– Выслушай, батюшка, – толстая крестьянка с колотушкой кинулась ко мне и вцепилась в подол халата, – ведьма! Ведьма она, уж который год маемся, – то корова доиться перестанет, то коза захиреет, то посевы пропадут, а теперича, вон, все гуси передохли, в округе. А Захаровна видела, как она на перекрестке поклад закапывала, вот у всех вокруг того перекрестка птица и сгинула. Ведьма она! Как и мать ее была!

– Ведьм не бывает. – Я сам обалдел от фразы, вылетевшей из моих уст, однако это было первым, что пришло мне в голову.

– Не бывает? – толпа, включая Анисима, взирала на меня ошалелым взглядом. Я хотел спастись бегством, но потом, вспомнив, что я вроде как барин, и вспомнив все мной изученное в аудио-курсе ночного прослушивания, предоставленном профессором, о том, как ведут себя баре приосанился и рявкнул:

– А ну-ка по домам все! Не допущу самоуправства!

– А как же ведьма? Что с ведьмой? – лицо толстой крестьянки наливалось краской.

– Я разберусь. Анисим, веди её ко мне. – Я развернулся и, пошатываясь, поплелся в дом. Позади слышалось недовольное бормотание:

–Как же …разберется…опять за старое…за каждой юбкой…

Видно репутация у меня была не из лучших. Я махнул рукой и, упав в кресло, осушил еще кружку рассола. Интересно, почему так реально болит голова и тошнит. Профессор не предупреждал ни о чем таком. В комнату вошла девушка. Карие глаза смотрели смело и с вызовом:

– Ну что, барин, как наказывать изволите?

– За что ж тебя наказывать? – я слегка робел – дикая, невиданная красота, необузданная энергетика, вулкан – не женщина.

– Как за что, – девушка слегка растерялась, – они же сказали, что я ведьма!

– Я никому не верю на слово. Ну-ка, наколдуй что-нибудь!

– Ой, не шутите, барин, не игра это!

– Как зовут-то тебя?

–Ксана, барин, вы ведь меня знаете…– она смотрела на меня с удивлением и недоверием.

– А что ты Ксана на перекрестке закапывала ночью?

– Пса своего хоронила – умер пес…любимый был – глаза девушки сверлили меня откровенным вызовом, она явно ждала какого-то подвоха. Мне было до того тошно, что я просто решил поскорее покончить со всем этим. В другой бы ситуации я бы неминуемо воспользовался своим новым барским статусом, но только не сейчас.

– Вот что, Ксана, поскольку колдовать ты отказалась, а мы с тобой не в Европе, это там бы тебя по обвинению в колдовстве уже бы на костер затащили, так вот – иди себе с богом и помирись с соседками, уж больно они на тебя серчают. Анисим!

Анисим вошел, слегка прихрамывая:

– Чего изволите-с?

– Отведи её к выходу и скажи там, что вины я за ней не нашел. Кто её обидит – будет дело лично со мной иметь.

Лицо девушки вытянулось от удивления:

– И не проверите, барин? Вдруг я лгу!

–Бог с тобой, иди с миром, и сама помирись с соседями.

Девушка выскользнула из комнаты вслед за Анисимом, который вернулся спустя несколько минут с опасной бритвой, помазком и ушатом горячей воды. Он переминался с ноги на ногу, ему явно хотелось мне что-то рассказать. Я уселся на табурет и подставил лицо Анисиму. Невероятное ощущение от горячего мокрого полотенца, мыльной пены на лице и прикосновения бритвы. Анисим умело орудовал этим инструментом. Никакого сравнения с привычным лазерным станком, бритье которым уничтожало всю растительность на лице минимум на неделю. Это было таинство, я испытывал то, что испытывали все мужчины три столетия назад. Это было волшебно. Я в мыслях благодарил Альку, – как замечательно, что она заставила меня подписаться на эту авантюру. Сколько новых ощущений. Головная боль и дурнота потихоньку отступали. Анисим, подмигнув, проскрипел:

– Извольте-с за мной, батюшка, Данила Лексеич.

– Куда это?

– Дык, это, на процедуры. Разнагишайтесь!

– Чего?

– Разнагишайтесь, барин! Моциону делать будем.

Судя по всему, это был мой обычный обряд и я, не став спорить, сбросил с себя одежду и поплелся за Анисимом. Он вывел меня в маленький дворик и дернул за веревку у двери. Ледяной душ окатил меня с головы до ног– над дверью был привязан ушат холодной воды. Казалось, что ее был целый океан. Я задохнулся от возмущения:

– Да ты что…

– Вот, Данила Лексеич, теперича вы точно будете в чувствах, а то…ну куда это годится. Глядишь и вспомните все.

