В одну реку дважды

Тут Эрик взял меня за руки и тихо засмеялся:

– Господи, я об этом не подумал. Ничего у нас не было. Сначала ты залезла в душ, потом потребовала пижаму. Пижамы у меня нет – я дал тебе футболку. Пока я вешал твою одежду в шкаф, ты уже спала, прямо поперек кровати. Я уложил тебя и тоже уснул. Тут. – Он показал рукой на широкое мягкое кресло.

Пару мгновений я смотрела на него, а потом засмеялась. И он тоже засмеялся. Мы смотрели друг на друга и смеялись. Эрик сел рядом, обнял меня за плечи и как-то дружески потрепал по голове, потом чмокнул в висок и спросил:

– Ты видела когда-нибудь Парижские крыши? Пойдем, я покажу.

Через узенькую дверцу мы вышли на крышу. Там было что-то вроде терраски. Вид сверху был просто потрясающий.

– Это, кажется, называется мансардой? Такая квартира?

– Да, это знаменитые Парижские мансарды – пристанище поэтов и художников Монмартра.

– Ой, так это Монмартр!

Конечно, мне было трудно его узнать. На карте все выглядело по-другому. А в самолете я хвасталась Вильке, что пройду по Парижу с закрытыми глазами. «Топографический кретинизм», – определила та мои плутания в трех соснах.

– А ты художник или поэт?

– Я историк. – Он повел выпуклым плечом. – А ты кто, прелестная школьница?

Я зарделась: в его устах французское «ла бель экольер», звучало как-то неимоверно эротично.

– Я студентка. Приехала с группой, по обмену. Вы к нам, мы к вам.

– Надолго?

– На две недели – обреченно вздохнула я.

Он обнял меня и сказал:

– Две недели – это иногда очень много.

«И очень мало», – подумала я.

***

– Ну, как все прошло? – спросила меня Вилька, когда я все-таки вошла в наше временное жилище.

Странно, я думала, она будет ругаться и обзывать меня безответственной дурой. И даже немного обиделась за такое безразличие к моей персоне. Сотовый у меня к вечеру совсем сдох, но, когда я его включила, пропущенных звонков не было, то есть, меня даже никто и не искал.

– А чего такого? – удивилась она. – Тебе, чай, не пятнадцать, вполне взрослая самостоятельная девочка. И потом – твой Бельмондо произвел на меня вполне благоприятное впечатление.

Вот Вилька, вот кадр! Срисовала парня влет!

– Да ты что! Как только пришел. Я видела, как он на тебя пялится. Мужик-то хоть стоящий? – Я пожала плечами. – Стоящий, стоящий – я же вижу, как ты вся светишься.

– Ну а ты как? Я-то, в отличие от некоторых, переживала, что оставила тебя одну.

– Во-первых, не одну, а в целой компании мужиков.

– Вот-вот, и я о том же.

– Да все было отлично. Чем больше мужиков, тем лучше. Они же бедные, пока между собой разберутся – до меня дело и не дойдет. А потом – это ж Франция – мон плезир, силь ву пле и прочие политесы.

Тут раздался телефонный звонок.

– Девочки, вы, почему на завтраке не были?

– Это политрук, – шепнула Вилька, – Мы проспали, Сергей Петрович.

– Спускайтесь – автобус уже пришел.

– Какой автобус? Ах, ну да, конечно. Это мы еще не проснулись. – Вилька положила трубку. – Слушай, нам же в Лувр сейчас, у нас же программа. Вот черт!

Мы кинулись лихорадочно собираться. Наспех одевшись и приведя себя в более-менее приличный вид, мы спустились в холл. Все наши уже сидели в автобусе, а политрук нервно курил возле дверей.

– Где вас носит? Ну никакой дисциплины!

Мы заскочили внутрь, и автобус двинулся.

– Слушай, а почему он сказал «не завтракали» во множественном числе? Ты тоже не была на завтраке?

