Серьга Артемиды

– Борода лопатой еще!.. И я не сосед Дмитрий!

– Биографию Курчатова я читала, – мать опять вздохнула. – Ужасно, что я вырастила тебя таким темным человеком, Настюха. Просто ужасно.

– На работе биографии читаешь, а свои отчеты таскаешь домой! Покасики, у меня послезавтра следующее прослушивание!..

Настя понеслась по лестнице, споткнулась впотьмах, сильно ушибла ногу, хотела завыть, чтоб мать прибежала ее жалеть, и не стала. Все-таки они с бабушкой ничего не понимают.

Старые.

Матери сорок лет – ужасно! Она помнит какие-то дикости, вроде пионерской организации, и что в школу обязательно нужно было таскать учебники и еще бумажный дневник!.. Сейчас, слава богу, дневник электронный. Какое унижение, попрание в правах – бумажный дневник! Мать рассказывала, что туда записывали всякие замечания, например, если она плохо себя вела!.. Разговаривала на уроке или выходила из класса! А бабушка ей потом устраивала выволочки!.. Вот Насте никто не смеет устроить выволочку! Ну… кроме бабушки, пожалуй! Ах, если б отец был жив! Он бы и бабушке не позволил! Бабушка его не особенно любила, кажется. Об этом никогда не говорили, но все же внучка чувствовала что-то такое… словно застарелую обиду или раздражение. Время от времени, довольно часто, Настя доставала книги отца – вот их она перечитала по десять раз каждую! – любовалась, вытирала пыль, вытряхивала и всегда дожидалась момента, когда бабушка Марина Тимофеевна говорила сдержанно:

– Убери выставку, пожалуйста.

Тут Настя давала всем жару.

Она кричала, что без папы жизнь – сплошное мучение. Что в семье был талантливый человек – единственный, – и он единственный, кто смог бы понять свою талантливую дочь. Но его не стало, он ушел, покинул дочь, а мать и бабка совершенно с ней не считаются. Они не пестуют и не растят ее талант. Они не помогают ей ни в чем. Они гиены – да, гиены, которые пристроились возле человеческого жилья и таскают самые сладкие куски, ведь за отцовские книжки до сих пор платят, понемножку, но платят!..

Ни мать, ни бабушка никогда с ней не спорили в такие минуты, и от этого их молчания Настя чувствовала себя отвратительно!..

Мучительно было, что они обе словно… предают отца. Никогда не восхищаются им. Не разделяют Настин восторг. Не говорят о его книгах.

Это же… предательство! Худшее из возможных, потому что человек умер и не может защитить себя.

Его защищала Настя – изо всех сил, как могла. Став постарше, она придумала историю, что они с отцом с другой планеты, из параллельной вселенной. Здесь они оказались случайно, и отец не выдержал испытаний – улетел к себе, туда, где все правильно и надежно устроено, никто не предъявляет идиотских требований, не высказывает дебильных мыслей! Только зачем, зачем он бросил здесь Настю – одну? Совсем одну?! Как ей биться и сражаться с окружающим миром, если латы и меч так часто ее подводят, отказываются слушаться?.. Она вроде бы и надевает на себя всю необходимую амуницию, как в японском аниме, но дело не идет, никак не идет!

…Нет, мать с бабкой неплохие люди, можно даже сказать – хорошие. Мать добрая. Бабушка… н-да. Ну, бабушка… Нет, она образованная, конечно!.. Иногда приходит на помощь – вот как сегодня, когда Настя хотела пинками выгнать соседа из дома!

…Ну что, бабушка?.. Старая совсем и отца не любила, кажется… Посредственности часто втайне презирают и боятся гениальных и странных людей. Просто от непонимания боятся…

В тишине и темноте своей комнаты Настя немного повздыхала на луну, думая об отце, – как он там, в своем идеальном мире, вот она ему порасскажет, когда они встретятся! – открыла интернет и стала искать Даню.

