ПГТ

– А где в Белгороде Плойкин живет? У кого мне адрес узнать?

– А что там узнавать-та? Улица Нежная, шисдисят девять. Такой адрес. Дом от тетки ему достался. Старый такой дом, в Жилой слободе. Люся одинокая была, в Феденьке души не чаяла, все на него записала. А мы с ней-то дружили, я в гости ездила, адресок помню.

Хорошая была женщина, да заболела навеки и преставилась. Ее у нас и схоронили, возле мамы. А Федор как ухаживать за ней переехал, так и остался жить. Как-то приехала я к Люсе в гости, она уже болела сильно. К дому подхожу, Федьку встречаю. Бежит с сумкой. Куда, говорю, торописся? Он мне: живность, мол, надоть кормить. Кого там завел, интересуюсь? Да теть Люсю, кого же еще, отвечает. Люди поросят да курей держат, а у меня вон како хозяйство. Шутник. Но пить сильно начал. Эх, жаль он на Софушке не женился. А так пропал мужик, как не было.

Я поднялся.

– Спасибо вам, Клавдия Семеновна, вы мне очень помогли. С вашей памятью вам книжки писать надо.

– А неграмотная я – книжки писать. За пензию только научилась подпись ставить, да и то глаза не видять.

– Пойду, я. Спасибо вам.

– Ну, ты, милок, заходи. Чайку с брусничкой попьем.

– Зайду, – соврал я и вышел со двора с маленьким пряничным зеленым домиком.

***

Вернувшись домой, я увидел, что меня ждут. Виолетта Геннадьевна собственной персоной. Я вспомнил про двадцать обещанных встреч, про неслучившийся поцелуй, и мне стало неловко.

Учительница подошла ко мне вплотную, строго посмотрела в глаза. Мне захотелось начать оправдываться: мол, учил, случайно только не доучил.

– Здравствуйте, – сказала она.

– Вы опять хотите прогуляться по кладбищу? – спросил я.

– У вас довольно однообразная программа, – спокойно ответила Вита, – и странный выбор мест для прогулок.

Я почувствовал себя клоуном, за десять минут выступления не увидевшим ни одной улыбки на лицах зрителей. Ну, я не золотой рубль, чтобы всех радовать. И у меня все плохо. Миссия провалена, хоть и профессионально. И вообще, я уезжаю. Гастроли кончились, аплодисментов не нужно.

– Олег, простите, у меня не так много времени, – продолжила Виолетта. – Я, собственно, по делу. Для вас есть информация. Про Сергея Петровича Буженина.

Я сделал правильное, соответствующее моменту, лицо. Она же не знает, что мне Сергей Петрович уже не особо интересен.

– Смотрите, – она достала несколько листов. – Мой приятель из Франции прислал ссылку на мемуары некоего политического деятеля. Участник белого движения и все такое. Так вот, там подробно описано его знакомство с Сергеем Бужениным, который эмигрировал во Францию в 1918 году. Этот мемуарист с ним сотрудничал, они создали какое-то общество по взаимодействию с советской Россией.

– Странно, обычно общества по борьбе с большевизмом создавались, а тут…

– Всякие были. Так вот, Сергей Петрович скончался в 1921 году. Скоропостижно. Острый перитонит. В мемуарах описаны похороны. В общем, все, что вас интересует – тут, на листочках.

Информация Виолетты забивала последний гвоздь в крышку гроба дворянского происхождения олигарха Чувичкина. Вы – потомок кожевенников, дорогой Николай. Так вам и скажу. И посмотрю, как вы заплачете. Или даже гаркну: "А ну цыц, холоп!" Хотя, не буду гаркать, конечно. Я же не зверь.

– Вам это не интересно? – спросила Вита, про которую, увлеченный своими размышлениями, я и забыл.

– Виолетта, миленькая, интересно, очень интересно! Я уже потерял всякую надежду, и тут приходите вы. Мне хочется вас расцеловать, и только воспитание питерского сноба не позволяет этого сделать.

Она грустно улыбнулась. Потом сунула мне в руку листочки, развернулась и вышла в калитку.

– Не обижайся, но выглядишь ты, как идиот, – прокомментировал невесть откуда взявшийся Дима.

– А я и есть идиот, – уныло ответил я.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Царь Соломон и торцовочная пила

До комнаты я не дошел. Уселся в беседке и, как говорится, погрузился в глубокие, продолжительные раздумья. Тяжко мне было.

