Тайна убийства Столыпина

– Сколько ей лет? – спросила подруга Марии.

– Семнадцать, – вздохнула она.

В саду, на дорожках, на газоне лежали убитые и раненые. Вокруг валялись разбросанные части человеческих тел. Метили боевики в одного, а убили много невинных людей.

По саду бегала кошка Наташи и жалобно мяукала.

– Ты жива? – обрадовалась старшая дочь Столыпина.

А потом нашли Наташу.

Адя отделался сравнительно легко – у него был перелом ноги и рана на голове. А вот Наташа пострадала серьезнее. У четырнадцатилетней девочки оказались раздробленными обе ноги. Она молчала, и потому вначале всем показалось, что травмирована не сильно. Закричала лишь тогда, когда ее подняли, чтобы переложить на кровать. Кричала страшно.

Наташу и Адю выбросило взрывной волной с балкона на набережную. Девочке не повезло. Она попала под копыта лошадей, запряженных в ландо. Ее накрыло доской, по которой били взбесившиеся от боли лошади. Наташу спас солдат, вытащив ее из-под доски. Она на миг пришла в сознание и спросила:

– Это сон? – А потом, через секунду: – А папа жив?

– Да, – сказали ей, – он невредим.

– Слава Богу, что ранена я, а не он, – прошептала девочка и вновь потеряла сознание.

Из всех детей Столыпиных сильно пострадала только она. Страдания ее были ужасны. От ее крика, безнадежного, раздирающего душу, мороз подирал по коже.

Врачи объяснили, что первые минуты она находилась в шоке, не чувствовала боли, а потом, придя в сознание, ощущала боль постоянно.

– Крик раненой дочери стоит у меня в ушах…

Столыпин признался Крыжановскому, преданному ему человеку на должности товарища министра внутренних дел, интеллигентнейшему, умному и мягкому другу, что этот крик сопровождает его всюду, не умолкая, словно кто-то хочет, чтобы он всегда помнил, сколько крови пролито в стране и сколько ее будет пролито, если не принять резких и серьезных мер.

– Можно ли прощать этих террористов? – спрашивал он Крыжановского. – У меня перед глазами не только моя дочь, но и тот бедный мальчик, которого привел на прием отец. Чем он был виноват, что они его убили? Кто должен их судить за преступления и кто может их прощать?

Лишь к вечеру все стихло. Раненых развезли по больницам, трупы убрали.

Наташу и остальных детей, пострадавших во время взрыва, поместили в клинику доктора Калмайера, которая была к даче ближе других медицинских учреждений. Когда Петр Аркадьевич приехал в клинику, его ничем обрадовать не могли.

– Как Наташа?

– Плохо, – ответили врачи после консилиума. – Грозит ампутация.

– Но, может быть, обойдется? – молил Петр Аркадьевич ведущего хирурга.

– Спасти девочку удастся только в том случае, если проведем операцию не позже сегодняшнего вечера, – было его мнение.

Пригласили известного лейб-хирурга Павлова. Он согласился с коллегами, никаких других соображений не высказал.

Петр Аркадьевич попросил отложить операцию до утра, авось девочке станет лучше…

– Утром может быть поздно, – предупредили врачи.

Родители не спали всю ночь. Они надеялись на чудо. Столыпин сказал жене: «Лучше бы пострадал я, чем Наташа». Это была правда. Он хотел, чтобы все беды, обрушившиеся на его чадо, достались бы только ему, а не невинному существу, которое он любил так же горячо, как и остальных своих детей.

Утром профессор Греков сделал утешительный вывод:

– Возможно, ноги у Наташи и сохраним, но она будет калекой…

– Неужели ни одного шанса?… – не уступал Столыпин.

– Если и есть, то один из тысячи, поверьте мне.

– Будем надеяться на него. Все же шанс есть!

От ампутации отказались.

Наташе повезло. Ей выпал один-единственный шанс из тысячи, о котором говорил уважаемый профессор.

Те дни были самыми трудными в жизни Столыпина. Он переживал за детей. Ужас при мысли, что дочь останется калекой, страх за сына, который получил сотрясение мозга, что могло сказаться на его умственном развитии, не давали покоя. Из больниц приходили печальные известия: умер то один раненый, то другой.

