ПГТ

– Скажите, – обратился я к архивариусу, – а какова сохранность ваших архивов? Сильно они пострадали в войну?

– Архивы сохранились почти полностью, – ответила женщина, негромко и с хрипотцой, – в войну их эвакуировали, потом вернули. Нам повезло.

"Да уж, вам повезло. Зато мне – не очень. Ну, ничего, еще не вечер".

– Вот вы всю жизнь с документами работаете, – закинул я следующую удочку, – а как такое может случиться, что на человека нет никаких документов? Родился он в советское время, записан отцом в свидетельстве о рождении, и все.

– А вы не догадываетесь? – почти прошептала архивариус.

– Честно говоря, нет, – тоже прошептал я, хотя и не очень понимал чего мы шепчемся.

– Когда человеку давали десять лет без права переписки, его документы изымались, – одними губами проговорила она.

– Вот оно что! – воскликнул я, и сам испугался своего крика, прозвучавшего дико в этой шелестящей тишине. – И где их можно найти, если они вообще существуют? – это уже опять шепотом.

– В архивах КГБ.

Последнее архивариус уже даже не сказала. Почти подумала.

"Мощно, – подумал я. – Там даже у Тани вряд ли есть связи".

– Понятно, – сказал я уже на нормальной громкости. – А если человек родился до революции, а документов, опять же, нет?

– О, тут масса вариантов, – гораздо более уверенно ответила она. – Эмиграция, например. Или что похуже.

– А как бы вы искали?

– Если нет бумаг, только по месту последнего жительства. На кладбища сходить, со старожилами поговорить. Вспомнят лучше любых документов.

– Спасибо, вы мне очень помогли, – совершенно искренне поблагодарил я.

– Да не за что, – улыбнулась архивариус. – Заходите.

Нанеся визит вежливости к Дюймовке и рассыпавшись в благодарностях, я с чистой совестью вышел на улицу. Нужно было делать то, чего я так хотел избежать. Ехать в село Разумное. Да что ж так не везет-то, а? Ненавижу все эти разговоры с «ровесниками века». Это дело краеведов. Да и поиск подобный – пальцем в небо. Повезет-не повезет. Эх, доля моя тяжкая.

Я, честно говоря серьезно, расстроился. Очень уж я рассчитывал, что сегодня все закончится. Но, как говорится, хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах.

На все про все у меня остается, собственно, четырые-пять дней. Начиная с завтрашнего. Это очень, очень, очень мало. Ладно, нужно собраться и делать дело.

Забежал в гостиницу, сдал номер, и потопал на автобусную станцию. С Таней прощаться не хотелось, но, пересилив себя, позвонил. Поблагодарил за помощь. Она вежливо поинтересовалась успехами. Я коротко рассказал.

– Спасибо тебе еще раз. Пока, – сказал я в завершении.

– Пока. Звони, если что. И… заходи. Если свободен будешь.

Голос ее дрогнул или мне показалось?

Так завершилась моя первая любовь. Теперь, думаю, окончательно.

А на автобусной остановке я встретил Прошу-тракториста. А кого же, по законам жанра, я мог встретить еще?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Опаленные крылья Икара

– Здорово, – по-обычному отрывисто сказал Прохор. – Как сам?

– Вашими молитвами, – ответил я.

– А я Таню провожал, – счел нужным пояснить тракторист.

– А, – сказал я. – Понятно.

Загрузились в автобус. На задних сидениях развалился абсолютно пьяный мужчина. Увидев его, Прохор воскликнул:

– О, мля, Толик! Ты в своем репертуаре.

Потом быстро подошел к успевшему уснуть Толику и начал трясти его за плечи.

– Толян-корифан, твою ж меть, ты где так, сука, подгулял-то?

Толик, не открывая глаз, отвечал невнятным мычанием. Поняв, что попытки тщетны, Проша сел рядом со мной.

– До дома тащить придется, – раздосадованно молвил он. – А то опять в канаве, падла, заночует.

Автобус тронулся, и Толик немедленно завалился на сидение.

– Много пьют-то у вас? – спросил я вполголоса.

– Пьют, – неопределенно пожал плечами тракторист. – Не все, конечно, это сказки. Бросают многие. Толик-то еще нормальный. Депутат недоделанный, мля.

– О как, – заинтересовался я.