Что теперь делать? Португалия моя плакала, с этим я уже смирился. Но как поступить с неожиданно обретенным папашей-Плойкиным? Могу ли я, вот так, запросто, изменить судьбы двух людей? "Трудно быть богом". Да, действительно, трудно.

Допустим, я могу не сказать ничего и никому. Информация от бабы Клавы получена устная, документов нет. Приеду, расстрою Чувичкина сообщением о том, что происходит он из рода пьяниц-кожевенников, получу свой небольшой гонорар, и разбежались. Этот удар он, думаю, как-нибудь переживет. Николай же неплохой бизнесмен, раз заработал столько денег, правильно? Значит у него всегда есть запасной план. И не один, а целых пять. Изначально глупо было бы делать ставку на это сомнительное дворянство. Происхождение – ненадежная, скажу я вам, вещь.

Но это же отец. Кто-то всю жизнь ищет родственников, даже далеких, а тут – отец… А я промолчу. Получается, надо сказать?

И представил я себе, значит, как прихожу к олигарху Чувичкину с докладом. Лакей меня у входа встречает, принимает плащ и цилиндр. "Ожидают-с, – говорит, – даже чай не изволили пить-с".

Захожу, значит, в палаты каменные. Там Николай сидит в боярских одеяниях, на роялях играет шансон французский. Встает мне навстречу. На ногах – тапки туреченские с загнутыми носами, в глазах – надежда. Как, мол, оно там все? Как судьба моя решилась? Есть ли звезды на небе и моральный закон в сердце?

А я ему, прямо с порога, даже не отбив поклона земного: «Был я во Разумном во селе. Работал, головушку не преклоняя, денно и нощно. Много повидал дива дивного. Но главное диво, что никакой вы не боярин, а кожемякин сын! Так что сымайте ваш халат шелковый и тапки туреческие и идите обратно в грязь, откуда в князи вылезли. А еще лучше поезжайте во село во Разумное: там вас папа родный встретит. Нет, не тот, который полярник, а тот, который пьет горькую и в ус не дует».

Вскакивает олигарх в село Разумное ехать, но тут удар с ним случается от переживаний. Теряя сознание, он в последней двухчасовой речи благодарит меня сердечно, со слезой, и сумму гонорара удваивает одним махом. Вернее, удесятеряет. Полцарства отдает, короче. А другие полцарства между разуменцами делит.

И ставят разуменцы посреди поселка памятник Неведомому Богатому Брату. Памятник ставят, а сами уезжают на Бали жить. И теперь на месте Разумного – Луна-Парк, самый большой в мире. И ходит по нему грустный Микки-Маус. Плохо ему в России. Неуютно. Чужой он тут.

На скамейку подсел Дмитрий. Вытер о тряпку испачканные машинным маслом руки. Помолчали. Вдруг мне вспомнился наш разговор с олигархом Чувичкиным в ресторане. Он тогда сказал что-то загадочное. Какое-то странное слово. Аббревиатуру. А я не переспросил. И времени узнать не было.

– Слушай, Дим, а что такое ПГТ, не знаешь?

– Чего ж тут не знать, – ответил он. – Поселок городского типа. Разумное с семьдесять восьмого года ПГТ.

– А, – протянул я.

Как, оказывается, все прозаично. А я-то думал…

– Знаешь, о чем я думаю? – вдруг сказал Дима.

– О чем?

– О царе Соломоне.

– О ком?!

– О царе Соломоне.

"Все, – подумал я, – приехали. Мастер по изготовлению ключей из ПГТ, думающий о царе Соломоне, – это конец истории".

– Ведь вот же человечище был! – продолжал Дима, не слыша, разумеется, моих мыслей. – Он людей практически насквозь видел. Как рентгеном. Кто подлец, кто негодяй, а кто, так, – жулик мелкий. Представляешь, каково ему было? Это же мука, а не жизнь. А он – ничего, терпел. Даже целую книгу написал. Небось всех читать заставлял, царь же, попробуй ослушайся. А потом спрашивал: ну, как, мол, прочли? Они ему: да, царь наш мудрый, все от корки до корки прочли. Аж два раза .

Соломон смотрит на них: нет, не врут. И вправду два раза прочли. Тогда он спрашивает: "Ну и как, толковая книжонка-то?"