Он понимал, что трагедия произошла только из-за него и в крови и слезах и в мучениях невинных людей виноват только он один.

Когда на твоей душе искалеченные судьбы других, жизнь становится невыносимой.

Здоровых детей и прислугу в тот же вечер перевезли в дом на Фонтанке, в новый красивый дом. Стали устраиваться. Девушки из прислуги просили их отпустить, некоторые бились в истерике, боялись новых покушений.

Лишь старый верный Казимир сохранял спокойствие.

– Что ж, Казимир, наверное, и вы захотите уйти от нас? – спросила старшая дочь Столыпина.

– Нет, Мария Петровна, куда Петр Аркадьевич и Ольга Борисовна, туда и я. Я их никогда не оставлю.

Казимир доказал свою верность не только тем, что не растерялся после взрыва. Он спас шкатулку с семейными драгоценностями, в которой хранились бриллианты Ольги Борисовны. Оказав помощь Марии, он пробрался под обломками в спальню Столыпиных и, разыскав заветный ящичек, выкинул его через окно в кусты, а затем, спустившись в сад, достал и отдал Ольге Борисовне.

Позже Столыпин сказал Крыжановскому, что все футляры, где хранились их семейные драгоценности, были пусты. Кто-то аккуратно опустошил их.

– Сразу же после взрыва я увидел странное явление. Когда пробегал в переднюю, то видел каких-то людей в синих блузах, копавшихся у моего туалетного столика. У меня не было времени да и мысли, чтобы их окликнуть. Я думал только о детях…

– Но как воры могли так быстро оказаться в вашей спальне? – удивился Крыжановский.

– Не знаю. Конечно, они не приехали вместе с террористами, а прибежали после взрыва. Но цель их состояла не в том, чтобы спасти людей, а в том, чтобы поживиться на чужом горе.

– Такова, в сущности, людская натура: если есть возможность прибрать чужое, многие это делают с легкостью. Ни один закон их не остановит.

– Если у человека нет совести и чести, он легко поддается искушению, – согласился Столыпин.

О своих потерянных драгоценностях он не сожалел, а вот о Марииных вздохнул – они старшей дочери достались от бабушки. То были драгоценности семейные, родовые.

– Все их отдал бы за здоровье Натали, – заключил Петр Аркадьевич.

– Ведь не все люди плохие! – заметила Ольга Борисовна, держа в руках шкатулку, спасенную Казимиром.

– Конечно, не все, – согласился супруг. – Иначе жизнь не имела бы смысла!

В первый же вечер в дом на Фонтанке, куда перебрались Столыпины, стали перевозить спасенные вещи – большие узлы с бельем, платьем и другими пожитками. Разбирая их, раскладывали по шкафам, стоящим в новой квартире.

Большинство вещей было в крови. Попадались лохмотья человеческой плоти.

– Это бессмысленное занятие, – констатировала Ольга Борисовна, – надо от этих вещей отказаться.

На Фонтанке хозяйничали Мария и ее подруга Маруся Кропоткина, вместе с ними пережившая взрыв на Аптекарском острове. Ольга Борисовна дежурила в больнице у Наташи, Петр Аркадьевич ездил к государю и в больницу, к дочери.

Он видел, как страдала бедная девочка. Первые дни она была без сознания, тихо бредила, лепеча бессвязные фразы о цветах, деревне, о том, что у нее теперь нет ног. И все время стонала. Двигаться не могла – ноги ее были подняты и закреплены вертикально вверх.

Видя страдания дочери, отец снова и снова винил себя в мучениях невинных людей, искалеченных жизнях, и страдания его от этого были невыносимы.

Это отметила в своем дневнике Мария Столыпина, вспоминая тот период жизни семьи. Она была права. Муки, пережитые ее отцом, сделали его совершенно другим человеком. Теперь он стал жестче относиться к террористам и тем, кто призывал к топору. «Если они хотят топора, то пусть его увидят!» – считал он.

Во время взрыва на Аптекарском острове пострадало много людей.

Столыпин, которого намеревались убить, остался в живых. Такова ирония истории.

Вскоре царь предложил Петру Аркадьевичу с семьей переехать в Зимний дворец. Решение разумное: во дворце лучше была организована охрана, везде стояли часовые, и по этой причине считалось, что дворец – хорошо охраняемая тюрьма.