– Да ты чо, такая история была. Намечались у нас, короче, в Хохлове выборы депутатов местных. И приехал, значит, один хрен с горы. Член, мля, думской партии. Повезли его по предприятиям, по хозяйствам. Он там с народом трындел. Говорил: "Я просвещаю массы". Просвещает он, сука, массы. А у самого – ряха семь на восемь.

Заехали в один совхоз. Совхоз так себе, но ничо, дышит. Другие вообще развалились к едрене-фене.

Председатель этого члена с челядью встретил, посидели хорошо так. Пошли с народом общаться, на ферму. На вечернюю, мля, дойку попали. А там – ударница наша, Татьяна Федоровна. Тихая такая, молчит все , работает, надои растит.

Вся эта звездобратия стоит, любуется, как она доит. Федоровна дойку закончила и собралась отвалить. И тут хрен этот решил совет дать. Помочь, мля, народу. Этим же гадам хлеба не надо, дай только посоветовать.

Вот он и говорит: дорогая Татьяна, все, мол, хорошо, и председатель вас хвалит, но если бы вы еще минут десять подоили корову, она, мол, литром больше молока бы дала. Рацинализатор, глядь, народник.

Федоровна охренела маненько, посмотрела на него этак косо, поняла, что не шуткует, и ответила: "А ты жене своей посоветуй подергать тебя за хрен минут десять, когда у вас все закончилось. А потом расскажи, что ответила". И отвалила.

Мы с Прохором заржали представляя ответ, а с заднего сидения послышался густой раскатистый храп.

– Толик, зараза! – подскочил тракторист. – Нажрался, так веди себя прилично, – и Толик получил пару тычков, оказавших целебное действие. Храп прекратился. Остальные пассажиры взирали на эту сцену с философским безразличием.

***

– Ты про депутата хотел рассказать, – напомнил я, когда, произведя воспитательную экзекуцию, Прохор вернулся на место.

– Уй! – засмеялся он от одного только воспоминания. – Короче, так. Этот хрен, которого Федоровна приложила, поехал потом на предприятия, где Толик работал. Собрание вести. Думали местных депутатов выбирать, а он, сука, своего хотел пропихнуть. С директором уже договорились, народ согнали, сидят.

Московский говорит, как Дед Мороз, мля, на утреннике: "Товарищи, как вы думаете, кто может стать кандидатом в депутаты от вашего коллектива? Кто самый достойный?"

А в зале заранее несколько человек подучили, чтобы они имя правильного человечка крикнули. Чтобы как бы, падла, демократия, аж глазам больно. Чтобы, типа, народ выдвинул. А дальше не его, народа, дело.

Но не успели они крикнуть. Видать, тормозов каких-то недоделанных нашли. А кто-то из работяг успел. Смеха ради, сука, крикнул: "Комарина в депутаты! Толика Комарина!"

Народ в зале заржал в голос, но подхватили. Куражились, гады: "Анатолий Комарин достойный депутат будет! Комарина, Комарина!". Восстал, короче, народ против мировой буржуазии.

Хрен московский резко скис, но попытался еще подергаться. Стал какую-то соплю мотать: что ж вы, дескать, товарищи, такие несознательные, пошутили, и будет. Но его, падлу, уже не слушали. Тогда психанул он и давай орать, как дите шестимесячное. А на народ орать не надо. Он, сука, на крик обижается и жестоко мстит. "Комарина – в депутаты" стали орать еще громче. На принцип пошли.

Московский, красный весь, со сцены отвалил. За ним директор выбежал. Тот, говорят, директору каких-то денег наобещал, если дело выгорит. Вот, не выгорело. Народ Толика хотел. Пусть мля, спасибо скажут, что не Зимний брать.

В общем, признали Толика Комарина кандидатом.

А ржал-то народ не зря. Прозвище у кандидата этого, который на задах сейчас дрыхнет, Дурдыка. Мы, конеш, все немного с придурью, но Толя тут чемпион. Шутки-прибаутки про него по заводу гуляют годами. То он пилораму угробит, то башенный кран чуть не опрокинет, то, мля, заявление в бухгалтерию напишет: "Прошу выписать мне дрова в счет отпуска". Зато беззлобный. Добрый, сука, как теля. За то прощали ему все.

Собрание, значит, кончилось, народ расходиться начал. Настроение хорошее: руководство знатно нагнули. Не каждый день такое. Толика, значит, поздравляют. Он, дурак, сияет, как медный рупь, поздравления принимает. Праздник, короч.

