не стыковалось с ней. Ведь слова несут не только смысл, но и образ. Таня чувствовала образность слов, она была не самой плохой журналисткой. Эта женщина была похожа на секретаршу примерно так же, как возвращающиеся с уик-энда аристократы похожи на толпу дачников в набитой электричке.

При слове «секретарша» Тане представлялась крашеная блондинка или брюнетка, не важно, но обязательно как-то очевидно крашенная, которая носит одежду, оптимистично рассчитанную на похудение. Швы на юбке и пуговки на груди тихо трещат, с явным напряжением сдерживая рвущуюся на свободу плоть. И поверх этого, как последний штрих к образу, звучит покровительственный голос; «Я вас умоляю!», «Мое заявление подписано?», «Я вас умоляю, сказано же, три рабочих дня», «Шеф сможет меня принять?», «Я вас умоляю! У него сегодня все занято». Представить русскую француженку в этом образе было немыслимо. Нет, только не секретарша. Уж лучше, с учетом обилия техники, называть ее «IT-помощницей» или «хозяйкой офиса». Тоже не совсем, но все же лучше, чем секретарша.

Пока IT-помощница колдовала над чаем, Таня продолжала осмотр пространства. Тут было чему подивиться и даже изумиться. Вдоль стен шли стеллажи, на которых громоздились какие-то железки, напоминающие воронки, желоба, вращающиеся кастрюли, баки, бочонки, тазы и прочее непотребство. Многие метры, отданные под свалку металлолома разного рода и племени… Вот для чего понадобился целый этаж! Особо массивные и тяжелые предметы лежали на полу. Теплая медь контрастировала с холодным блеском никеля, приземистые тазы подпирали тонкие сосуды, округлые бока осторожно отодвигались от острых граней каких-то металлических кубов. «Может, это инсталляция такая?» – подумала Таня.

А что? Сейчас это модно. Поставят рядом с треснувшим унитазом хрустальный фужер, и готов экспонат на биеннале современного искусства. Таня регулярно и бойко делала репортажи с таких выставок по заданию редакции. Сначала отказывалась: дескать, не понимает ничего в современном искусстве, но Петр Симонович сказал, что писать про это «прости господи искусство» все равно придется, а лучше Тани никто с этой темой не справится. Надо только включить воображение. Таня включила на полную мощность. Дескать, хрусталь и унитаз как контраст добра и зла, как дихотомия небес и пучины, и что-то еще в подобном духе. Правда, она не очень понимала, что из этой парочки отвечало за добро. Наверное, хрусталь, он возвышенный. Хотя… она бы предпочла остаться без хрусталя, но с унитазом. Таня даже поделилась сомнениями с Петром Симоновичем, но он ее успокоил. Дескать, пиши что хочешь, пусть спасибо скажут, что газета этому бреду рекламу делает.

Правда, тогда случилось ЧП. Пока верстался номер, кто-то из посетителей выставки разбил хрустальный фужер. Случайно это вышло, или был совершен акт вандализма по отношению к современному искусству, об этом история умалчивает. Спасая положение, вместо хрусталя к подножию унитаза положили моток колючей проволоки. Организаторы выставки заявили, что художественная ценность экспоната не пострадала. И тогда Таня наскоро переписала текст, ввернув про контраст мещанского уюта, символом чего выступал, разумеется, унитаз, с колючестью нонконформизма. Получилось даже лучше, с претензией на социальную концептуальность, с намеком на борьбу мещанства и бунтарства. Жаль, некуда было ян и инь вставить, это сейчас хорошо идет, люди по фэншуй жить стараются. Словом, такие инсталляции Таня легко превращала в строки репортажей. Петр Симонович всегда хвалил.

Может, ее за этим и позвали? Точно! Как она сразу не сообразила? Купил Игорь Лукич от дурной головы дорогущую инсталляцию, чертову кучу денег потратил, весь этаж этим металлоломом занял, а мир даже не знает, какой он продвинутый любитель современного искусства. Не просто любитель, а страстный обожатель, судя по грандиозности этой инсталляции. И она, Таня, должна об этом всему миру поведать. Для того и позвал в офис, чтобы она своими глазами это «прости господи искусство» увидела. Ладно, будет тебе, дорогой любитель прекрасного, шеренга слов, обрыдаешься от восторга! Таня даже начала крутить в голове, словно прицеливаясь, «железная сцепка геометрий», «металлическая симфония», «нежность железа и стали»…

– Вам чай с лимоном? – вопрос вырвал ее из лап творчества.