Детям, Аде и Наташе, отвели громадные светлые комнаты, между которыми устроили перевязочную. Придворные заметили, что больная девочка лежит в покоях, служивших когда-то спальней Екатерине Великой.

Остальные дети с удовольствием бегали в сады. Один сад – большой – был внизу, другой – висячий – на уровне второго этажа. Здесь даже росли большие липы.

Сам Столыпин, чтобы не покидать своего убежища, гулял по залам или выходил на крышу дворца. Кабинет и комната Столыпиных-старших были без особого комфорта, но под присмотром охраны. Безопасность была превыше всего.

Часто вместе с детьми родители прогуливались по залам дворца. Зал за залом, гостиная за гостиной тянулись строгой анфиладой. Со стен смотрели на гуляющих портреты императоров, в таинственном полумраке отсвечивали позолоченные рамы, мебель и люстры, переливающиеся разноцветными огнями. В тронном зале стоял покрытый чехлом трон.

Во дворце было сумрачно. В каждом помещении светилась лишь одна дежурная лампочка. Лениво шаркали обувью лакеи, избегавшие вопросов, – прислуга предпочитала молчать и не напрашиваться на разговоры.

Расхаживая по дворцу, Столыпин думал о том, как изменчиво время. Еще вчера в этих залах проходили важные приемы, гремела музыка, давались балы, а сегодня поселилась скука и серые сумерки заглядывали в окна дворца, как заглядывала в них революция.

Революции боялись. О ней не говорили, а если и говорили, то шепотом, не вслух.

На первом же после взрыва приеме государь предложил Столыпину большую денежную помощь для лечения детей. Столыпин сухо ответил:

– Ваше величество, я не продаю кровь своих детей.

Зря он так ответил. Государь говорил искренне, хотел помочь. И Николай II отнес резкий ответ Столыпина на счет его тягостного состояния. Конечно, думал он, только по этой причине Петр Аркадьевич находится в дурном расположении духа.

Известие о взрыве на даче Столыпина застало Азефа в Финляндии. Взрыв его испугал. Товарищи, обратившие внимание на нервозность Азефа, не могли понять, в чем дело. Казалось, радоваться надо было, что по вешателю Столыпину нанесен удар, и сожалеть лишь о том, что тот остался в живых, а тут непонятное смятение.

Валентина Попова, член Боевой организации, которую выдал Азеф, в то время работала в лаборатории, где изготовлялись бомбы. Она отметила: Иван Иванович – так в целях конспирации звали рядовые члены партии Азефа – неожиданно пришел вечером взволнованным, и более того, подавленным. Молча перелистал железнодорожный справочник, собрался ночевать в лаборатории, но потом раздумал и ушел на станцию.

Азеф нервничал не просто так. Он опасался, что Столыпин и Герасимов сочтут его обещания за обман, а его поручительство за Боевую организацию – за договор, сделанный лишь для отвода их глаз. Он опасался, что озлобленные руководители охранки, не зная настоящих организаторов взрыва, произведут аресты тех, кого он уже назвал, и своими решительными действиями провалят Азефа товарищам по партии.

И тогда он потребовал от товарищей публичного отречения от взрыва на даче Столыпина, что еще больше удивило членов Боевой организации. Прежде такого не практиковалось.

– Для чего это? – спрашивали Азефа.

– Мы должны осудить морально и политически сам способ такого покушения. Нельзя убивать невинных людей из-за одного виновного, – убеждал он и ссылался на Каляева, не позволившего себе бросить бомбу в великого князя Сергея Александровича лишь потому, что с ним рядом находились дети.

Такая позиция Азефа удивила членов Центрального комитета. В истории революционного движения подобных заявлений не делали.

Товарищи сказали:

– Если хочешь, напиши заявление сам.

Он написал. Этот документ действительно оказался единственным в своем роде – никогда революционеры, проповедовавшие террор, не смущались своей работы и от нее не отрекались.

«Максималисты», отошедшие от Боевой организации, сами во всеуслышание заявили, что взрыв на Аптекарском острове их рук дело. Теракт они причислили к своим заслугам.