– Да что ты! – засмеялась Вилька, – Я завтракала совсем в другом месте. Ты о встрече-то хоть договорилась?

– Да нет, я как-то не подумала. Вообще-то, он сказал, что позвонит.

Вскоре нас высадили у Лувра и три часа мы наслаждались искусством. На обратном пути Вилька подсела к политруку.

– Сергей Петрович, можно мы выйдем где-нибудь в центре? Так хочется по магазинам пройтись, ну, пожалста… – заканючила она. Политрук нахмурился – перспектива шляться с нами по магазинам, видимо, его не прельщала. – Да не волнуйтесь вы, Сергей Петрович, мы же взрослые, языками владеем, что с нами будет?

Политрук пошлепал губами и кивнул, и еще погрозил пальцем непонятно кому.

– Отлично, – шепнула Вилька, – сейчас оторвемся.

Мы бродили по улицам, глазея по сторонам, то и дело замирая от восторга, натыкаясь на очередную церковь или часовню. Остальные студенты из нашей группы давно уже отстали, рассосались по магазинам и сувенирным лавочкам, осели в уютных маленьких кафешечках.

– Давай, посидим где-нибудь на природе, пивка тяпнем, – предложила Вилька. – Живем-то один раз. Ну, подумаешь, сувениров поменьше домой привезем, зато кайф-то какой!

Мы устроились за столиком одного из многочисленных уличных кафе. Солнышко нежно, совсем не по-осеннему, грело щеку. В который раз чувство нереальности происходящего охватило меня – кажется, вот сейчас я проснусь и…

– Твой Эрик, он кто? – спросила Вилька.

– В каком смысле, кто?

– Ну, кто он? Где работает? Чем занимается?

– А, он историк. А где работает, не знаю.

– Вот ты даешь! Чем вы там занимались?

Я хихикнула:

– Ночью – я спала, а утром…утром нам было не до разговоров.

– Понятно! – Вилька покачала головой. – Удовольствие-то хоть получила?

– Не знаю насчет удовольствия, а вот душевную травму на всю оставшуюся жизнь, это – да. Понимаешь, я встретила мужчину своей мечты, и что теперь с этим делать – не представляю.

– Да ты никак втюрилась? – ахнула Вилька, – Это плохо.

– Чего ж хорошего?

Мы помолчали.

– Ну ничего, – утешила Вилька, – может, и обойдется – отыщешь в нем пару недостатков – и как рукой снимет.

– Ага, «если вы на женщин слишком падки – в прелестях ищите недостатки».

– А что правильная песенка.

– Конечно, ты же у нас спец по песням. Кстати, а где «Божоле Нуво»?

– Где? В холодильнике. И ничего особенного – бражка какая-то. Я вот вчера «Шардоне» пила… вот это вещь, я скажу.

– У-у, – протянула я уважительно, – раскрутила мужика все-таки. Как его зовут, Поль, говоришь?

– А ты сомневалась в моих способностях?

– Что ты! Ни в коей мере. Ты-то уж наверняка все о нем узнала.

– Еще бы – надо же было чем-то мужика занимать целую ночь. А по лапше – я спец.

***

Я сидела на подоконнике и смотрела вниз, на улицу. Неужели это все со мной? Неужели только сегодня утром я целовалась с самым лучшим мужчиной в мире? Телефон загудел.

– Бон суар, ма птит экольер, – раздался его тихий голос, – я заеду за тобой в восемь вечера, жди меня у входа.

Я положила трубку с бессмысленной улыбкой на лице. Вилька только рукой махнула.

В восемь часов ноль-ноль минут я выскочила за ограду кампуса и ступила на тротуар. И почти тут же к обочине подкатила «Хонда». Ни слова не говоря, он протянул мне шлем и кивнул назад. Я села, уцепилась за него, как давеча, и мотоцикл рванул в ночь. Минут через пятнадцать мы остановились возле набережной, спустились по лесенке, и долго-долго целовались на виду у проплывающих мимо прогулочных корабликов. Эти странные двухъярусные набережные были словно предназначены для влюбленных.