– Что, простите?

– Лимон в чай положить?

– Спасибо, не стоит. Вообще-то я зеленый чай обычно пью, просто давно черный не пила, вот и решила попробовать, – запоздало оправдалась Таня.

– А я предпочитаю черный чай с лимоном и сахаром.

«И я», – хотелось сказать Тане, но было поздно.

В это время дверь кабинета в конце тоннеля, обрамленного металлическими изделиями, приоткрылась, и на пороге возник высокий мужчина. Издалека Тане показалось, что он красив. В том, как он энергично распахнул дверь и как нетерпеливо оглядел пространство, чувствовались сила и напор. Для Тани это было синонимом мужской красоты. Ценить другие мужские качества она еще не умела, ей было всего двадцать пять лет.

Мужчина властно сказал:

– Татьяна? Заходите!

Таня суетливо начала пристраивать чай на журнальный столик, торопясь и боясь задержать властного мужчину. И вдруг услышала то, что перевернуло ее картину мира:

– Подожди. Дай девушке чай допить, – властно сказала помощница.

– Некогда мне, Лера, пусть с собой сюда возьмет. Мне, кстати, тоже сделай. Лимон не забудь только.

И дверь закрылась.

Таня выдохнула. Все это время она не дышала. Это был не офис, а сумасшедший дом с грудой металлолома и командующей секретаршей. Кажется, она ему еще и «тыкает». Интересно, а чашку за собой мыть она не заставляет? И лимон съедать? Чтобы витамины не пропадали. Но, как говорится, у всех свои причуды. Масштаб причуд пропорционален количеству денег.

Таня двумя глотками втянула в себя весь чай и поблагодарила небо за то, что не подавилась. От чая освободилась, уже хорошо. Пронести чашку и не расплескать она была не способна. Руки были какие-то вялые и предательски дрожали. Теперь ноги. Они вроде в порядке. Ноги оказались надежнее рук, устойчивее к стрессу.

Изображая бодрый шаг, Татьяна Сидорова двинулась вперед. Цокот каблучков должен был распугать кошек, которые скреблись в ее душе. Примерно так Наполеон входил в Москву – бодрым шагом и с тяжелыми предчувствиями.

* * *

Кабинет Игоря Лукича был обычным. Точнее, он был серым и скучным на фоне Таниных ожиданий. Она была разочарована. Что именно ожидала увидеть за дверью Таня, она и сама не знала. Но вот так просто – стол, кресла, книжный шкаф, – это отдавало нотками банальности и даже смахивало на обман. По ее мнению, любители современного искусства не имели права на такие кабинеты.

А вот хозяин кабинета разочаровать не мог. Он был как сгусток энергии, как шаровая молния в деловом костюме. Всего в нем было с избытком – он говорил чуть громче обычного, широко улыбался и чрезмерно жестикулировал, указывая на кресло. И даже черты лица у него были как будто немного утрированные, что придавало ему сходство с шаржем на самого себя. Это была внешность, с которой нельзя идти на преступление. Даже страдающий провалами памяти запомнил бы такое лицо. Подобно тому, как после взгляда на молнию яркая вспышка всюду маячит перед глазами, посмотрев минуту на Игоря Лукича, можно было отвернуться и разглядывать в подробностях отпечатанное в памяти изображение.

Издалека мужчина показался Тане красивее, чем при ближайшем рассмотрении. И это было понятно. Расстояние скрашивало резкость внешности. Так актер со сцены часто кажется красивее, чем в жизни, а симпатичные в обычной жизни лица становятся никакими на сцене.

Игорь Лукич бросил быстрый оценивающий взгляд на Таню. Он все делал быстро и как-то рьяно, словно рентгеновский аппарат. Видимо, увиденное ему понравилось. Игорь Лукич улыбнулся так широко, что вдоль щек собрались складки, как у шарпея. Его глаза телеграфировали: я доволен, все хорошо, идем дальше, и побыстрее.