Я действительно чувствовал себя все лучше. Голова посветлела, и я мог воспринимать окружающее в другом свете.

Я огляделся: мне смутно помнилось, что, когда мы отправлялись, была зима, после глобального потепления зиму зимой в Дивнодаре было сложно назвать, однако все ж на градуснике было 10 градусов тепла, и это была нормальная для января температура. Здесь была весна – по крайней мере, воздух был прогрет и просто напоен различными незнакомыми мне запахами. Благодаря цветочным духам жены, я немного ориентировался в их названиях. Теперь я мог различить сирень и акацию, ненасыщенный жасминовый цвет. Теплое дуновение ветерка освежало и все новые и новые запахи появлялись в воздухе. Вот появился дым из трубы, а немного позже, в воздухе стали витать ароматы съестного. Картошка! Любимая мною с детства жареная картошка. Но как-то по-особенному, совсем другой запах. Вот, кажется потянуло еще чем-то, не иначе мясным. Я закрыл глаза – солнышко ласково согревало мое тело. Я готов был так стоять целую вечность. Из-за дощатого забора послышался сдавленный смешок, визг и удаляющийся топот, затем, вдалеке девичий смех, – мягко сказать смех – гогот!

– Срамницы! – Анисим накинул на меня халат, – и когда Федот дыры в заборе заделает!

– Хочешь сказать, за мной подглядывают?

– Да дворня хулиганит, девчата.

– Ну и воспитание!

– Вот поймаю их, барин, да выпороть велю – тогда уж никто не осмелится.

– Да брось, Анисим, надо завязывать с этим моционом, от греха подальше.

– Как скажете, Данила Лексеич, пойдемте завтракать, уж готово, поди.

Я с наслаждением разглядывал интерьер столовой – цветастый накат на стенах, добротный деревянный стол, стулья, – все не из пластика – из настоящего дуба! Белоснежная скатерть, горничная девка тихо прошмыгнула мимо с каким-то подносом, все настолько совпадало с литературным описанием той эпохи! Даже герань в глиняном горшке на подоконнике. Я был в прострации. Каждый цветок на занавесках вызывал умиление, каждая складочка на скатерти просто детский восторг. Белоснежные рюши на фартуке горничной провоцировали просто бурю эмоций. Не помня себя, я ухватил её под локоть и чмокнул в щеку. Девка взвизгнула, подпрыгнув от неожиданности, и стрелой умчалась прочь. Я удовлетворенно хихикнул, аж, нечаянно прихрюкнув от удовольствия, – девка была настоящая! Плотная, упругая, теплая, пахнущая молоком и гвоздикой.

Анисим внес большую разделочную доску, положил её передо мной, прямо на покрытый скатертью стол, и поставил на нее огромную чугунную сковороду на штуке, которая в энциклопедиях о старорусской жизни называлась «чапельником». Я специально выучил это слово, уж больно оно было забавное. На сковороде, скворча, шипела жареная картошка, на второй половине сковороды была целая гора румяных котлет. У меня захватило дух:

– Вот, барин, Данила Лексеич, – все как вы любите, как в стародавние времена, когда еще вы женаты не были, – завтрак по-солдатски, картошечка на сале жареная, да котлетки телячьи. Вот морс из клюквы. Первое дело после загула – хорошенько поесть и попить клюквенного морсу…

Анисим еще что-то бормотал о том, что если будет велено, так Антонина накроет стол сервизом, а не по-босяцки, как простым дворовым… я кивнул ему:

– Присоединяйся, старина, мне одному столько не сьесть!

– Благодарствую, барин, – он взял ложку и стал подгребать картошку с другого края сковороды. Я наслаждался вкусом – удивительно, но вкус пищи был насыщенным, натуральным, невероятно запоминающимся. Я ничего вкуснее в жизни не ел! Смутно всплывали в памяти слова профессора о том, что мне не захочется есть, пить и справлять естественные нужды. Он явно был не прав. Мне очень нравился процесс поглощения пищи, невероятный запах пробуждал столь же невероятный аппетит. Кроме того, справить нужду я тоже был бы не прочь. Анисим от темы картошки с салом перешел к деревенским новостям, которые явно распирали его, еще с момента, как он пришел меня брить:

– Девку эту, Ксану, давно в колдовстве обвиняют. Только не пойму с чего. Ну, лечит она травами, да так у нас многие бабки умеют. Мне думается, батюшка, Данила Лексеич, что просто красоте её завидуют. Мать её была хороша собой, – вот та была заправская колдунья, отец – так себе, ничего особенного, а девка, не в пример родителям, – загляденье.

– А что, Анисим, она с родителями живет?

