Горький привкус любви

«Не самый подходящий случай выпендриваться, особенно при его-то способностях, – подумал я. – Ну да ладно, все равно его надолго не хватит». Я ошибался – Саша играл около часа.

Когда коллега Веры собрался уходить, мы вошли в комнату и увидели, что оба подростка плачут: Юра – на диване, а Сашка – играя на скрипке. При виде этой сцены мы, трое взрослых, замерли. Мне стало мучительно стыдно, что я, отец, даже не предполагал в своем сыне такой способности к состраданию и сопереживанию.

Когда гости ушли, я сказал ему:

– Саша, за твое отношение к произошедшему – именно за отношение – я прощаю все прегрешения, которые ты совершил, и те, которые совершишь, потому что я виноват перед тобой больше, чем ты передо мной. Я, твой отец, занудствовал по поводу ничтожных негативных поступков и не видел твоего доброго сердца.

Какое-то время мы молча постояли и разошлись, улыбнувшись друг другу по-мужски доверительно.

Зачем я рассказываю вам об этом? Не ради идиллической картины и даже не ради того, чтобы продемонстрировать свою мудрость, – покрасовался Глеб, – а ради того, чтобы поведать о метаморфозе, произошедшей после того случая с Сашкой. Он вдруг в одночасье из хулигана превратился в примерного подростка, из троечника – в пятерочника и физико-математическую школу с английским уклоном окончил почти на «отлично».

– Макаренко называет это методом взрыва, – авторитетно заявил Костя. – Это когда в результате психологического потрясения происходит переоценка ценностей и меняется жизненная программа.

– Так вот, никогда никакому Макаренко я бы не поверил, если бы это не произошло на моих глазах. На днях Сашка заезжал к нам. Я у него спрашиваю: «Послушай, что тогда с тобой произошло? Тебя как будто подменили». – «Ты знаешь, – ответил он, – мне вдруг стало безумно за себя стыдно. Когда вы оставили меня с тем мальчиком-инвалидом, я страшно разозлился на вас с мамой. Не зная, о чем с ним говорить, я спросил, какую музыку он предпочитает? Он ответил, что любит скрипичную, потому что когда он ее слушает, боль, которая его постоянно мучает, стихает. Я взял скрипку и начал играть. Я ведь, как ты, наверное, помнишь, ничего особенного исполнить не мог, разве что пару-тройку простеньких пьесок. Но тогда со мной случилось нечто такое, чему я до сих пор не могу найти объяснения. В какой-то момент мне показалось, что это вовсе не я вожу смычком, а кто-то другой, более талантливый и искусный, делает это за меня. Да-да, не смейся. Так хорошо я не играл ни до, ни после этого случая! Самое удивительное, что я никогда не разучивал ту мелодию, которую исполнял, но она показалась мне прекрасной… Так вот, играл и думал: «Как несправедливо! Он такой умный, такой славный и вынужден жить, корчась в муках. А я, кому все дано и природой, и родителями, растрачиваю свою жизнь впустую!» И тогда я твердо решил, что отныне все будет иначе. Хватит валять дурака – пора браться за ум! Ведь мне надо так много успеть сделать в жизни – и за себя, и за этого мальчика. Никому не хотел говорить об этом, но тебе, думаю, можно: я каждый год перечисляю одну месячную зарплату в Павловский детский дом инвалидов. Так меня потряс тот случай».

«Я горжусь тобой, сынок», – сказал я Сашке, а он мне в ответ: «Ты должен гордиться собой и мамой. Ну и еще немного Мишкой. Вы мне нотации читали, а он, для усиления воспитательного эффекта, бил, и это меня, пожалуй, куда больше удерживало от всякого рода проступков».

Нечто подобное, Сеня, ждет и тебя. Не может славный мальчик из прекрасной семьи, да еще и играющий на фортепиано, быть, как ты выразился, разгильдяем и лодырем. Просто ты его к труду почаще приобщай. А для убедительности я процитирую тебе живого классика Константина: «Творческое развитие личности в одном виде деятельности экстраполируется на все другие виды жизнедеятельности». Все с твоим внуком будет хорошо. Правильно я тебя, Костя, интерпретирую?