Герасимов внимательно выслушал примчавшегося в Петербург Азефа и убедился, что он во всей этой истории не виновен. Он не знал о подготовке покушения и потому не мог своевременно оповестить охранку. Его простили, тем более что надежнее и крупнее, чем Азеф, агента в полиции не было.

Было ясно, что сам Азеф зол на «максималистов», которые так навредили ему своей автономностью, и теперь будет сообщать о них все, даже мелочи.

Как и Герасимов, Столыпин понимал, что, кроме Азефа, освещать деятельность революционеров на таком уровне некому. Но Столыпин резко изменил свое отношение к той тактике, которой не так давно его уговаривал придерживаться Герасимов, считая, что именно хитрый план в силах сделать работу Боевой организации холостой и никчемной. Теперь Столыпин требовал арестов и задержаний.

– Сорняк надо выдергивать вместе с корнем, – говорил он.

И Герасимов стал выдергивать сорняк, предупреждая министра, что в делах Боевой организации и «максималистов» ныне полный разлад.

– С одной стороны, это хорошо, – докладывал он, – у них нет единства, а вот с другой – плохо. У нас среди «максималистов» нет надежного агента, а потому мы идем, как в потемках, без надлежащей информации.

Герасимов докладывал министру о всех событиях, происходящих в партии эсеров. Своей ненависти к «максималистам» он не скрывал, не скрывал и озабоченности их стремительностью и смелостью. Те предпочитали методы, отличные от Боевой организации. Новая тактика ставила охрану в тупик. Привыкнув к одним методам, им было трудно понять новые, которые стали практиковать члены так называемых боевых летучих отрядов.

Пока существовала Боевая организация, взявшая монопольное право на террор, все действия в Петербурге находились под контролем Азефа. Ни один шаг не мог быть сделан без его разрешения и совета. Теперь, когда монополия кончилась и летучие отряды стали действовать самостоятельно, бороться с ними стало почти невозможно. Не было информации, чтобы зацепиться и продумать контрмеры.

– По информации Азефа, в партии сейчас действуют три боевые группы, – докладывал министру Гекрасимов.

– Вы знаете, какие?

– Информация у меня хоть не полная, но полезная. Полагаю, на первом месте стоит боевой отряд при Центральном комитете, созданный из бывших членов Боевой организации. Им руководит некий Зильберберг. Другую группу создали для покушения на Лауница также из бывших членов Боевой организации. Ею руководит некая «товарищ Бэла». Самая для нас пока непонятная третья группа, состоящая из людей, которые прежде к террору никакого отношения не имели. Она скрывается в Финляндии и наезжает в столицу временами, когда ей необходимо. Действует автономно, тем и опасна. За нее трудно зацепиться. Все члены этой группы чужды теории, на которой воспитаны старые боевики. Они даже в мелочах действуют иначе, чем старшие товарищи.

– А что же Азеф? Что говорит он? – интересовался Столыпин.

– Его назойливые вопросы могут вызвать настороженность, – ответил Герасимов. – Он не может спрашивать лишнее. Но, несмотря на замкнутость новых товарищей, он сделает все возможное, чтобы выведать у них информацию.

– Вы уверены?

– Да, Петр Аркадьевич. Он слишком ненавидит «максималистов», чтобы оставить их на свободе. При первой возможности выдаст их всех. Я хорошо знаю Азефа. Он не простит им то, что своими действиями они помешали нашему договору. И конечно, не простит потому, что ему, старому террористу, молодые нахалы наступают на пятки. Он самолюбив, наш Азеф.

– Если ваши предположения сбудутся, то хорошо, – заметил Столыпин. – Но сегодня я настаиваю на арестах! Хватит с ними нянчиться! Пора ужесточить нашу политику.

Из рапорта в Петербургское охранное отделение:

«Произведенным агентурным розыском удалось получить следующие сведения о погибших участниках взрыва на Аптекарском острове:

…21. Преступник в жандармской форме, атлетического сложения, уроженец г. Смоленска Никита Иванов…

22. Второй жандармский офицер (разорванный) – уроженец г. Минска, до середины 1905 г. проживал во Франции, откуда вернулся в Россию. В последнее время проживал по паспорту бельгийского подданного…

23. Преступник во фраке – уроженец г. Брянска, рабочий Бежецких заводов, имя Иван… Неоднократно привлекался к дознаниям местными органами.