– Вообще-то, для лодок, на которых привозили стройматериалы и прочие необходимые городу вещи, – улыбнулся Эрик.

Я кивнула и засунула руки ему под расстегнутую куртку. Днем ярко светило солнце, воздух прогревался настолько, что можно было ходить в одной джинсовой курточке, а вот к вечеру значительно холодало. Эрик повернулся так, чтобы загородить меня от резкого ветра, налетевшего вдруг с Сены. Мы еще немного поцеловались. Я бы осталась здесь жить, прямо на этой вот набережной, вон как эти вот бродяги, которые раскинули свой импровизированный лагерь под ближайшим мостом. Там виднелись небольшие туристские палатки. Даже бомжи в этом городе жили со своим клошарским парижским шиком. Мимо проплыл очередной кораблик, там играла музыка. Я проводила его взглядом.

– Пойдем, – предложил Эрик. – Ты замерзла. У тебя нос холодный.

Мы поднялись наверх. Слева высилась черная громада Консьержери, а справа сияли неоном бульвары и авеню. Я застыла, опять, в который раз, поймав себя на мысли о нереальности происходящего. Что-то было такое в этом городе, что медленно, но неотвратимо проникало в душу, отравляя ее сладким ядом. Ты знаешь, что это убьет тебя рано или поздно, но слишком велик соблазн, и ты пьешь этот яд и с восторгом ждешь смерти.

– Очень красиво, – выдохнула я, прижимаясь к его плечу, – очень!

– Я люблю этот город, – сказал Эрик. – С тех самых пор, как увидел. Мне было десять лет, когда я приехал сюда впервые.

– Где ты родился? – спросила я.

Он засмеялся.

– На раскопках в Библосе.

– Где? – изумилась я. Библос, что-то знакомое, только не помню что.

– Ливан, – счел нужным пояснить Эрик. – Мой отец археолог. Он родился в Ливане, его отец, мой дед, директор отдела древностей Ливанского национального музея в Бейруте. Мама отсюда, из Франции. Ее отец тоже был археологом. Французское правительство тогда получило разрешение от ливанских властей начать раскопки в Библосе, и вот там-то они и встретились. Моя мать и мой отец. Они поженились, потом родился я, и мы жили в Ливане пока… пока там снова не началась война.

Я промолчала. Я ничего до сих пор не знала про Ливан, даже плохо представляла где это.

– Там, там красиво?

– Да, – кивнул Эрик. – Красиво. Она очень маленькая эта страна. Древняя Финикия. Города-государства. Тир, Сидон. Слышала, что-нибудь об этом?

– О, да, – обрадовалась я. – Нам в школе рассказывали.

– Пойдем, моя маленькая школьница, а то ты замерзнешь совсем.

И мы пошли, вернее, поехали и остановились недалеко от здания Опера-Гарньер. Там, на углу, смуглый парнишка лопаткой мешал каштаны в большой жаровне. Эрик купил нам по кулечку. По вкусу они чем-то напоминали печеный картофель. Здание Оперы возвышалось над нами всеми своими колоннами, скульптурами, резными портиками. На широких ступенях сидели люди, слышался смех, играла музыка. Я засмеялась. Я поняла теперь, что имел в виду старик Хэм, писавший про «праздник, который всегда…» Ключевым словом здесь было именно это «всегда». Всегда. В любую погоду. В любое время. Всегда. Только не для меня. Для меня есть только здесь и сейчас. Вот именно здесь и именно сейчас. А потом уже не будет. Никогда. Страшное тягучее слово «ни-ког-да». Даже думать об этом было страшно, что никогда, никогда, это больше не повторится. Даже если когда-нибудь приеду в Париж, приду сюда, на эту площадь, куплю жареных каштанов, то это уже будет не та площадь и не те каштаны, и не будет рядом его, того, кто сейчас стоял рядом, в чьем кармане грелась моя ладонь, чья рука крепко обнимала меня сейчас за плечи. О, боже! Что я наделала! Я отбросила недоеденные каштаны и, повернувшись, уткнулась лицом Эрику в грудь.