Костя многозначительно похлопал в ладоши, и все рассмеялись.

– Правильно, да не совсем, – ответил он. – Дети, безусловно, должны работать, причем чем раньше они начнут это делать, тем лучше, желательно с трех лет. Но и здесь есть свои подводные камни. Помнится, в начале девяностых мы в своем доме организовали мини-бизнес. Аня получала на складе мешки с деталями, вечером мы собирали из них ручки, а утром она их сдавала, и вырученных денег как раз хватало на хлеб. Так вот, чтобы ускорить процесс, мы организовали конвейер, и каждый, включая Колю, которому тогда было четыре года, выполнял одну операцию. На него приходилась последняя: надеть наконечник и вдавить его в корпус. Операция, как и все остальные, несложная, но нудная. Работали мы по полтора-два часа. И все бы ничего, но когда Коля пошел в школу, он стал постоянно ломать ручки, иногда по две-три в день, причем ломает неосознанно и сейчас. Никто не мог объяснить причину такого, мягко говоря, странного поведения. И только недавно, посмотрев какой-то научно-популярный фильм, наша старшая дочь поняла, в чем было дело. Оказывается, всякий раз, когда надо было собирать ручки, бедный ребенок упирался, а Наташка, ничего нам не говоря, тащила его насильно. То есть эта работа и сам предмет деятельности – ручка – вызывали у него сначала протест, затем раздражение, а потом и ненависть. Все эти негативные состояния закрепились на ручке – отсюда и такая реакция.

– Хорошо, что не на тебе. Тоже мне психолог! – съязвил Глеб.

– Так я же тогда был молодым и глупым. Так что, Сенечка, не переусердствуйте.

***

Глеба Владимировича пригласили на конференцию в Бангкок. Приглашение было на двух участников, и он дерзнул позвать Полину. Та согласилась.

Полина не осталась незамеченной. Ее изящество и красота покорили всех участников конференции. А после блистательного выступления она и вовсе оказалась в центре всеобщего внимания. Глебу Владимировичу льстило восхищенное к ней отношение.

После окончания конференции они отправились на остров Пхукет, где провели семь сказочных дней.

После этой поездки он стал ловить себя на том, что постоянно думает о Полине и мысленно повторяет стихи Хосе Гуэса:

Могу я взять твою руку недрогнувшею рукою,

Могу, на тебя не глядя, рядом с тобою быть.

Тебе, как простой знакомой, могу кивнуть головою,

Но не могу забыть.

Могу на взгляд твой ответить улыбкою безмятежной,

О книгах или нарядах с тобою заговорить,

Имя твое могу я произнести небрежно,

Но не могу забыть.

Пусть зарастает тропинка, что ведет к твоему порогу,

Могу о тебе не думать, могу тебя разлюбить,

Могу с другим тебя встретить – и уступить дорогу,

Но не могу забыть.

Ты не узнаешь тайны, которую я скрываю,

Надежнее океану сокровища не укрыть.

Маленькая колдунья, я тебя знать не желаю,

Но не могу забыть.

«Когда же это случилось?» – спрашивал он себя уже в который раз.

Ведь она столько лет была рядом с ним, он знал, что она влюблена в него, но не придавал этому никакого значения – девушка повзрослеет, и все пройдет. В конце концов, он обладал ею, но даже это не сделало их ближе – переспали и переспали. Впрочем, может быть, если бы не то досадное недоразумение… Глеб считал категорически неприемлемым секс в критические дни женщины, а она пренебрегла этим правилом и не отстранила его от себя, да к тому же так легко, безо всякого сопротивления отдалась ему. В результате – разочарование и даже некоторая брезгливость.

Да, это произошло там, на берегу Андаманского моря, когда его, как романтического юношу, вдруг пронзила неизвестно откуда возникшая ревность.