Все вышеперечисленные принадлежат к московской организации максималистов».

Из газеты «Петербургский листок», 24 сентября 1906 года:

«По делу о взрыве на Аптекарском острове привлечено двадцать два человека. Полиция расследование продолжает».

«Максималисты»

Азеф говорил в свое время Герасимову:

– Больше всего меня смущает новая поросль. Она неуправляема и чересчур активна.

– Кого же вы имеете в виду?

– «Максималистов», разумеется.

И Азеф рассказывал своему патрону, как боевики настраиваются на убийство ненавистного министра внутренних дел, который стреноживает революцию.

– То, что никак не удается подобраться к Столыпину, их приводит в ярость. Говорят, что надо менять тактику, но кто откажется от испытанных и проверенных методов?

– Ну а сами как вы считаете? – спрашивал Герасимов.

– Я того же мнения. Впрочем, Боевая организация еще долго будет обсуждать, как к нему подобраться, не то что молодняк, пришедший в революционное дело в последние годы. Молодняк настроен более решительно. Он и подпирает старых товарищей, критикует их за пассивность, предлагает новые методы.

В дальнейшей беседе выяснилось, что в Москве появилась совсем молодая организация, которая противостоит тактике Центрального комитета партии эсеров и требует более решительных действий против правительства. Оппозиционерам удалось привлечь на свою сторону энергичных молодых людей из крестьян и рабочих. В их рядах есть даже интеллигенты.

– Сословия тут роли никакой не играют, – заметил Азеф. – Главное – активность, готовность к самопожертвованию.

От Азефа Герасимов узнал, что после первого съезда эсеровской партии произошел формальный раскол между старыми товарищами и новыми, «максималистами». «Максималисты» выражали недовольство решением ЦК партии эсеров, принятым в октябре 1906 года, о прекращении террористической работы. Они настаивали на продолжении террора.

– Так что ждите пакостей, – предрек Азеф.

И был прав. Пакости вскоре последовали.

Первым шагом новой организации, заставившей о ней заговорить, стало ограбление, произведенное 7 марта 1906 года. В тот день боевики молодой организации экспроприировали у Московского общества взаимного кредита 800 тысяч рублей, сумму по тем временам огромную. Власти были в шоке.

– Это ужасно, – отреагировал Столыпин. – Надо срочно принимать меры.

Герасимов сориентировал агентов и филеров на «максималистов». Вскоре получил информацию: буйную молодежь ведет некий Медведь-Соколов, из крестьян Саратовской губернии, окончивший сельскохозяйственное училище. Агенты доносили, что Медведь – человек в своей среде влиятельный, с большой фантазией и смелостью.

Понятно, что Азеф достать Медведя не мог, нужны были иные источники, другие агенты. «Максималисты» из Москвы стали перебираться в Петербург. Агенты сообщили об этом заранее: ходят слухи, что «максималисты» готовят в столице новые акции, какие – неизвестно.

Но вот выпала долгожданная удача. Московская охранка сообщила: в Петербург прибывает один из «максималистов». Дали и его описание, и маленькую зацепочку. О ней Герасимов доложил Столыпину, хотя мелочи министру сообщал не всегда.

– Вот видите, Александр Васильевич, – обрадовался Столыпин, – и ниточка наконец появилась.

Ниточка повела к клубочку. Клубочек стал распутываться, правда, медленнее, чем того хотелось. Тем более что произошла неприятность: Медведь заметил преследовавший его хвост и скрылся. Вместе с ближайшими товарищами он бежал из города. Герасимов дал команду арестовать всех, кто был уже известен.

Так была взята лаборатория на Мытнинской набережной, в которой находилось пять разрывных снарядов и принадлежности для изготовления бомб. Одного из подпольщиков полицейские пристрелили – он пытался бежать и мог скрыться.

Герасимов уже потирал руки. Как выяснилось, делал он это преждевременно. Испортил ему настроение сам директор Департамента полиции, позвонивший с приятным сообщением.

– Александр Васильевич, у нас хороший улов, – сказал Трусевич. – Задержан один из «максималистов», который готов поступить к нам на службу.

– Поздравляю, – сухо ответил Герасимов. – Жду от вас подробностей.

И подробности появились.