…Когда она снова взглянула в окно, луны уже не было, свалилась за крышу дома, за голые ветки весенних деревьев.

Никакого Данилы Липницкого в интернете не было. Чучело-сосед врал-врал, а тут не соврал!..

На любые запросы все приложения отвечали одинаково – портретами статного седовласого красавца – вот про кого решительно нельзя было сказать «старик»! – перечислением его должностей, регалий, прежних мест работы, глупейшими фотками, например, с Папой Римским или министром иностранных дел!

…На что они нужны, этот Папа или министр?!

Самые хитроумные заходы тоже не помогали, как Настя ни ухищрялась. Самые продвинутые приложения отзывались все теми же портретами красавца, министрами и вице-премьерами.

Настя порассматривала портреты Даниного отца – ну, очень похож, просто удивительно!..

…Как она теперь найдет сына?.. Господи, у нее мог бы появиться друг, самый настоящий, и она его… проворонила. Как когда-то проворонила отца!..

Настя открыла окно – сразу стало холодно, почти морозно, – раскопала в куче барахла на диване какую-то толстовку, напялила, накинула капюшон и принялась смотреть в темноту.

…Все же, несмотря на глубокое и искреннее отчаяние, она немного видела себя со стороны и даже поправила волосы, чтобы они красиво свешивались из капюшона. Чтоб как в японском аниме.

Она его не найдет, это ясно. Наверняка после всего, что случилось, всесильный отец – загорелое и строгое лицо на мониторе – запретит сыну шататься на прослушивания в театральные вузы. А встретиться на улице или в кафе… надежды нет никакой.

А может, он тоже из параллельной вселенной, этот самый Даня?.. Вдруг он прилетал посмотреть, как здесь идут дела, и уже вернулся обратно? И сейчас, сию минуту рассказывает ее папе, что дочери плохо, страшно, что ей даже не дали прочитать про «скобки года», что ее никто, никто не понимает и ей не с кем поговорить, как хочется – всласть, излить душу, вытащить из себя все самое трудное, не предназначенное для посторонних, что там, внутри, болит и ноет?..

Немного наблюдая за собой со стороны, Настя заплакала перед открытым в ночь окном. Потом забралась под одеяло, в несколько приемов спихнув на пол курган китайского ширпотреба. В ногах лежал плед, аккуратно и красиво сложенный, судя по всему, бабкой. Плед Настя натянула на себя.

За распахнутым окном было тихо-тихо, только потрескивало едва слышно – это лопались почки.

– Я совсем одна, – сказала Настя, и теплая слеза попала ей в рот.

Через три минуты, когда внучка уже крепко спала, в комнату вошла бабушка, закрыла окно, выключила компьютер, сочувственно поцеловала страдалицу и удалилась.

* * *

Тонечке так хотелось есть, что в животе урчало просто неприлично. Очередь к буфетной стойке была длинной и состояла почти из одних мужчин в пиджаках, а тут непристойное урчание, словно тигр рычит поблизости!..

Тонечка выхватила мобильный телефон, прижала к уху и заговорила сразу довольно громко:

– Нет, Кать, я не в офисе, я как раз на выезде. Сегодня совещание назначили, я сразу сюда поехала, а то в жизни бы не добралась!.. Да все нормально, как обычно, времени только много потеряли, но на совещаниях всегда так!..

…Возьму порцию сосисок. Нет, нет, сарделек!.. Сейчас мужик брал, там целых две сардельки!.. И еще горошек и половинка яйца вкрутую, политая майонезом. Еще возьму кофе с молоком и пепси-колу. И, наверное, «наполеон». Или лучше пирожное «картошка»? Да, возьму две «картошки», они в этом буфете сногсшибательные!..

…Или лучше сосисок? Что ближе к ЗОЖу, сосиски или сардельки?..

Да ладно!.. ЗОЖ сегодня отдыхает. Сегодня время сарделек!