"Книг мы до этого видели мало, – отвечают ему, – потому как не придумали еще книгопечатания. Но лучше твоей и нет книги на белом свете". И вновь видит Соломон: не врут. Не лукавят.

"Так что, жить теперь по писаному будете?" – снова вопрошает великий царь.

"Только так, и никак иначе!" – отвечают в один голос. Все до одного отвечают. Но видит царь своим рентгеном: врут бессовестно.

Ну, что тут будешь делать? Казнить-то их можно, на то он и царь. Но, во-первых, царю без народа никак нельзя. А во-вторых, не для того он скрипел пером, гектары папируса с пергаментом изводил. Он ведь в надежде, что прочтут и одумаются, что жизнь свою непутевую исправят. А они – хоть убей. Врут и воруют. Воруют и врут.

И понял тогда Соломон, что в мире этом хорошо только немудрым. И тому, кто зла не видит. А когда он это понял, завел еще три десятка наложниц и успокоился. Но книгу оставил, не стал жечь. Может, кто и прочитает. И к бабам своим пошел. Мудрый человек был, как ни крути.

– Дим, ты это все серьезно? – спросил я.

– Почти, – ответил мастер. – Совсем серьезно я говорю только, когда выпью.

И тут вдруг я решил сделать то, чего никогда не делал. А именно положиться на судьбу. Почему, в конце концов, я должен решать все и вся сам? Пусть высшие силы поработают, если они есть, конечно.

– Слушай, – сказал я, – а у тебя есть эта книжица? Про царя Соломона?

– Ну, есть, – несколько опасливо посмотрел не меня Дмитрий. Раньше-то я, вроде, не проявлял интереса к подобной литературе. Так и он тоже не проявлял. Так что нечего на меня пялиться!

– Хочу провести один эксперимент, – вслух пояснил я.

– Хорошо, – сказал он и достал из кармана спецовки достаточно засаленную брошюрку.

– Откуда она у тебя? – спросил я, удивляясь больше не самому наличию книжки, а ее зачитанности. Ведь действительно читает!

– Да была у меня одна… ситуация. Пошел к отцу Виталию, он дал. На, говорит, там все написано.

– Ну и как, помогло?

– В целом – да, – Дима открыл брошюру, явно не желая вдаваться в подробности. – Ну, в чем суть эксперимента?

– Страница три, строка семнадцать, – и я кивком указал на книгу.

– "Источник твой да будет благословен; и утешайся женою юности твоей, любезною ланью и прекрасною серною: груди ее да упоявают тебя во всякое время, любовью ее услаждайся постоянно", – прочитал мастер.

– Что, там правда такое написано? – не поверил я, потянувшись к книге.

– Правда, – ответил он.

Да, правда, написано было именно так.

"Интересная какая книга, – подумал я, – надо будет потом почитать подробнее".

– Это не совсем подходит. Давай еще раз. Страница шесть, строка восемь.

– "Кто говорит то, что знает, тот говорит правду; а у свидетеля ложного – обман."

– А дальше?

– "Иной пустослов уязвляет как мечом, а язык мудрых – врачует. Уста правдивые вечно пребывают, а лживый язык – только на мгновение".

– Спасибо, – сказал я. – Хватит.

– Помогло? – спросил Дима.

– Не знаю, – честно ответил я. – Там поглядим.

Посидели, помолчали.

– Уезжаю я завтра, – промолвил я наконец. – Пора и честь знать.

– Жалко, – сказал Дмитрий. – Я к тебе привык. А то, когда клиентов нет, и поговорить не с кем.

– Скажи, а вот если бы у тебя была возможность купить любой инструмент, ты что купил бы?

– Торцовочную пилу, – не задумываясь ответил ключных дел мастер.

"Вот что значит – иметь ясную жизненную цель, – подумал я, – с такой и умирать не страшно".

– Последний вопрос. У тебя в ЗАГСе местном кто-то есть?

– Вообще не вопрос. Сватья. Сейчас позвоню.

Дальше я крутился в темпе вальса. Забежал к Диминой сватье, сделал копии документов на Сергея Петровича Буженина (они нашлись удивительно легко) и рванул в Белгород. У меня было часа два до закрытия магазинов.

***

До Белгорода и обратно я доехал на такси. Позволил себе такую роскошь. Времени мало, а коробок много. Мастер уже ушел домой, и это оказалось мне на руку: сюрприз останется сюрпризом.