– Эх, голова ваша, головушка. Отняло вам память совсем! Сирота она. Сначала помер отец, а потом и мать сгинула. Она на отшибе живет, говорят, нравится ей кузнец из соседней деревни, Гришка Селиванов, да без толку все это, баловство одно – женат он. Э-эх, что у вас с памятью, батюшка барин, вы ж ее знаете! Вот до чего загулы то доводят! Надо вас в баньку. Ну да ничего – поправим, все поправим – и здоровье, и память – понемногу все вспомните.

Я вслушивался в слова старика Анисима. Все больший интерес вызывал у меня образ молодой ведьмы. Я решил обязательно увидеться с ней еще раз. И все отдаленней в моей голове были мысли об Альке.

***

Алька открыла глаза и вскрикнула от ужаса. Её умерший пятнадцать лет назад отец сидел на её кровати и держал её за руку.

– Папа!

– Тише, доченька, тише, ты поспала всего пару часов – тебе нужен отдых.

–Но как! Почему…

– Ты такой кошмар пережила. Ну да ничего, вот я соберусь да проучу твоего супостата, эдакий карамболь устроил! Совсем с глузду двинулся!

– Папа! – Чувства, нахлынувшие в душу, выливались слезами из Алькиных глаз, – папочка, родной, любимый. Ты здесь! – Алька разом вспомнила о путешествии в прошлое, но и предположить не могла, какой сюрприз её ждет. Её отец, ушедший, когда ей было всего двенадцать лет! Её любимый, обожаемый отец, которому так много не было сказано, которого она боготворила, и оплакивала столько лет, был здесь, рядом с ней. Она могла обнять его, держать его за руку, вдыхать родной запах, сказать все– все, что не сказала…

–Папа…

– Этот поганец напился и выгнал тебя! Я уж ему устрою! Моя девочка, не волнуйся и не плачь, отдыхай, он приползет на коленях…

– Да о ком ты, папа?

– О супруге твоем беспутном! О ком же еще.

Алька лихорадочно соображала. Значит она, по легенде была выгнана пьяным Даниилом из дома, и вернулась в дом отца. У нее было странное ощущение. Она никогда не видела Даниила пьяным. Голова готова была лопнуть от такого количества мыслей. Она обняла отца. Он выглядел точно так же как тогда, когда она видела его в последний раз перед трагедией. Сбившая его машина на ночном шоссе даже не остановилась. Преступника так и не нашли. Она плакала дни и ночи напролет. Мать она не помнила – её не стало совсем рано. Потом был детский приют, академия, потом появился Данька…

– Папа! Я так рада, что ты со мной! – Алька обнимала отца и шептала ему все те слова, что так хотелось высказать разом.

– Что с тобой, милая, ты как будто вечность меня не видела…

– Так и есть, папа, так и есть…

– Это у тебя нервы. Я оторву голову твоему супостату – мужу!

– Не надо, папа, прошу тебя, я сама разберусь, ладно?

– Да как же можно!

– Папа, он же мой муж, мы обязательно помиримся. – Алька явно была недовольна легендой, которой она должна была следовать, но быстро взяла себя в руки. – Зато мы с тобой можем побыть вместе. Ты ведь не прогонишь меня. А Данька обязательно приедет, и мы помиримся. Вот увидишь.

– Боюсь, что нет, девочка моя, не увижу, послезавтра я уезжаю, ты же знаешь, мы увидимся только следующей весной. Я не могу бросить государеву службу.

– Не можешь бросить, – тоска сжала Алькино сердце, она только обрела отца, ушедшего так безвременно, и вот, спустя два дня опять его потеряет. Жестокий сценарий.

– Тем более, мы должны каждую минуту проводить с тобой вместе, – она едва сдерживала слезы, – когда теперь увидимся…

– Ну, полно, полно, девочка! Я жив, здоров, слава богу, а ты рыдаешь так, словно хоронишь меня.

– Папа, побудь со мной подольше, – Алька всхлипывала и целовала отцу руки.

– Полно, а то я тоже расплачусь. Пойдем. Пойдем, вон Анфиса чаю подала.

Двое суток с отцом, которые Алька не отходила от него ни на шаг, вглядываясь в родные морщинки на лице, держа его за руку и говоря о всякой-всячине, канули в лету. Алька с тоской смотрела вслед удаляющейся карете. Она готова была отдать миллионы фирме «Сторакс» за те недолгие, подаренные ей два дня с отцом. Она разрывалась от желания кинуться вслед карете, броситься под копыта коня и вернуть родного человека, но разум твердил, что это не явь, это лишь её детские воспоминания, преобразованные умной машиной. Все бесполезно, все кончено. Ей лишь остается благодарить судьбу за подаренную возможность сказать отцу, как она его любит и боготворит. Прощальный взгляд его, полный любви и горечи, его слова: «Будь мудрой, понапрасну не гневись, и народ не мытарь…» – к чему он это?