В этот день море штормило, и мало кто отваживался заходить в воду. Она же, лежа на спине, качалась на волнах, явно получая от этого большое удовольствие. Он не без волнения наблюдал за ней, сидя на песке. Волны с шумом накатывались на берег и на отмели превращались в пену. Когда, подобно Афродите, Полина грациозно вышла из морской пены, проходящие мимо атлетически сложенные итальянцы окружили ее и наперебой стали что-то говорить. Судя по их эмоциональной жестикуляции и часто повторяемому «deliziosamente» (восхитительно), это были слова восторга. Полина шла в окружении молодых красивых мужчин. Глядя на эту группу, Глеб впервые в жизни испытал острый приступ ревности. Сердце его забилось так часто и так громко, что заглушало шум прибоя, и в этот самый момент случайно пролетавший мимо Амур ощутил флюиды ревности и запустил стрелу, уязвив его прямо в сердце.

Вежливо улыбнувшись молодым людям, Полина что-то сказала, указывая на Глеба. Итальянцы загалдели еще громче, прижимая руки к сердцу, – похоже, извинялись, а затем один из них, обращаясь к Глебу, прокричал: «Congratulazioni, avete donna straordinaria!» (Поздравляем, у вас умопомрачительная женщина!) Его друзья одобрительно закивали. Парни продолжили свой путь, а Полина подошла к нему и легла рядом.

Он припал к разбросанным по песку слегка вьющимся волосам и ощутил запах моря, солнца и еще чего-то неуловимого. И этот запах сводил Глеба с ума. Он хотел ее сейчас, немедленно! Глеб нежно коснулся горячими губами ее плеча и прошептал:

– Пойдем в номер?

Полина заглянула в его черные, полные жгучего желания глаза и кротко ответила:

– Да, любимый.

***

С этого дня он как заколдованный не сводил с нее глаз. Все, что бы она ни делала, что бы ни говорила, казалось ему удивительно милым и привлекательным. Романтические путешествия по живописнейшим островам Андаманского моря усиливали состояние почти юношеской влюбленности.

За день до отъезда пара отправилась на остров с забавным названием Пхи-Пхи. Расположились на белом и мягком, как мука, песке, приятно поскрипывающем под ногами.

Махровые скалы выступали из морской глади бирюзового цвета, кудрявясь вечнозеленой растительностью. Парящие над волнами от счастья жить в этих водах рыбки начисто лишали ощущения реальности. И, словно декорации на театральной сцене, к райской идиллической умиротворенности примешивались неистово ревущие длинные ярко раскрашенные лодки.

Полина поспешила к морю. Кто-то посоветовал ей взять с собой вареные яйца, чтобы приманить ими рыб. Едва она раскрошила первое яйцо, как вокруг нее собралась огромная стая самых разнообразных по форме, окрасу и размеру рыб. Они выпрыгивали из воды и с остервенением выхватывали пищу из ее рук. Испуганная Полина бросилась к берегу. Сотни рыб устремились за ней. Она бежала к нему с глазами, полными страха, вытянув руки, словно моля о помощи.

Глеб кинулся ей навстречу, подхватил ее на руки, прижал к себе и в этот момент понял, что любит эту женщину. Возможно, это последняя его любовь, а она, как известно, самая сильная…

***

Истекал последний срок ректорства Сергея Павловича, но уходить ему совсем не хотелось. Очередной откат он ожидал получить осенью, в лучшем случае в октябре, а в данный момент за окном царила весна. Было до боли обидно осознавать, что все старания по экономии средств, поиску надежного партнера и, самое главное, обеспечение тендера «кому надо» были напрасны. Кто-то придет и без малейшего риска воспользуется плодами его трудов, положив в карман несколько миллионов. Мысль эта не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Не то чтобы он был патологически жаден, но уже привык к легким деньгам, привык два-три раза в год принимать увесистые пачки с миллионами рублей.

Дома Сергей Павлович отдавал деньги жене. С того самого дня, когда он, еще будучи студентом, женился и переступил порог тещиной квартиры, она до самой своей смерти без конца говорила дочери: «Надо же, привела в дом голодранца!» и делала это непременно в его присутствии.

И вот теперь, не по злобе, но от обиды, сдерживаемой долгие годы, он, вручая жене пачки денег, неизменно сопровождал это действо словами: «От голодранца». Затем вынимал горсть мелочи, отсчитывал десять рублей, протягивал их жене и добавлял: «Это на свечку – поставь за упокой души теперь уже любезной моему сердцу тещи».

Такой длящийся много лет ритуал вручения денег служил ярким опровержением его несостоятельности и одновременным упреком для жены, которая, как он считал, могла, нет, обязана была заступиться за него, но ни разу этого не сделала.