Кстати, может, Толик, падла, и пробился бы. Мало ли там наверху чудаков что ли? Дурдыка точно не хуже. Может, каким-нибудь губернатором, сука, стал бы. Но не судьба!

Какой-то Дурдыкин избиратель говорит: "Ну что, Анатолий, надо бы обмыть доверие народа!" Кругом все кадыками дернули, глаза налились. Ждут.

Губернатор будущий отреагировал резонно: "Так айда в бытовку, у меня там баночка есть!" Ну и ломанулись, чо. Выпить на халяву, да в нерабочее время – это ж счастье.

Банка, сука, оказалась трехлитровой. А в ней – спирт. И понеслось! Лозунги, наказы, мля, избирателей, пожелания стать президентом и секретарем ООН. Толик цвел, как девица. Компании предвыборная ему нравилась до колик в животе.

Потом, значится, политик наш с избирателями бытовку, шатаясь, покинули, и поперлись к тете Дусе закреплять успех. Тетя Дуся – местная самогонщица. Ее отрава, сука, быка с ног валит, не то что кандидата какого-то.

Толе хорошо стало. Он и так мужик не злой, а когда выпьет, как щеня всех любит. Сегодня вон что-то перебрал, а так обычно ходячий. Короче, захотелось ему народ порадовать, спеть, мля, и станцевать. А чо, Киркорову, мужу бабушки можно, а Толику нельзя что ли? Было лето, окна в домах – настежь. Дурдыка, мля, значит, танцует, народ радуется, одобряет самодеятельность. У нас артистов любят, из народа – так ваще.

Слушал я его тогда. Ух, какие ноты он брал! И песни все душевные такие. Частушки матерные, в основном. В общем, я тебе скажу, Киркоров тот в сравнении с Толиком – петух щипаный.

Но появились, мля, и злопыхатели. Наряд вызвали. Спать им, падлам, видите ли, мешают! Мильты приехали, послушали, порадовались, но служба есть служба.

Начали Толика брать. А Толик – против, упирается, бушует. Депутатская неприкосновенность у меня, мол, кричит. Меня в ООН, кричит, возьмут, я вас тут всех!.. Я вам тут всем!.. С работы посымаю – и в Сибирь. Мильты слушали спокойно,улыбались, пока Толик погон одному не оторвал. Тогда их тоже зло взяло. Запихали его в "бобик", дали пару раз дубинкой по жопе. От души так хлестанули, чтобы, сука, не разжигал геополитический конфликт.

"Бобик" уехал, зрители разошлись. Концерт, мля, закончился.

Наутро Толя помятый пришел, грустный. Болела голова с одной стороны, а с другой жопа. Он всем жаловался на произвол, но тут его директор вызвал. И беседу провел.

Короче, взял Толик самоотвод от депутатства. Директор за это пообещал его от милиции отмазать. И отмазал, конечно. Мильты-то уже поуспокоились. Понимали, что за политику человек пострадал. За идею, мля.

А народ всех простил. Ржали потом и говорили, что нормальным депутатом был бы Толик. Не хуже остальных. Хотя б не зажрался бы.

***

– Да, весело у вас тут, – покачал головой я.

Не могу сказать, что немудреная болтовня тракториста очень уж меня восхищала, но делать было все равно нечего. Тем более, я не мог отказать ему в определенном остроумии. При всей своей сельской незамутненности, Прохор был явно не глуп и весьма наблюдателен. Ну, матерится, а что делать? Таня, глядишь, отучит. Глянет пару раз строго – и пройдет у него. Правда, тяжело ему будет слова связывать. Но ничего, привыкнет.

– Это что, – сказал Прохор. – У меня друган, сука, полгода как пить бросил. Навсегда. Он за ночь на велосипеде до Воронежа доехал, триста верст. И не помнил ничего.

– Нормально. Как это возможно?

– Да мы сами думали – как? Решили сначала: врет. Потом все выяснилось. Но ему не сказали. Зачем человека обратно в блудняк вводить?

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Народная медицина

– Пропадал Ванька совсем, – начал Прохор, нахмурившись. – Жену извел, плакала все время. Этот-то, – кивнул он на заднее сидение, – неделю бухает, потом месяца три – ни-ни. Впахивает, сука, семью кормит. А Ванька – каждый божий день пить повадился.