Вытащил коробки, собрал сумку, чтобы с утра не возиться, и лег спать.

И приснилась мне река. Я сижу на берегу и ловлю ершей, хотя рыбалкой никогда не увлекался. Ерши крупные, колючие. И подходит ко мне царь Соломон. Конечно, а кто же еще? Мы же сегодня о нем говорили, вот он и пришел. Во сне мозг отдает дневные впечатления, это любой психоаналитик точно знает.

– Ну, что, – спрашивает царь, – клюет?

– Да помаленьку, – отвечаю и киваю на ведро с ершами.

– И что делать с ними собираешься?

– Да обратно отпущу. Колючие они. Как торцовочная пила.

– Правильно, – говорит царь и выплескивает ершей в реку.

– Я сам хотел, – обижаюсь я.

– Сам – с усам, – молвит царь и дает мне под зад пинка.

Я падаю в реку, к ершам. Но не тону. Плыву, раскинув руки. Мне хорошо, спокойно.

***

Утром прощались с Димой.

– Ты ведь денег за проживание с меня все равно не возьмешь? – на всякий случай уточнил я.

Он отрицательно покачал головой.

– Ну, тогда пошли, – и я решительно направился к домику, где прожил эту, такую странную и непохожую на другие, неделю моей жизни.

– Это – супруге, – я показал на коробки с большим телевизором и скороваркой. И тут же замахал руками, не давая Диме начать долгие и нудные возражения. – А это тебе, – указал я на третью. – И не вздумай начинать китайские церемонии "ах, нет, мы не можем это принять". Я специально покупал габаритные вещи, чтобы мне гарантированно было их не увезти.

– Ты лишаешь меня мечты, – сказал мастер, нежно глядя на коробку. – Но я тебя прощаю. Потому что у меня богатая фантазия. Мечту я себе еще одну придумаю.

Он с трудом оторвал взгляд от предмета вожделения, превозмогая желание прямо сейчас опробовать инструмент, и воззрился на меня.

– Ты приезжай, – сказал он, протягивая руку, точно зная, что я пообещаю, и точно также зная, что слова своего не сдержу.

– Приеду, – я пожал ему руку. Хотел добавить: "обязательно", но не стал. Не нужно увеличивать количество мелкой неправды в этом мире.

Взял сумку и вышел. В ближайших дворах залаяли большие тупорылые собаки. Не злобно, а так – прощаясь.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Хмырь из Белэнерго

Дом Федора Ивановича Плойкина стоял на самом краю Жилой слободы, вошедшей в черту Белгорода еще до Революции. Земля здесь была, по здешним меркам, золотой. Вокруг шло активное строительство, частный сектор выдавливался всеми правдами и неправдами, но еще держался. То тут, то там виднелись домишки местных команчей. Их резервации.

Дом этот был неказист. Неказист он был со всех точек зрения, даже, думаю, по тутошним, весьма невзыскательным меркам. Это была не та величественная старина, которая покрыта благородной патиной, называется антиквариатом и стоит баснословных денег. Это была старина ветхая, несчастная, пропитанная плесенью и поросшая мхом.

Меня всегда удивляло, как быстро дома, из которых ушли люди, приходят в упадок. Причины этого совершенно точно лежат вне сферы законов видимого мира. Не может строение, пребывавшее в исправности и здравии десятки лет, вот так вдруг, в течении пары зим, в буквальном смысле слова умереть. Это противоречит всем физическим законам. Любому сопромату. Тут сплошная метафизика, иттить ее.

Сколько же вдоль российских дорог этих провалившихся, с мертвыми глазницами и сломанными черепами изб. Почему постигла их такая судьба? Что сделалось с людьми, которых согревали эти избы? Ушли люди, ушла хоть какая то любовь, а с ними – и жизнь.

Входная дверь встретила меня малохудожественно ободранным дерматином пятидесятилетней давности и торчащей из пробоин ватой. Несмотря на наличие провода, звонок отсутствовал. Оставалось стучать. Я постучал, достаточно сильно, правда, уверенности в том, что услышан, не было. Вата сильно гасила звук.

Но дверь неожиданно распахнулась. Мне пришлось отпрянуть, иначе риск удара был бы достаточно велик.

На пороге стоял человек, напоминающий Максима Горького, только что прошедшего курс лечебного голодания. Усы и прическа пролетарского писателя наличествовали, а вот благородная крепость, переходящая в дородность, отсутствовали напрочь. Человек был худ, если не сказать истощен.