При этом, испытывая угрызения совести и за воровство, и за форму передачи денег жене, он, как мелкий воришка, тайком вынимал из пачки несколько десятков тысяч и на неделю уходил в сладостный запой.

***

Теперь все должно было закончиться в одночасье. Сначала он попытался остаться еще на полгода, мотивируя это тем, что нужно передать дела по завершении финансового года, но одна из университетских «партий», претендующая на власть, добыла компрометирующие бумаги, из которых становилось ясно, что, увлекшись реставрацией, ректор способствовал выигрышу тендера одной и той же организацией.

В министерстве не захотели затевать скандал и объявили: «Уйдешь на следующий же день после семидесятилетия». И Сергею Павловичу не оставалось ничего другого, как согласиться. Но «утраченная выгода» не давала ему покоя, и тогда он стал искать преемника, а поскольку заблаговременно об этом не побеспокоился, то в недрах университета уже сформировались два блока, каждый со своим кандидатом. И если блок неопытной молодежи его мало волновал, то другой, возглавляемый бывшим высокопоставленным чиновником, создавал большие проблемы. Ведь именно он неизвестным ректору образом добыл и отправил в министерство компрометирующие документы.

***

Административная возня не предвещала ничего хорошего. Пользуясь ситуацией, все стремились уладить свои дела. Глеб убедил ректора в необходимости разделения кафедры литературы на две.

Одну из них – кафедру иностранной литературы – он оставлял за собой, а в качестве заведующей кафедрой русской литературы предложил Полину Георгиевну.

Совет университета поддержал это преобразование.

***

– Еще поборемся, – скорее по инерции, чем с уверенностью заявил Сергей Павлович, решив действовать старым проверенным способом: подготовить авангард из числа ветеранов и продавить своего кандидата, который, как он надеялся, будет делиться с ним барышами. И лучше бы недалекую бабу, падкую до денег, но не видящую возможностей быстрой и легкой наживы.

Старики с воодушевлением пообещали поддержать любую кандидатуру, предложенную ректором. Но вскоре выяснилось, что многие из них поддерживают все три группировки и, стало быть, одинаково ненадежны для всех, а он не мог рисковать.

Так на горизонте появилась Светлана Алексеевна Тишкова – заведующая кафедрой политологии. Будучи многоопытным администратором, Сергей Павлович поставил на совете университета вопрос о работе возглавляемой ею кафедры, организовал восторженные отзывы и на этом фоне пригласил ее для разговора о будущем университета.

До смерти перепуганная предложением Сергея Павловича, Светлана Алексеевна не заставила себя долго упрашивать и согласилась баллотироваться на пост ректора – разумеется, при его поддержке.

Но было уже поздно. Временно исполнять обязанности ректора министерство прислало «варяга».

***

По слухам, временно исполняющий обязанности ректора Александр Степанович Кежаев эту должность купил. Верить не хотелось, но, поскольку один из неудачливых претендентов на этот пост получил из министерства предложение получить ректорское кресло за девять миллионов, похоже, слухи эти были вовсе не безосновательны. К тому же привел его директор департамента высшей школы, впоследствии уволенный за взятки.

Знакомясь с членами совета университета, Кежаев произнес речь:

– Уважаемые коллеги, я уже несколько лет пристально слежу за вашим вузом и восхищаюсь его безукоризненным имиджем и ошеломляющим успехом, причем не только в России, но и за рубежом. Я и мечтать не мог, что мне посчастливится претендовать на пост ректора вашего прославленного университета! Какие имена, какое многообразие привлекательных специальностей! Но, как вам известно, нет предела совершенству. Я в своем вузе создал идеальную образовательную систему, которую собираюсь внедрить и здесь. Уверен, что через два-три года ваше учебное заведение превратится в университет европейского образца, и надеюсь, что вы меня в этом поддержите. Времени на раскачку у нас нет, на понимание глобальности реформ я отпускаю полгода, максимум год, всех непонятливых, ленивых и ретроградов прошу на выход.