А мы с ним с детства друганы. Вижу – пропадает совсем. Я и говорил с ним, и уговаривал, и морду бил – без толку. Бухал, падла, как не в себя. Здоровье удивительное притом. Однажды, дело в ноябре было, упал, сука, в лужу и уснул. А ночью мороз ударил, и Ванька в лужу вмерз. Все утро, бляха, пролежал, наутро еле отковыряли. И ничего, понимаешь? Проспался, да на работу двинул. Я бы точно сдох.

А он ведь не дурак. Кличка у него – Философ. Он, падла, любую житейскую байку моралью заканчивал. Как дедушка Крылов. Рассказывал, как менял прокладки в кране, а они, сука, другого размер оказались. Так весь дом залило до первого этажа. Казалось бы: ну, прокладки, херь какая-то. И как, думаешь, он закончил? Моралью: "Ко всему есть подходящая вещь. Булка подходит к молоку, бумага – к табаку, хомут – к узде, а х…й – к п…де".

У нас-то всегда в почете были люди, кто смачно материться умеет. У Ваньки – талант на эту тему. И вот он талант этот свой пропивал.

Буду я с конца рассказывать, чтоб интересней было. История необычная, серьезно.

Стоим, значит, с мужиками как-то у дороги, подъезжает фура. Тормозами ухает, останавливается. Выходят двое, помоложе и постарше. Тот, что постарше, мля, здоровается:

– Добрый день.

– Привет, коль не шутите, – говорим.

– Хотели узнать про одного человека.

– Спрашивайте. Что знаем, скажем, не утаим, коль вы не шпиены.

Достает старший из кармана бумагу и читает:

– Ширков Иван Валерьянович тут проживает?

– Друган мой, – начинаю я тревожиться. – Натворил чего?

Он стоит, улыбится:

– Да ничего не натворил. Скажите , а он выпивает? Сейчас выпивает?

– Уже полгода в завязке.

Я вообще в полных непонятках: чо за люди, что хотят? Говорю:

– А вам-то какое дело?

Старший еще шире улыбку растянул и напарнику своему молодому говорит:

– Ну, что я тебе говорил? Помогли человеку. Ну, раз вы друг, – ко мне поворачивается, – расскажем. Тут такая история…

Теперь по времени чуть отмотаем. Как в кино. "Назад в будущее", мля.

Ваня, падла, в тот день премию отмечал. Премию им давали редко, потому что бухать надо меньше и работать лучше. Но они, мля, как дети обрадовались и водку жрать стали. Ванька, кстати, и не собирался, жене клятвенно обещал домой трезвым придти, но тут же – мужики. Коллеги-хроники, как тут откажешь?

Засиделись, конечно. Ваня все порывался отбыть до дому, но кореша не пускали. Сначала, значит, за бригаду выпили. Потом за баб. За любовь. За любовь с бабами. За труд. На посошок…

В общем, когда Иван, падла, открыл глаза, перед ним была трава. Везде. Он матюкнулся, понял, что опять, значит, до дома не дополз и где-то в овраге спать завалился. Крайний раз на огороде ночевал. Пора завязывать, пора, подумал Ваня. Это он так потом рассказывал. Но врал, сука, даже себе врал. Завязывать он не желал, потому как водка была ему, мля, милее жизни.

Попытался он встать, но что-то мешало. Оторвался от земли, посмотрел: велосипед рядом лежит. Херасе, думает, фортеции! Вчера никакого велика, вроде, не было.

Тут светать начало. Ванька встал, отряхнулся, осмотрелся. И не узнал нифига. Местность – не знакомая абсолютно. Потом в голове слегонца прочистилось, и вспомнил он, как после пьянки рабочей потопал к свату в гараж. А тут Витька Хмара с бутылкой зарулил: "Будете?". Какие ж люди дурацкие вопросы задают. Нет, мля, не будем! Выпили. А потом, во, точно, Ваня попросил у свата велосипед: мол, не дойду пешком. А дальше у Ваньки полный провал был.

Ну, делать нечего, идти надоть. Не в полях же, сука, валяться. Поднял велосипед, в сторону дороги побрел. По пути пастуха с коровами встречает.

– Мы где? – Ваня спрашивает.

– Так в Воронеже, – говорит пастух. Он такой был, довольно пожилой, не удивлялся уже ничему.

Ване тут подурнело. Воронеж, мля, триста километров от дома…

А теперь еще чуть назад время отмотаем.