Из глубин жилища пахнуло теплыми нечистотами. Я сделал над собой усилие, чтобы не поморщиться и тем не похоронить надежды на контакт.

– Здравствуйте, – сказал я, демонстрируя нейтральное дружелюбие. – Могу я увидеть Федора Ивановича Плойкина?

"Горький" долго и немигающе посмотрел на меня, даже, скорее, сквозь меня, и, когда я уже потерял надежду на ответ, проговорил:

– Нет.

– Почему? – поинтересовался я.

Продолжать этот мгновенно ставший бессмысленным разговор у меня не было никакого желания. В конце концов, работу свою я сделал, и сделал профессионально. Да, результат отрицательный, но он есть. А искать какого-то папашу я не обещал. Да и не уверен я, что олигарх Чувичкин обрадуется такому родственничку вместо летчика или полярника, о которых мама ему, поди, напела, чтобы не приставал с вопросами о папе.

– Потому что он умер, – ответил "Горький" после долгой паузы.

У меня гора свалилась с плеч. Такой исход разом разрешал все мои терзания. От внезапно охватившей меня радости я расслабился.

– Жалко, – сказал я, сумев все-таки сотворить скорбное лицо, – а то я хотел задать ему несколько вопросов об одном человеке. Видно, не судьба.

– О каком человеке? – "Горький" смотрел все так же пристально, но уже не сквозь меня, а прямо в глаза: немигающе, тяжело, неживо.

– Да какая теперь разница. О Софье Петровне Бужениной.

Если бы я был литератором, обязательно написал бы, что с человеком "произошла мгновенная и разительная перемена". Не будучи таковым, скажу просто: он был потрясен.

– Входи, – проговорил он решительно.

– Да нет, спасибо, я пойду, у меня поезд, – испугался я. Мне совсем не улыбалась перспектива сидеть с каким-то посторонним хануриком и разговаривать о том, что я и с непосредственными интересантами обсуждать не очень хотел.

– Федор Плойкин – это я, – вновь подал голос "Горький".

Настала моя очередь удивиться.

– Вы же сказали…

– Да жив я, жив. Что мне сделается? А тебя кто знает. Ходят тут всякие хмыри из Белэнерго. Говорят – электричество отключим, если не заплатишь. А откуда мне платить? Инвалид я. Заходи.

И Плойкин, не дожидаясь моего согласия, скрылся в глубинах сумрачного дома.

***

Мне ничего не осталось, как проследовать за ним. Все-таки надо тренировать в себе решительность. Это то качество, которые позволяет жить относительно спокойно. Менее, так сказать, вовлекаться в различные сомнительные истории.

Интерьер коридора ожиданий моих не обманул. Ободранные обои, произведенные на советской фабрике, когда я еще, наверное, не родился. Родственная им по времени и состоянию мебель. Потолок – в протечках, паутине и копоти. С него свисает лампочка Ильича без признаков хоть какого-нибудь абажура. И, конечно, бутылки. Везде и всюду.

Внешний вид комнаты был не лучше коридора. Кровать с каким-то сомнительного свойства скомканным бельем, стол, пара стульев и довольно старый, если не сказать старинный, комод. Совершенно внезапно в красном углу я увидел то, что, собственно, и должно там находиться, но то, что совершенно не ожидаешь найти в такой обстановке: икону Николая Чудотворца. Икона, даже на мой неискушенный взгляд, была старинной, в серебряном окладе, и оставалось совершенно неясно, как столь недешевая вещь могла сохраниться у такого хозяина, все средства которого уходили в одном направлении.

– Садись, – почти приказал Горький-Плойкин.

Я, вроде, уже говорил, что перед грубой силой теряю волю. Нетренированная она у меня, воля. Слабая. Поэтому я сел.

Хозяин опустился на второй, свободный стул, пошарил глазами вокруг, потом по полу. Наконец, извлек откуда-то бутылку, заполненную примерно на треть мутноватой жидкостью. Взял со стола два стакана, протер их грязным полотенцем, больше похожим на половую тряпку. Мне стало нехорошо.