– Поедем к тебе, – попросила я. – У нас так мало времени.

***

Две недели закончились очень быстро, просто мгновенно. Все дни я проводила с Эриком, игнорируя положенные нашей группе экскурсии и развлечения. То, что рассказывал мне о Париже Эрик, не рассказал бы ни один дипломированный гид. Я шла за ним по узким кривым улочкам Монмартра, по широким бульварам Монпарнаса, по изящным гравийным дорожкам Люксембургского сада, крепко держа его за руку, помня, что это только здесь и сейчас. И что скоро ничего этого больше не будет.

И вот этот день наступил. Весь день мы гуляли по городу, потом пообедали в уютном ресторанчике и не спеша направились к дому, где наверху, под самой крышей, прошли мои безумные Парижские ночи. Я посмотрела вверх, на лестницу, уходящую в небо. Вот если бы случилось чудо, и лестница никогда бы не кончалась, вот так бы всю жизнь подниматься и подниматься, держась за его руку. Но все кончается, и лестница тоже кончилась, и я вошла в его квартиру в последний раз. Я смотрела и старалась запомнить каждую деталь. Вот кровать под шелковым покрывалом, кресло с плетеной спинкой, телевизор, старинное зеркало в тяжелой раме. Странно, я никогда раньше не замечала, какой темный бронзовый цвет имеет блестящая поверхность стекла.

– Оно очень старое, – сказал Эрик из-за спины – это венецианское стекло. Женщина, смотрящаяся в него, всегда прекрасна.

Его руки легли мне на плечи, он склонил голову, прошелся губами по шее.

– Ты прекрасна, – шепнул он, поднимая глаза и глядя на мое отражение в зеркале.

Я повернулась и обняла его крепко-крепко:

– Это не я, это зеркало. Оно отражает то, чего нет.

Утром, стоя под душем, я пыталась запомнить каждую кафельную плитку, каждую трещинку, даже звук, с которым тонкие струйки хлестали по моему лицу.

– Сегодня я сварю тебе кофе, – решительно заявила я, появляясь на кухне. Ни слова не говоря, Эрик вылил дымящуюся гущу, только что сваренного кофе, в раковину и протянул мне турку. Он курил и улыбался, а я пыталась вспомнить, как же его варят этот кофе. Но в конце концов это у меня получилось, и я гордо продемонстрировала ему результат моего труда.

– Неплохо для первого раза, – одобрил Эрик.

– Почему первого? – подивилась я его догадливости.

– Целых две недели по утрам я варю кофе, но ты ни разу не предложила сделать это сама. Вывод: либо ты привыкла, что кофе варит мужчина, что маловероятно, либо ты его не умеешь варить вообще.

– Чего это маловероятно? – возмутилась я.

– Для того чтобы мужчина варил тебе кофе, он должен как минимум у тебя быть. Мужчина, естественно, а не кофе. А его у тебя нет, во всяком случае, такого, кто оставался бы у тебя ночевать.

– С чего ты решил? – нахмурилась я.

– Извини, но опыта у тебя нет, – он хмыкнул.

– И ты только сейчас об этом говоришь? – от смущения кровь прилила к моим щекам.

– Я разве сказал, что мне это не нравится? – улыбнулся он, привлекая меня к себе.