И еще возьму, пожалуй, бутерброд с копченой колбасой. Очень симпатичные бутерброды.

Рассматривая еду, Тонечка все продолжала нести какую-то ахинею в молчащий телефон, очередь двигалась небыстро, и вдруг ни с того ни с сего телефон зазвонил – прямо ей в барабанную перепонку!..

– Мам, это я, – мрачно сказала дочь. – Я уехала на пробы. Когда буду, не знаю.

– Настя, ты только телефон не выключай, – попросила Тонечка умоляюще.

– Мать, ты че? Совсем? Это же пробы! Про-бы!.. А если телефон зазвонит, когда меня будут снимать?!

Тонечка вздохнула.

…Вот бедолага. Ее единственная, горячо любимая дочь – бедолага и дурачишка. Кто там будет ее снимать? Что за пробы?..

Набрав еды, Тонечка ушла в самый угол – хорошо, что место освободилось, – стряхнула с пластикового стола крошки, расставила все так, чтоб было красиво, полюбовалась, оглянулась воровато, словно подруги по ЗОЖу и тренажерному залу могли сию минуту вбежать в буфет, чтобы осудить ее и отнять еду, и вцепилась зубами в сардельку.

Сарделька брызнула соком, обожгла небо, и это было такое наслаждение!.. Ах, какое это было наслаждение – откусывать от сардельки большие куски, торопливо жевать, обжигаться, утирать рот дохлой салфеточкой, запивать пепси-колой, вздыхать от счастья и предвкушать еще бутерброд, кофе и пирожное «картошка» – два!..

– Можно к вам? Мест нет совсем.

Тонечка с сарделькой в зубах согласно закивала, потом подняла глаза и…

…Елки-палки, лес густой, ехал Ваня холостой…

– Приятного аппетита.

– А-и-о, – промычала Тонечка с набитым ртом.

…Лучше бы в этот буфет явились разом все ее подруги по ЗОЖу и йоге. И осудили бы ее! И заклеймили!

И отняли бы бутерброд с сырокопченой колбасой и пирожное «картошка». Два.

– Что это вы едите? – спросил присоединившийся с подозрением. – Теперь никто не ест и не пьет!..

– Ну как?.. – промямлила Тонечка и оглянулась по сторонам. Перейти действительно некуда, все занято. – Хочется есть, вот и ем.

– А я, видите, пью! – он выставил на стол полный до краев стакан. Тонечка была уверена, что в стакане чай, – так много налито! – и только когда из стакана выплеснулось на стол, поняла: нет, не чай, виски.

– Помянем? – предложил сосед и вытянул из кармана неровно обломанную шоколадку в изжеванной фольге. – Помянем Светку, несчастную мою девулю!

Одним махом он влил в себя примерно половину стакана. Тонечка смотрела на него. Есть ей расхотелось.

Звали его Василий Филиппов, творческий псевдоним Ваня Сусанин. Он был режиссером, лет двадцать назад довольно модным, снимал мрачное кино, экспериментировал со светом и звуком – черно-белая пленка «с зерном», весь фильм под игру на расческе. О нем много говорили и писали, он «подавал надежды», на фестивале в Квебеке получил приз. Потом куда-то пропал на несколько лет, вроде бы стал дауншифтером и собирал ракушку на кромке прибоя в Гоа, а потом появился вновь. Взял псевдоним Сусанин Ваня и принялся снимать «молодежные комедии». Комедии никуда не годились – на Тонечкин вкус. Иногда у него брали интервью, он говорил, что задача его поколения не отставать от молодых, а опережать их. В каких именно направлениях Василий собирается опередить молодых, оставалось неясным.

– Убили Светку, – сказал режиссер и всхлипнул. – Девочку мою. Завистники и враги. И ты понимаешь, – тут он схватил Тонечку за запястье, ее рука описала в воздухе полукруг, кусок сардельки свалился с вилки и закатился под соседний стол, – они ведь меня убили! В меня стреляли и попали! Наповал!..