В июне 1906 года в Киеве был арестован «максималист» Соломон Рысс, человек весьма активный и непоседливый. Взяли его при попытке ограбить артельщика. То ли Рысс хотел поживиться, то ли пополнить кассу своей организации. Ему грозила смертная казнь.

Рысс заявил надзирателю, что хочет говорить лично с начальником Киевского охранного отделения полковником Ереминым, и тот на его просьбу откликнулся.

– Так что же вы намерены мне рассказать? – спросил Еремин.

– Нечто важное.

– Что именно?

– Сообщить структуру нашей организации, – ответил арестованный, – и другие ее тайны, если, конечно, вы поможете мне выпутаться из этой ситуации.

Еремин сказал, что из этой ситуации выход у него может быть только один: работать на полицию.

– Я согласен, – ответил Рысс.

– Тогда изложите письменно все, что знаете. Помните, что все ваши сообщения проверим, чтобы убедиться, говорите ли вы правду.

У Соломона Рысса действительно другого выхода не было. Он написал состав группы, дал характеристику товарищам, сообщил предстоящие их планы.

Полковник Еремин, почувствовавший, что неожиданно поймал жар-птицу, решил из рук ее не выпускать. Он прислал в Департамент полиции депешу с просьбой разрешить организовать Рыссу побег из заключения и подтверждал свое предложение хорошей перспективой.

Трусевич предложение Еремина принял, план вербовки агента одобрил.

Когда Еремин беседовал с Рыссом, тот поставил одно условие:

– Я настаиваю, чтобы со мной имели дело только вы, никто другой.

– А директор департамента? – спросил Еремин с издевкой. – Он будет иметь к вам отношение?

– А как вы думаете? – вопросом на вопрос ответил арестованный.

– Думаю, что будет, ведь он мой начальник.

– Тогда я имею дело только с вами и с Трусевичем.

Побег Рысса был организован. При этом пострадали охранявшие его жандарм и полицейский, которые, к своему несчастью, отвечали за арестованного. Они были преданы суду и наказаны – ни в чем не повинные люди были отправлены на каторгу. Так полиция играла в свои игры, ломая судьбы своих же людей.

Отличившегося полковника Еремина перевели в Петербург, предоставив должность помощника начальника секретного отдела департамента. Так Трусевич поощрил рвение подчиненного.

А Герасимову Трусевич говорил:

– А знаете, Александр Васильевич, что теперь «максималисты» у меня в кармане? Мы имеем такого замечательного агента, который будет нас предупреждать о каждом шаге «максималистов», расстраивать все их планы. Теперь мы с ними справимся.

– Вы уверены в этом? – спросил Герасимов. – Я лично – нет. Я читал первичный документ, в котором Рысс обещает говорить всю правду полиции, но не говорит ее.

– Этого быть не может. Он показал всю структуру своей организации. Вы не правы. Я убежден в искренности Рысса. Такого мнения и полковник Еремин.

– Если бы он хотел ее показать, он бы в первую очередь назвал явки, – парировал Герасимов. – А в его сообщении нет даже явок. Какая же это информация?

Трусевич стоял на своем и сомнению признания Рысса не подвергал. Он предупредил Герасимова, что департамент взял все это дело в свои руки, что пока им занимаются, арестов среди максималистов производить не следует, чтобы не спугнуть их, и что, если понадобится, их всех легко будет повязать.

Трусевич дал понять Герасимову, чтобы в это дело он больше не встревал.

Герасимов обо всем доложил министру.

– Не расстраивайтесь, Александр Васильевич. Надо же и департаменту поработать. Если Трусевич считает, что обезвредит максималистов, то пусть этим и займется. Посмотрим, справится ли. Если нет, мы ему поможем.

Через несколько дней «максималисты», которые, по словам Трусевича, находились у него в кармане, вылезли из кармана директора Департамента полиции и устроили взрыв на даче Столыпина.

На развалинах дачи и произошел новый разговор Герасимова и Трусевича по поводу «максималистов». Место было неподходящее, но значения это не имело. Оба прибыли на дачу на Аптекарском острове по сигналу тревоги.

Трусевич бормотал, глядя на развалины и трупы:

– Уверен, что к этому «максималисты» никакого отношения не имеют. Иначе бы Рысс предупредил нас. Это, вероятно, дело рук эсеров.