Едут, значит, дальнобойщики наши, постарше и молодой, на фуре. Ночь, фонарей нет. Малый за рулем. Вдруг старший орет, как зарезанный: "Тормози!". Водила по тормозам. Как с дороги не улетели или не убились, одному Богу известно. Выскочили на дорогу, смотрят: огромное колесо почти наехало на тело, посередь дороги лежащее. Старший, он чуть через лобовуху не вылетел при торможении, заорал:

– Вот же козел! Храпит, как ни в чем не бывало! – и еще разных слов добавил, которые Таня не любит.

– Я же его в последний момент заметил! – оправдывается молодой. – Устроил, гад, лежбище!

– Так, хорош стоять, иди открывай заднюю дверь фуры, – старший говорит.

– Зачем?

– Прокатим человека. Чтобы неповадно было.

Засунули его с велосипедом вместе в фуру, а перед Воронежем сгрузили. Пошутили, мля.

Ваня, сука, два дня до дому добирался. Хорошо хоть в магазине дали позвонить, а то жена совсем с ума сходила, в милицию идти собиралась. Позвонил, говорит: еду, мля, из Воронежа. На велосипеде. Ждите.

Народ охренел, конечно. Ржали все. И никто ему не верил. Понятия же, мля, не имели про дальнобойщиков, да и Ванька ничего не знал. Рассказал, что помнил. Горячился, слюной брызгал, сука, доказывал. Но позвонили на тот номер, продавщице в магазине. Оказалось, действительно окраина Воронежа.

Смеяться больше не смеялись, но на Ивана стали коситься, как на больного. Мужики перестали приглашать в компанию: кто его знает, что он еще, падла, выкинет. Может, на Луну улетит. А Иван и не хотел ни с кем встречаться. Пить бросил напрочь, потому что сам себя боялся…

– Да, мужики, – сказал я водилам, – спасибо я вам говорить, конеш, не буду, пошутили вы жестко. Но зато спасли человека. Спивался он серьезно.

– Нет худа без добра, – сказал старший. – Ладно, поехали мы. Просто хотели проведать подопечного нашего. А адрес в паспорте подсмотрели, в куртке у него лежал.

***

– Вот так, – закончил тракторист и поднялся с места. – Ладно, приехал я. Ты уж не держи на меня зла.

– А ты Таню-то не обижай, – сказал я. – Она хорошая.

Прохор в ответ улыбнулся согласительно и вдруг спросил:

– А ты ведь женат?

– Есть немного, – ответил я.

– Дети у вас?

– Сын.

– Счастливый человек, – Проша грустно улыбнулся. – Жена, сын. Это ведь оно и есть, счастье-то.

Я удивился. Для меня подобный критерий был странен. Да нет, семья – это, конечно, важно, но уж больно обыденно. Привычно. А ему – счастье. То есть, я счастливчик? Надо же, никогда бы не подумал. Вот тебе и тракторист.

Потом я вспомнил, что Прохор потерял жену, и немного успокоился. Видно, потому так и рассуждает. Боль утраты и всякое такое.

– А еще Таня мне сказала, – чуть помолчав, сказал Прохор. – что никакой ты ей, мля, не однокурсник. Не только однокурсник, в смысле.

– Она такая, Таня, – покачал головой я. – Умирать будет – не соврет. «Гвозди бы делать из этих людей».

– Гвоздей, сука, и без того полно, – и он опять посмотрел мне в глаза. – А она… Лучше ее нет. Как думаешь, пойдет за меня?

– Пойдет. Куда денется.

Прохор одарил меня улыбкой, хлопнул по плечу, и встал. Потом подошел к заднему сидению, поднял с него Толика и почти на руках вынес из автобуса.

Следующей остановкой значилось Разумное.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Дело мастера боится

Вот я и в Разумном.

Автобус номер сто три отъезжает от остановки. Мы с сумкой остаемся. Наезд камеры: крупный план моего мужественного и задумчивого лица с глубокой мыслью во взгляде, сверкающем из-под полы шляпы. Или у шляпы нет "полы"? Неважно, главное, у меня есть мысль. И я ее думаю. Значит, кто я? Правильно, человек мыслящий.

Ладно, развлеклись, пора и ночлег искать. Погоды нынче стоят теплые, но непредсказуемые: в Белгороде был дождь, тут – жара. Но дождь может в любую минуту вернуться. На лавочке, значит, особо не заночуешь. Да не очень и хочется. Где тут у них "дом колхозника", интересно?