Когда Кежаев произносил последнюю фразу, взгляд его стал холодным, лицо исказилось злобной гримасой и в голосе зазвучали металлические нотки. Но он тут же спохватился, взял себя в руки и с улыбкой продолжил:

– Разумеется, речь идет вовсе не о присутствующих, но именно вы сможете в процессе реформ освободиться от лишних людей, и здесь вам будет дан полный карт-бланш. Итак, за работу!

– Какой обаятельный! Я стану его ангелом-хранителем! – нарочито громко произнесла вслед уходящему ректору Ирина Аполлоновна Плотникова.

– Мерзавец и карьерист, – категорично заявил Константин Константинович Сухов. – Мы еще с ним наплачемся.

***

Ирина Аполлоновна Плотникова была из многочисленной когорты людей, которые мягкой силой завоевывают себе место подле административного кресла. И не важно, кто в нем восседает, главное – пристроиться рядом, пусть даже и у ног. Вполне довольствуясь объедками с барского стола, они рассыпаются перед хозяином в благодарностях за оказанную честь, всегда готовые предать мать родную ради карьеры и благополучия.

Именно так и поступила комсомольский вожак Ирина Аполлоновна, публично отрекшись от отца с матерью – «врачей-отравителей».

Лебезить перед начальством – это же сущий пустяк по сравнению с отречением от родителей! Ведь и то и другое продиктовано основным природным инстинктом – инстинктом самосохранения.

Она прекрасно понимала, что в нынешние времена власть желает слышать только продолжительные аплодисменты, переходящие в нескончаемые овации. Перед властью надо не просто трепетать, а еще и демонстрировать при этом неизбывную любовь к ней. Малейшее возражение – и ты разорен, ты нищий, малейшее возражение – и ты политический труп, малейшее возражение – и ты становишься изгоем, презираемым законопослушными гражданами. Это раньше власть довольствовалась молчалиными. А сейчас ей нужны не просто угодливые, а энтузиасты угодливости. Это особая порода людей, которым, если перефразировать Грибоедова, всегда тошно служить, а вот прислуживаться они всегда рады, людей, которым незнакомо такое понятие, как чувство собственного достоинства.

Именно такого сорта человеком была Ирина Аполлоновна Плотникова.

А Константин Константинович Сухов был до наивности честным и порядочным человеком, из тех, кто никогда и ни при каких условиях не позволит превратить себя в раба.

***

С первых же дней Кежаев стал устанавливать режим абсолютной личной власти. Любое сопротивление подчиненных он воспринимал как подрыв своего авторитета, как личное оскорбление. При малейшем возражении впадал в дикую ярость и безжалостно преследовал оппонента до полного уничтожения.

Будучи пакостником по натуре, сокращение кадров он проводил не в конце учебного года, когда уволенные преподаватели могли бы подыскать себе за лето подходящее место, а осенью, когда все вузы были уже укомплектованы.

– Хороших специалистов мы не увольняем, – цинично заявлял он, – а плохим ни у нас, ни в каком другом вузе нечего делать.

Однако именно порядочные и высокопрофессиональные преподаватели, для которых честь и достоинство были не пустым звуком, изгонялись в первую очередь.

Страх поселился в стенах университета. Атмосфера крепостной системы проникала во все его поры. Пугающе ласковые «доверительные» разговоры исполняющего обязанности ректора велись исключительно с целью выявить недовольных и подавить попытки неповиновения, добиться всеобщей покорности. Когда подчиненные перестают сопротивляться, новоявленный вождь получает возможность бесконтрольно распоряжаться судьбами людей и собственностью вверенного ему государством учреждения.

Исполняющий обязанности ректора окружил себя дружиной опричников, сформированной по принципу личной преданности. Профессионализм превратился в недостаток. «Менеджеры от образования», дискредитировавшие себя на прежних местах работы, заваливали преподавателей циркулярами, требующими бесконечных отчетов и оправданий. Поощрялась практика доносительства.

Светильник разума стал коптить.

***

На фоне административного террора и всеобщего недовольства расцвели тайные «доброжелатели».