– Разве в Свету Дольчикову стреляли? – дергая руку, чтобы освободиться, тихо спросила Тонечка. – По-моему, все не так было…

– Да что ты знаешь?! – загремел Василий. С соседних столиков на них оглянулись и из-за стойки выглянула буфетчица. – Убили нас обоих! Ее и меня!.. Какая у нас была любовь! Такой сейчас не бывает! А у нас была!

Василий всхлипнул, глаза его налились слезами. Он допил виски, упал головой в локоть, плечи у него затряслись.

– Прошу прощения, Антонина Федоровна, можно вас на минуточку?..

Тонечка подскочила на пластмассовом стуле, словно буфетчица по неловкости плеснула на нее кипятку!..

Телевизионный царь и бог, продюсер всех времен и народов Александр Герман, у которого только что «совещались» десятка два сценаристов, и Тонечка в их числе, протягивал ей руку, словно они были давно и хорошо знакомы, лицо любезное. За его плечом мыкался официант, Тонечка знать не знала, что в этом буфете существуют официанты.

– Я хотел с вами кое-что дообсудить, – продолжал продюсер Герман даже более чем любезно. – Вы разрешите?..

Тонечка закивала.

– Вася, – обратился Герман к рыдающему режиссеру. – Мы отойдем, с твоего разрешения?..

– Выпей со мной, Саша! – попросил режиссер, подняв залитое слезами, мятое лицо. – Выпей за Светку, а?.. Хорошая же была девчонка!

– Вот это все ваше? – негромко спросил продюсер у Тонечки и, повернувшись к официанту, произнес: – Забирайте! Василию Павловичу больше не наливайте. Я сейчас позвоню в свою приемную, чтоб его домой отвезли. Вася! Вась!

– Сашка, какая девочка была! И ее убили! Злодеи, уроды! Любовь убили!.. И меня убьют!..

– Вася, езжай домой. Сейчас за тобой зайдут, и ты давай двигай потихонечку.

– Давай выпьем, Сашка!..

Продюсер Герман потянул Тонечку в сторону. Они зашли за зеленую стену, состоявшую из сдвинутых вплотную фикусов и пальмочек в кадках. Здесь оказался еще один стол, о котором Тонечка тоже не подозревала, как и о существовании официантов. Стол и стулья были деревянные, настоящие.

– Присаживайтесь! – продюсер Герман широким жестом указал на стул, официант проворно составил с подноса всю спасенную Тонечкину еду. – Я только позвоню, чтоб Васю домой отвезли, а то забузит, хлопот не оберемся. – И официанту: – Холодный кофе заберите, принесите горячий. И еще пепси-колы со льдом! – И в трубку: – Дина Евгеньевна! Отправьте кого-нибудь вниз, в буфет, пусть Филиппова домой отвезут. Да, здесь, и не в форме!.. И чтоб прямо до квартиры…

Тонечка наблюдала.

Продюсер говорил негромко и уверенно, видимо, даже не подозревая о том, что кто-то может его ослушаться или не выполнить указаний. Нужно особое умение, чтобы так говорить!..

Принесли кофе – над чашками поднимался пар, это указание выполнено, – и продюсер бросил телефон в рюкзак. У него был не портфель, а рюкзак. Должно быть, он тоже «опережал молодых».

– Вы Васю извините, – сказал он, боком подсаживаясь к столу. – Пьет сильно и… не по делу.

Тонечка пожала плечами.

– Да ничего особенного, – промямлила она. – Мне кажется, я его другим никогда и не видела. Можно, я поем?..

Продюсер изумился и словно спохватился:

– Конечно! Я, собственно, и решился подойти потому, что Вася вам есть не давал!..

…Ему на самом деле очень понравилось, как она ест! С таким восторгом и удовольствием. Нынче при еде принято жеманиться и кокетничать, как в давние времена перед кавалером, а эта просто с удовольствием ела!..