Когда уже одетая, я вышла на крышу и последний раз окинула взглядом дивный город, мне показалось, что можно, можно вернуться, сюда, на эту крышу, к этому мужчине и все будет как раньше. Всегда. Подошел Эрик, встал рядом и, показывая рукой в сторону Эйфелевой башни, сказал:

– С нее тоже видна эта крыша, я покажу тебе… потом. – Я молча кивнула. Эрик тоже помолчал, потом обнял меня и сказал: – Я хочу, чтобы мы были вместе. Всегда. Ты веришь мне? – Я опять кивнула, старательно отводя глаза. – Ты должна мне верить, – строго сказал он, крепко прижимая к себе. – Возьми это, – он снял свой медальон и надел мне на шею.

Такси остановилось возле кампуса. Эрик чмокнул меня в переносицу. Я улыбнулась и выскочила из машины. Еще дома мы договорились, что не будем обниматься в такси и оглядываться. Мы уже простились, сказали друг другу все, что хотели и могли. За спиной взревел мотор. Все-таки я не выдержала и обернулась – улица была пуста.

***

В холле меня встретила веселая компания: политрук и бледная растрепанная Вилька.

– Ну вот, я же говорю, – громким голосом заверещала Вилька, – Все на месте, никто не потерялся.

Политрук стоял мрачнее тучи. Вилька из-за его спины показывала мне кулак и хватала себя за горло, делая страшные глаза.

– А в чем дело, собственно говоря? До автобуса еще есть время, могу я погулять по Парижу в последний раз? Не тридцать седьмой год, правда ведь, Сергей Петрович? Или как?

Секунду он смотрел на меня, испепеляя взглядом, а потом махнул рукой:

– Черт с вами! Быстро по номерам, собирайтесь. Автобус через пятнадцать минут, а вы тут…, – и пошел прочь, почти побежал, бормоча на ходу: – Тридцать седьмой… да я и без тридцать седьмого тебе…ремнем по заднице… детский сад…

– Ну, ты молоток, – заявила Вилька, – «не тридцать седьмой» – обхохочешься. Вообще-то, он дядька вредный, смотри… А я-то страху натерпелась. Я ведь думала ты не придешь – останешься.

Я опустилась на кровать.

– Знаешь, если бы он сказал «останься», ни минуты бы не задумалась. Но он не сказал.

Вилька подозрительно на меня покосилась, видимо, ожидая, что я заплачу. Но слез не было, только какое-то тихое, безразличное отупение. Вилька уже собрала вещи и свои, и мои. По дороге в аэропорт я даже в окно смотреть не могла, так мне было больно. В одном месте произошла какая-то заминка. Вилька выглянула в противоположное окно и вскрикнула, лицо ее побледнело. «Там авария», – прошептала она. Я посмотрела на нее равнодушно и отвернулась.

Самолет взмыл в воздух, набрал нужную высоту. Стюардессы покатили столики с напитками. Я открыла, было, рот, но не успела произнести ни слова, как Вилькин голос произнес: «Водки, будьте добры». Мы посмотрели друг на друга, чокнулись пластиковыми стаканчиками и дружно сказали: «За тебя». Потом я откинулась на спинку, сплела руки на груди и провалилась в сон.

***

Самолет приземлился, мы вывалились с трапа.

– Здравствуй, слякоть, – воскликнула Вилька, кутаясь в свой эфемерный плащик.

Я тоже зябко поежилась в своей осенней курточке. Холодно, бр-р-р! Хорошо хоть почти всех встречали родственники и меня в том числе. За Вилькой приехал отец, а за мной Жора, вместе с мамой естественно. Вилька с любопытством оглядела нашу веселую компанию.

– Хватит уже на него волком смотреть, – упрекнула она шепотом. – Простить не можешь? Любовь зла, сама должна понимать…

Я нахмурилась и ничего не сказала, помахала ей на прощание рукой, села в машину, и мы поехали. Мама всю дорогу весело щебетала, расспрашивая о Париже, я старалась отвечать впопад, а сама думала: «И ничего я волком не смотрю. Это так кажется». Хотя, конечно, мне долго пришлось привыкать к маминому мужу. Правда, я старалась делать вид, что все в порядке, но он, вероятно, чувствовал, что я не пылаю к нему любовью, поэтому особо ко мне не лез с любезностями. Так мы и жили, стараясь сохранять паритет.