Но я же говорил, что я профессионал, не так ли? Несколько раз в ситуациях, подобной нынешней, это сберегало мне здоровье. Я ведь прекрасно знал, куда и к кому иду. Поэтому по дороге зашел в магазин и купил все, что нужно для подобной встречи. Включая недорогой подарочный набор стопок. В них не было ничего особенного, но они были чистые! Сейчас это решало все.

Я молча выставил свои дары на стол. Федор Иванович посмотрел на меня, потом на мои припасы и лучик благосклонности пробежал по его лицу. Он достал две новые стопки и разлил принесенную мной водку. Огурчики отрыл я сам. Без единого слова и не глядя на меня, Плойкин выпил свою порцию. Сразу налил еще одну. Выпил. Посмотрел с полминуты на банку с огурцами, давно, видимо, привыкнув закусывать лишь мысленно. Потом промолвил чуть севшим голосом:

– Ну рассказывай.

***

Я молча положил перед Плойкиным связку его писем. Он смотрел на нее долго, около минуты. Потом сказал, медленно и как будто почувстовав что-то плохое; как будто обреченно:

– Говори.

Я выпил и начал говорить. Я не понимал, зачем это делаю. Сижу здесь, в какой-то халупе с немолодым спившимся человеком, пью в середине дня теплую водку, и подробно рассказываю о том, что его никак не касается. Это все ПГТ. Этот поселок, эти люди, сам воздух сотворили со мной что-то странное. Извечный мой цинизм стал мне скучен, как еще годное, но давно надоевшее позапрошлогоднее пальто.

Поэтому я говорил. Я рассказал Федору Ивановичу Плойкину, постороннему и не шибко симпатичному мне человеку, все. Про архив. Про Свету. Выпил ещё, и рассказал про Танюню. Про Виту. Почему-то про то, как в детстве у меня жили два хомяка: Борька и Роза. Борька был какой-то неадекватный. Будучи по хомячьим меркам размера огромного, он, вместо того чтобы активно размножаться, свою Розу кусал и подвергал прочим физическим притеснениям. Так и докусал до смерти. Померла она. После чего Борька настолько озверел, что его невозможно было взять голыми руками: прокусывал палец чуть ли не до кости. Потом он убежал, и все этому радовались, включая меня. Хоть я и поплакал для приличия. Дети же должны плакать, когда с их питомцами что-то случается.

А Плойкин слушал. Он слушал меня так, как давно не слушал никто: не перебивая, не пытаясь дать совет или высказать мнение. Возможно, он просто впал в анабиоз. Во время нашего разговора, вернее, моего монолога, мы постоянно что-то пили. Сначала принесенную мной водку, потом мутноватую жидкость из его, Федора Ивановича, полупустой бутылки. Не могу сказать, что был сильно пьян, но центры торможения отключились полностью. Самое странное, что здесь я чувствовал себя в абсолютной безопасности.

В конце, после хомяков и Светы, я рассказал Федору Ивановичу про Николая Чувичкина, про его заказ, историю моих поисков и Софью Петровну Буженину. Потом, выдохшись, не нашел ничего лучше прекрасной литературной концовки:

– Вот…

Плойкин встал и, бросив мне: "Подожди чутка", вышел из комнаты. А я и рад был немного передохнуть. Мне хотелось все-таки понять, что я тут делаю, уложить это в какую-то простую схему.

Получалось так, что с меня спал какой-то морок. Совершенно явственно я понял, что мне не хочется ни в какую Португалию. А хочется домой, к Свете и Кириллу. Вот даже если бы прямо сейчас как из-под земли появились некие люди и вручили бы мне вид на португальское жительство, я бы отказался. Чесслово, отказался бы. Похлопал бы их по плечам, спросил бы, улыбаясь, как там у них дела. Не холодно ли море? Не мелки ли мидии? И отправил бы восвояси.

Мысль уехать из страны была очень удобным вариантом списать внутренние проблемы на окружающий мир. А тут, как будто одна из половинок души, которая спорила с другой и доказывала, что она главная, вдруг села, и, опустив глаза сказала другой: ты права. Это было больно и неожиданно легко.

Сорок пять лет тут прожил, так куда дергаться? Разве здесь плохо? А даже если и плохо, это не главное. У меня есть работа, семья. Люди вокруг приличные. Да что там, хорошие люди-то! Димка вон. Гоша. Бляха. Зоя Павловна Жуковская. Женщины красивые. Виолетта. Виолетта… Да… А там еще неизвестно, что за люди. Может, у них головы песьи да хвосты крокодильи?