Он глотнул кофе, запил ледяной пепси-колой, быстро взглянул на соседку – она доедала сардельку, – и ему стало неловко.

Да ладно, сказал себе продюсер Герман.

– Я правда хотел еще раз с вами поговорить, – начал он, чтоб неловкость прошла. – Или сейчас не время?

– Самое время! – возразила Тонечка и нацелилась на бутерброд.

…Вот бы рассказать кому, что она обедает за фикусами в обществе самого знаменитого в России продюсера! И он еще с ней разговаривает! Но кому рассказать-то?.. Дочери нельзя. Матери бессмысленно – ее такие истории не интересуют.

Тонечке в голову не приходило стесняться, «держать спину» или как-то «соответствовать»! Этот человек, сидевший напротив, настолько далек от нее, водораздел между ними настолько глубок и широк, что ей не может быть дела до того, что он о ней подумает! Да он и не думает о ней!..

– На совещании было много всего сказано, но мне важно, чтобы героиня – вот эта будущая – все же имела какой-то человеческий облик, понимаете?..

Тонечка закивала, принимаясь за бутерброд. Какая разница, что он там говорит, этот человек из параллельной вселенной?..

– Ну, чтобы у нее были недостатки, проблемы, но не киношные, а как у людей.

Тонечка искоса на него взглянула.

…Да неужели? Великий продюсер хочет, чтобы сценарист написал про людей так, чтобы они были похожи на людей? Вот новости!..

– Александр… – тут она напрочь забыла его отчество, позорище какое!

– Называйте меня Сашей, – ни с того ни с сего брякнул продюсер. – А я вас стану называть Тонечкой. Вас редакторы так называют. Можно?

Вот тут она удивилась. И посмотрела на него. И перестала жевать.

– Можно, – сказала она осторожненько.

…Что, вот прямо так – Саша и Тонечка?!

Вот бы рассказать кому-нибудь!.. Только некому, а тем, кому можно рассказать, нельзя ничего рассказывать!

Продюсер Александр Герман через пять, нет, через три минуты забудет о существовании сценариста Антонины Морозовой!

Тонечка придвинула к себе кофе и тарелочку с пирожными «картошка». Два пирожных!.. И предложила великодушно:

– Хотите?

– Хочу.

Они взяли по «картошке» и откусили.

– Саша, – начала Тонечка, наслаждаясь каждой секундой происходящего. – Всякий раз, когда пишу сценарий, я пытаюсь убедить заказчиков, что люди в кино должны быть похожи на людей, дети на детей, дома на дома, и так далее! И мне еще ни разу не удалось, представляете! А сценариев я написала… много.

– А… что мешает?

Тонечка засмеялась:

– Все в один голос говорят, что вы! Это не понравится Герману, Герман не подпишет такую заявку, под это Герман не даст эфирное время!..

– Ах, вот в чем дело.

– Ну, конечно! – Тут она воодушевилась. – Смотрите. Вот сериал, который на той неделе вышел. Я переписала сценарий двенадцать раз. Двенадцать, Саша, это не шутка!.. И каждый следующий вариант был хуже предыдущего! Я постепенно убрала оттуда все, что делает жизнь… жизнью. Сначала собаку – с ней много возни, ее неохота снимать. Ладно, хорошо, не будет собаки. Потом бабку. Бабка старая, некрасивая, никто не хочет смотреть на бабку, а все хотят на молодых. Не стало бабки, шут с ней! Потом осень пришлось переделать в лето, в сериале всегда должно быть лето, никто не хочет смотреть на осень!..

Александр Герман засмеялся.

– А что вы смеетесь? Я не выдумываю! Так и есть!.. Потом начались какие-то проблемы с режиссерами. Мне сто раз сказали, что мой сценарий настолько плох, что его никто не хочет снимать! Наконец-то нашли одного, вроде он согласился. И он переписал сценарий заново. Весь, от начала до конца!.. Он оставил только имена героев, а все остальное… переделал. Закажите мне еще кофе, Саша!