Я огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь аборигена-консультанта. Аборигенов не нашел, зато увидел памятник. Солдат с автоматом смотрел с высокого постамента куда-то мимо меня, он был строг и собран, как перед смертельным боем. У подножия стояли плиты с именами. В солдате удивила меня одна деталь: в отличие от других героев подобных монументов, этот был необычайно юн. Почти мальчик. Никогда таких не видел.

Вокруг разбросаны были не первой свежести домики, из чего я сделал вывод, что нахожусь в старой части поселка. И куда дальше? Может, заорать зычным голосом «Эге-ге-гей, люди добрые, а кто тут предания старины глубокой знает?!».

Ладно, кричать пока обождем. В сумасшедшем доме нас ждут круглосуточно, так что спешить некуда. Пройдемся, прогуляемся, времени полно.

Улица носила имя Чехова и начиналась длинным административным зданием, смотревшимся достаточно эклектично среди деревенской застройки. Таблички с названиями организаций теснились на стене у входа, как курицы на насесте. Запомнилось одна: "Апогей. Агентство недвижимости". Да уж. Какая недвижимость, такое и название.

Обойдя все здание, я вышел к деревянному дому. "Ул. Чехова, 4" было написано на домовом знаке. Ниже висела табличка, гласившая, что здесь находится «Мастерская по ключам и заточке инструмента». Табличка была исполнена с некоторым изяществом. Видно было, что хозяин не чужд прекрасного.

Ворота оказались распахнуты настежь, а над калиткой имелась многообещающая надпись: «Добро пожаловать». Ключи мне были не нужны, но приветствие обнадеживало. Я зашел во двор.

Во дворе действительно располагалась мастерская. Я сразу понял это по наличию мастера. Мастер был настолько типичный, что принять его за кого-то другого было просто невозможно. Синий грязноватый комбинезон, синий же рабочий берет и железяка в натруженных мозолистых руках. Наш школьный учитель труда, мировой, кстати, мужик, выглядел точно так же. Даже лицом они были чем-то схожи.

Мастер настолько увлекся работой, что я не решился его потревожить. Осмотрелся вокруг.

Хозяйство было не новое, но крепкое. Еще один, помимо мастерской, домик, колодец, беседка с качельками и роскошный кирпичный туалет, явно являвшийся венцом хозяйского строительного гения и предметом его гордости. Больше ничего осмотреть я не успел, поскольку присутствие мое было обнаружено.

– Добрейшего денька. Чем могу способствовать?

В речи мастера явно слышался южно-русский акцент. Говор был забавный, похожий на украинский, с мягкой "г".

– Здравствуйте. А где у вас… "дом колхозника"?

Зачем, ну, зачем я сказал эту глупость?

На лице мастера не отразилось никаких эмоций, видимо, привык и не к такому. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:

– А вы, значится, колхозник?

– Нет! – воскликнул я с такой горячностью, как будто был обвинен в растлении малолетних. – Я из Питера.

В глазах мастера появился неподдельный интерес.

– А давайте в беседке упадем, я как раз отдохну чутка.

Присели. Помолчали. Хозяин в упор, ничуть не таясь, разглядывал меня. Ох, уж эта мне провинциальная непосредственность.

Так, и о чем его спросить? Спросить, не знает ли он Чувичкина, и нет ли у него готовой родословной этого типа, с описанием дворянских корней до восьмого колена? А потом бежать по улице, обгоняя санитаров, и наслаждаться недолгой свободой, приветствуя уступающий дорогу сельский народ?

– Знаете, – начал я осторожно, – вообще-то я историк, краевед. Интересуюсь историей некоторых здешних фамилий.

Я не был уверен, что этот человек знает слово "краевед", но ошибся. Мастер неожиданно вскочил и хлопнул себя по бедру от переполнившего его вдруг восторга:

– Краевед? Так это ж, едрицкий кот, прекрасно! – и он посмотрел на меня так, как будто я был любимым, потерявшимся, но неожиданно найденным щенком.

Я впервые столкнулся с такой теплой реакцией на слово "краевед". Это было как-то непривычно. Ни в ком до сей поры оно не вызывало такой ажитации.

– И что же в этом хорошего? – осторожно спросил я.

– Так у меня кореш заповедный – тоже краевед. Он тут рядом обитается. Правда, сейчас на юга съехал. Говорит: что-то горло побаливает, водовки, мол, теплой попить потребно.