Андрей Андреевич был человеком тщедушным, сутуловатым и незаметным. Говорил он тихо и как будто все время извиняясь. С его лица не сходила доброжелательная улыбка. Беседуя с коллегами, он, казалось, совершенно искренне говорил им комплименты, восхищался их профессиональными достижениями и, как он говорил, «удивительной способностью позитивно влиять на людей». Он восторгался мужьями и женами, детьми и внуками сотрудников. Андрей Андреевич никогда ни о ком не сказал дурного слова, старался всех оправдать, и поэтому в коллективе его считали милейшим человеком.

Но по ночам, когда вся семья спала, Андрей Андреевич садился за кухонный стол, старательно затачивал карандаш (он любил писать, а не печатать, причем писать именно карандашом, а не ручкой – так больше оставалось ЕГО в строчках текста) и писал. Писал то, что хотел сказать в личной беседе, но не посмел то ли из нежелания вступать в конфликты, то ли из гуманных соображений. Но, как бы то ни было, молчать о невежестве, пороках и преступлениях, бесконечно совершаемых вокруг, он не мог. Андрей Андреевич писал в министерство донос на ректора, ректору – на проректоров и деканов, деканам и проректорам – на заведующих кафедрами, заведующим кафедрами – на преподавателей и обо всех них – президенту. Скрупулезно выверив каждый факт, каждое слово, он вносил текст в компьютер и путаными ходами, через несколько e-mail’ов, чтобы не дай бог не обнаружился автор послания, отправлял адресату. Так он исполнял свой гражданский долг, как он его понимал, будучи искренне убежден в том, что выполняет миссию тайного мстителя и восстанавливает справедливость.

Результатом этой его деятельности были многочисленные скандалы, следовавшие один за другим. Андрей Андреевич наслаждался происходящим и искренне верил, что делает благое дело и помогает миру стать лучше.

***

Подготовка к выборам ректора началась, как только Кежаев собрал ядро верноподданных, состоявшее из новых, мало знавших друг друга людей. Объединяли их лишь два качества: неуживчивость и стремление к наживе. Ректор щедро одаривал свою, как ему казалось, команду за счет ущемления большинства.

Эти люди ходили по кафедрам и структурным подразделениям, прощупывая настроение сотрудников. Списки недовольных передавали начальнику охраны, который выборочно организовывал выговоры за прогулы забывшим пропуск. Не привыкшие к пропускному режиму бедолаги несколько месяцев жалкой кучкой толпились у проходной, искренне не понимая, почему они не могут приступить к работе, когда они уже здесь, в университете.

Кежаев был склонен к мистицизму, поэтому выборы были назначены на период между затмениями луны и солнца. Согласно учениям мистиков, все, что совершается в такое время, незыблемо. Позже, когда Александр Степанович многократно, но тщетно пытался устроиться на более престижную работу, его жена не без злорадства замечала:

– Ты же сам загнал себя в угол, устроив выборы между затмениями!

– Не радуйся прежде времени: мой час еще придет! – злобно огрызался он.

А видел он себя ни много ни мало – министром образования, реформатором, каких прежде не знала Россия.

***

Члены предвыборной комиссии по двое-трое присутствовали на собраниях по выдвижению выборщиков. Согласно одним им известным критериям они делали краткий анализ работы того или иного структурного подразделения и рекомендовали кандидатуру выборщика из числа «самых достойных». Как правило, сотрудники лениво голосовали, а если кто-то все же выдвигал альтернативную кандидатуру, то из рукава доставался козырный туз: «Вы, конечно, решайте сами, но вряд ли правильно в качестве представителя предлагать человека, имеющего выговор за нарушение трудовой дисциплины», – после чего озвучивались дата и номер приказа. На кафедрах же почти автоматически проходил заведующий, на которого всегда можно было надавить.

На предварительном собрании вырабатывалось положение о выборах и демонстрировался бюллетень с четкими «да» и «нет» напротив фамилии претендента. Однако, к удивлению выборщиков, в день голосования из бюллетеня исчезла форма «да – нет», а осталась лишь фамилия кандидата. Выборы были безальтернативными. Опущенный бюллетень означал «да», а для возражения требовалось зачеркнуть фамилию. Но даже при этом каждый третий обреченно доставал ручку и под запись видеокамер и вспышки фотоаппаратов зачеркивал ставшую ненавистной за полгода фамилию, ясно осознавая, что вычеркивал себя из числа сотрудников университета.