– Да, конечно.

– И все ссылаются на вас! Вы не дадите денег. Вы не дадите время. Вы не подпишете. Вы не разрешите.

– Плохо дело.

– Вот именно!

– Пирожное еще попросить?

– Да. Нет. Вообще-то я на диете.

– А!..

Из-за стены фикусов и пальмочек слышался буфетный гул и какие-то восклицания. Александр Герман раздвинул листья, выглянул и сказал озабоченно:

– Я сейчас вернусь. Только Василия домой снаряжу.

Пока он ходил, Тонечка допила пепси-колу, сыто вздохнула, отряхнула шоколадную пыль с пальцев и крошки с джинсов. В общем, приготовилась.

– Вот что, – сказал Герман, вернувшись. – У меня созрел план. Вы сейчас что собираетесь делать?..

Тонечка уставилась на него. Глаза у нее были круглые, темные. Ему казалось – веселые. Ему вообще казалось, что она какая-то веселая!..

– Я собираюсь поехать на работу и начать писать для вас заявку. Вот эту, про которую сегодня полдня совещались!..

– А вы быстро ее напишете?

– А когда нужно?

Тут он захохотал.

– Вообще-то как обычно – хорошо бы вчера.

– Тогда напишу быстро.

– Нет, не так. Заявку вы начнете писать завтра. А сегодня я вас прошу съездить со мной на «Мосфильм». Там кастинг в большой проект. Я вас прошу посидеть и послушать. Ну, просто послушать, как актеры произносят текст.

– Меня?! Я ничего не понимаю в актерах! И в кастингах!

– Зато в текстах понимаете, – сказал продюсер Герман так, что Тонечка поняла: его нельзя ослушаться или не выполнить указаний. Придется слушаться и выполнять, это как бы компенсация за то, что он с ней разговаривает и даже угощает кофе! – Вы на машине?

– Что вы, нет, конечно! Разве сейчас можно по Москве на машине?! Нигде не проедешь, и час стоянки пятьсот рублей!

– Отлично, поедем на моей. Да что это там Василий все бузит?!

Он оставил на столе деньги – довольно много, Тонечке так показалось, – подхватил свой рюкзак, вырулил из-за фикусов и пальмочек.

Тонечка поспешала за ним.

Режиссер Василий Филиппов вырывался из рук официанта и еще какого-то человека в костюме, которые пытались поднять и увести его. Вырывался он довольно ловко. Со всех сторон, из-за всех столиков на него смотрели, кто-то фотографировал.

Александр Герман подошел, твердо взял горюющего под локоть, рывком поднял и повел. Тот пошел.

– Где машина? – не оглядываясь, спросил он у человека в костюме, рысцой трусившего следом.

– Прямо у входа, Александр Наумович!..

– Нужно было сразу увести, – с досадой говорил на ходу продюсер. – Нет, довели до скандала!..

– Да как его уведешь, Александр Наумович, если он… не идет?

Режиссер Филиппов вдруг вырвал руку, схватил Германа за плечо и сильно притянул к себе.

– Она знала, понимаешь?! – почти крикнул он продюсеру прямо в лицо. – Она все знала! За это и убили! И меня убьют, вот увидишь!

Тонечка насторожила уши и вытянула шею. Даже что-то хрустнуло в позвоночнике, так она сильно вытянула!

– Тише, Вася, – Герман перехватил руку режиссера и опять повел его. – Не кричи.

– Мне нужно… улететь, – заговорил Вася, словно мигом протрезвев. – Куда-нибудь. Неважно. Виза. Не помню, не знаю. Куда можно без визы?

– По-моему, в Казахстан. Или во Вьетнам. Ты бы дома спать лег, Вася. – И человеку в костюме, через плечо: – Костя, проследи, чтоб он лег.