Дома меня первым делом накормили, я разомлела и начала доставать подарки. Маме очень понравилась помада шикарного цикламенового цвета. Мама у меня красавица – пепельная блондинка с потрясающей фигурой и голубыми глазами. Я подозреваю, что папа влюбился в нее из-за сходства с той самой певичкой из Гданьского бара. Жора, напротив, был не так уж красив, зато являлся полной противоположностью отцу: никакого романтизма, мастер на все руки и к тому же обладал веселым покладистым характером. Ему я привезла галстук яркой попугайской расцветки.

– Это сейчас так модно? – спросил Жора, примеряя подарок. – Завтра на работу надену.

И ведь, правда, наденет, поняла я, даже если галстук ему не очень и понравился. Я вздохнула, про себя, конечно. Жора занимался бизнесом – торговал турецким текстилем. Часто мотался в Турцию, и обязательно привозил мне что-нибудь в подарок. Нет, надо как-то наладить отношения, решила я, хватит уже в детские обиды играть.

Я встала из-за стола и, сославшись на усталость, ушла к себе. Подошла к зеркалу, достала из-за ворота джемпера медальон и тихонько погладила тускло-желтую поверхность. Монету, из которой был сделан медальон, Эрику подарил дед, директор музея. Древние финикийцы были отважные ребята, строили отличные корабли и изобрели алфавит. На монете был изображен корабль с тремя воинами, под ним извивался дракон с мордой льва и крыльями. Страшно даже подумать, сколько лет этому кусочку металла.

Я легла спать в обнимку с телефоном, ожидая звонка. Но напрасно. Эрик так и не позвонил. Я набрала заветный номер и долго слушала длинные гудки в эфире. Каждый вечер, а иногда и днем, я набирала выученный наизусть набор цифр. Все мои письма вернулись обратно, щедро украшенные всевозможными штампами. «Адресат выбыл». Я ничего не понимала. Металась, мучилась. Но потом, как-то успокоилась и стала жить дальше, как раньше. Вернее, делать вид, что все как раньше. На самом-то деле я понимала – ничего уже никогда со мной не будет так, как было когда-то. Но выхода не было или я просто не видела его. Вилька видела мои мучения и как могла старалась отвлечь от грустных мыслей.

Глава 2 Волшебная сила искусства

Вилька оказалась права на все сто процентов по поводу злопамятности политрука. Не прошло и месяца, как у меня накопилась куча хвостов с его семинаров. Ибо на каждом он меня вызвал, долго мучил непонятными словами и в конце обязательно ставил жирный неуд в свой реестрик. Сессия угрожающе приближалась, а надежды сдать зачет по философии, и тем самым получить допуск к экзаменам как не было, так и не предвиделось. Я уже мысленно распрощалась с институтом, во всяком случае, с бюджетным обучением, как вдруг в один прекрасный день Сергей Петрович, встретив меня возле дверей аудитории, попросил задержаться после лекции.

Ожидая самого худшего, я просидела все полтора часа как на иголках.

– Ну что, Миронова, как сессию сдавать будем? – спросил политрук ласково и даже с сочувствием.

Я пожала плечами, меня этот вопрос интересовал чрезвычайно, но ответа, в отличие от Сергея Петровича, у меня не было.

– Дело-то не в том, что ты чего-то не понимаешь, а в том, что ты просто не хочешь ничего учить. Я даже обижен. Неужели я настолько неинтересно преподаю, что не смог вызвать хотя бы элементарного интереса?

Тут мои брови, видимо, так скакнули вверх, что Сергей Петрович невольно отрефлексировал: его брови тоже встали домиком над серыми задумчивыми глазами. «Черт, – пронеслось в моей голове, – это что намек? Неужели будет намекать на переспать за зачет? Зачетно переспать, так сказать?»