– Во Вьетнам, – продолжал бормотать режиссер. – Это хорошо… это далеко… Они меня там… не найдут? Или найдут? Нашли же Светку? Среди бела дня, среди людей! Убили, сволочи!.. Зоя… Мне нужно к Зое! Она все устроит! Она знает как, она всегда все устраивает! Где телефон, я ей позвоню!

Они миновали охрану, турникеты сами собой открылись, водитель подбежал и распахнул заднюю дверь машины. Вдвоем они затолкали режиссера на сиденье.

– Ты поспи, – сказал Герман серьезно и оглянулся.

На широкое офисное крыльцо высыпали люди, под козырьком, где стояла ощетиненная окурками урна, тоже толпились, и все смотрели и фотографировали на телефоны.

Герман захлопнул дверь машины, кивнул водителю и нырнул в узкую калитку в сплошном заборе. Калитка и забор ограждали крохотный заасфальтированный дворик, где начальство держало свои автомобили.

Тонечка потопталась немного, оглянулась на толпу под козырьком.

«Пойду-ка я к метро покамест. Заявку нужно писать, Герман дал мне «особое» задание».

– Антонина Федоровна! – донеслось из-за калитки.

Тонечка была совершенно, то есть абсолютно – аб-со-лют-но, как сказала бы ее дочь, – уверена, что великий продюсер о ней уже позабыл. Несусветные глупости про кастинг она и слушала-то вполуха!..

Он выглянул, лицо недовольное:

– Отстаете!

– Да я вот… очки… искала, – сказала Тонечка первое, что пришло в голову, перебежала газон и перелезла через железную перекладину.

Он поддержал ее под локоть.

Широко шагая недовольными шагами, он словно бы силой доволок ее до машины и приказал:

– Садитесь.

Машина была очень солидной, английской, солидного же английского цвета – какой-то болотной зелени, – и… довольно грязной.

Тонечка аккуратненько поместилась на переднее сиденье, сумку утвердила на коленях. Ей было смешно.

– Без цирковых представлений никак, – процедил Герман, выруливая с тесной стоянки на тесную улицу.

– Да, – спохватилась Тонечка, – о чем он говорил? Вы поняли?..

Тот пожал плечами, что можно было расценить как угодно.

– Вот если б я написала такую сцену, мне бы точно весь сценарий завернули, – сказала Тонечка. – Ну, так не бывает в жизни!.. Чтоб человек бился и кричал, что его вот-вот убьют, и порывался во Вьетнам!.. Это даже не сериал, Александр Наумович! Это голимое «мыло».

– Мыло земляничное, – пробормотал продюсер. – Зовите меня Сашей.

Пришла очередь Тонечки пожимать плечами. Она пожала и на всякий случай согласно кивнула.

– Дело в том, что я там вчера был, – сказал Герман словно с досадой. – В институте, где Дольчикова… погибла. Там приемный тур проводили, абитуриентов полно! Собственно, она со мной приехала. А получилось… что получилось.

Тонечка уставилась на него.

– Моя дочь тоже была. Она познакомилась там с мальчиком, они зачем-то полезли на четвертый этаж и… нашли тело.

– Мне показалось, я вчера вас видел, – сказал Герман задумчиво.

– Я приезжала за Настей. Настя – моя дочь. Что там случилось? Вы знаете?

Он притормозил на светофоре и потер лицо, словно вдруг сильно устал.

– Я не знаю, – сказал он из-за ладоней. – И не хочу об этом говорить, потому что именно я ее туда приволок!.. Если б не приволок, может, ничего бы и не случилось.

«…Ну и дела, – подумала Тонечка. – Может, продюсер Герман страдает, как и режиссер Филиппов?.. Или он тоже оплакивает «несчастную Светку, бедную девулю». Просто не устраивает демонстраций и факельных шествий… Вдруг он ее тоже… любил, а теперь «любовь убили»?..