– Я понимаю, что кое-кому кажется, что одного знания иностранного языка будет достаточно для успешной карьеры…

Тут я и вовсе изобразила лицом некую тарантеллу и покаянно прижала руки к груди. «Нет, нет, я вовсе так не думаю, что вы, что вы!»

– Кстати, о языках. – Сергей Петрович, покопался в недрах своего кожаного портфеля и вытащил на свет продолговатый розовый конверт, щедро украшенный синими штемпелями и даже с остатками слабого запаха парфюма. – Тут вот письмо пришло, а я только английский, так сказать…

– Да не вопрос, – чуть не подпрыгнула я от восторга и буквально вырвала конверт из его пальцев.

Писала Сергею Петровичу дама и в весьма игривом стиле. Пару раз мои уши начинали пылать, но в любом случае я все перевела слово в слово и, закончив, преданно и невинно посмотрела в глаза Сергею Петровичу. Тот задумчиво вытащил бумагу из моих рук, аккуратно свернул по линиям сгиба, всунул в конверт, конверт убрал в портфель, щелкнул замками, взъерошил волосы надо лбом и как-то молодцевато глянул по сторонам.

– Хорошо, Миронова, – кивнул он мне на прощание. – Надеюсь, вы готовы к завтрашнему семинару? Мне бы хотелось услышать от вас что-нибудь внятное по поводу… ну, к примеру, метода эмпирической индукции Бэкона и критики этого метода Юмом. Да. – И он вышел, одарив на прощание стальной улыбкой.

Я тяжко вздохнула, но все же, не надеясь ни на что, вызубрила к завтрашнему дню нужную тему, что-то промямлила на семинаре, получила «хорошо» и несколько ошарашено села на место. К слову сказать, за это мне вскоре пришлось перевести на французский ответное письмо Сергея Петровича к даме. Ни разу при этом политрук не намекнул на возможные карательные меры для особо болтливых студенток – то ли так был уверен в моей порядочности, то ли просто знал, что-то такое обо мне, чего я и сама не знала. И действительно, я никому не проболталась, кроме… Екатерины Альбертовны, Вилькиной бабушки.

Странно, я человек замкнутый, а вот с этой изящной пожилой леди с королевской осанкой чувствовала себя на короткой ноге.

Жила она в трехкомнатной квартире одного из старинных особняков Васильевского острова. У Вильки тут была своя комната, в то время как родители обитали в северной части города и днями пропадали на своих ответственных работах. Екатерина Альбертовна варила самый вкусный в мире кофе, который пили из крохотных маленьких чашечек костяного китайского фарфора. На столе всегда стояло большое блюдо с пирожками и вазочка с вареньем. А сверху свисал зеленый бахромчатый абажур, создавая ощущение вневременного пространства.

Родилась Екатерина Альбертовна в семье профессора-математика, в будущем академика. В семнадцать лет она отчаянно влюбилась в сорокадвухлетнего генерала, героя отечественной войны, увешанного орденами и медалями. Или он в нее, во всяком случае, они поженились и прожили вместе двадцать лет до самой генеральской смерти.

Так как квартира моя была довольно далеко от центра города, то частенько после занятий отправлялась я ночевать не домой, а к Вильке на Ваську. Ну да, если посчитать годы нашего обучения, то дома я бывала гораздо реже, чем у подружки. Вот и в этот раз мы неспешно шли вдоль канала Грибоедова в сторону Гороховой. Вилька что-то все рассказывала, про какой-то новомодный спектакль, на который нам непременно надо сходить. А я все думала о письме, о Сергее Петровиче и об Эрике.

Екатерина Альбертовна сидела в углу комнаты за маленьким столиком, что-то быстро-быстро делала руками, и в ответ на мое приветствие кивнула.