– Ой, барыня, матушка! Ой, убили! – резкий вопль вывел Альку из оцепенения. Она обернулась. По широкой деревенской улице шел мужчина, лет тридцати пяти. Высокого роста, атлетически сложенный, длинные темные, кудрявые волосы спадали на плечи. На руках он нес безжизненное тело женщины. Её тяжелые, светлые косы, волочились по земле, платье было в крови. Мужчина подошел и, уложив бережно тело женщины на землю перед Алькой, прошептал:

– Барыня…вот…убили мою Настасью…

Алька подняла глаза. В паре метров от них стояла плотная толпа крестьян. Лица их не выражали ничего хорошего. Один из мужиков, стянув шапку с головы, шагнул вперед:

– Барыня, матушка! Душегуб – он! Он свою жену сгубил, больше некому! Вот и нож мы у него нашли! – Он развернул тряпицу, из нее выпал окровавленный нож. Альке стало дурно. Земля качнулась под ногами. Словно в бреду со всех сторон посыпались голоса, сливаясь в один рокочущий, визжащий хор:

– Он убийца, матушка! Он!

– Он жену свою зарезал!

– Лаялись, как собаки всю жизнь!

– Детей она ему родить не могла, вот и порешил он её!

– Он давеча кричал на всю деревню, что убьет, вот и убил…

– Да он во хмелю сам не знает, что творит!

– Душегуб!

– Не ладили они всю жизнь…

Толпа опутала мужчину веревками, он даже не пытался сопротивляться, словно под гипнозом шел, куда его толкали. Бабы вцеплялись в темную гриву волос и вырывали оттуда клочья, деревенские пацаны кидали в него камни, какой-то мужичонка выкрутил ему запястье и вогнал под ногти иглу. Мужчина застонал. Толпа взревела и понесла его мимо Альки, крестьяне били в печные заслонки, тазы, сковороды, волоча его по улице.

– К реке потащили, – седоватый лакей покачал головой, – утопят как котенка.

– Что значит утопят?!

– Так ведь знают, барыня, что вы под суд отдадите, в тюрьму, в город, а там, пока суд да следствие, а то и выпустят, а им надо чтоб, сразу и сейчас. А не то не успокоятся, покуда либо в избе не спалят, либо не поймают, где потемней, и забьют насмерть. Батюшка ваш такие неприятности враз разрешал…

– Стоять! – Алька заорала, что было сил. Потухший взгляд «душегуба» почему-то все время был у нее перед глазами. Дворня озадачено глядела на неё. – Стоять я сказала! Никому его не трогать!

– Прикажете в «темную»? – Лакей услужливо поклонился и кивком отправил за связанным стоящих рядом дворовых.

Алька хватала ртом воздух, голова шла кругом, она подняла взгляд к небу, облака кружились в какой-то дикой пляске…. Она почему-то вдруг вспомнила о Даньке и вдруг поймала себя на мысли, что не помнит, как выглядит её муж. Совсем не помнит. Помнит, что он у неё есть, что она здесь не по-настоящему, а как выглядит Данька? Эх! Был бы здесь Данька… – дальше она ничего не помнила.

***

Я стоял перед огромным, старинным, чуть пыльным зеркалом и вертел в руках большущие ножницы. В целом мое отражение нисколько меня не смущало, однако вот длинные черные кудри… короткая стрижка мне была больше по душе. Я вытянул длинный, вьющийся локон. Ножницы лязгнули и прядь за прядью, мои виртуальные кудри оказались на полу. Вот теперь я был похож на прежнего себя.

– Что ж вы натворили! Батюшка! – растерянный Анисим смотрел на меня с горечью, – барыня так любила Ваши кудри!

– Барыня?! – Я хохотнул, – думаю, она одобрит мою прическу. Кстати! Вели заложить лошадей! Пора бы и помириться с барыней! Неделя прошла, а я еще ей на глаза не показывался.

Я действительно был счастлив и безмятежен как ребенок. Весенний деревенский воздух мая, наполнявший меня безудержной энергией, был отнюдь не виртуален. По утрам, когда солнце только показывалось из-за вершин деревьев, и крики петухов будили всю округу, я, едва открыв глаза, мчался на реку. Деревенская дорога у самого берега переходила в тропку, и травы окрестных лугов стелились, колышась как шелк под утренним ветерком, переливаясь, и становясь похожими на огромное темно-зеленое море. Вода в реке с буйным характером, под ласковым названием Вьюнок, у самой середины которой был порог-на-пороге, была очень прохладной и чистой. Такой, какой только вообще могла быть вода. Такой я никогда не видел в реальном мире. Её можно было пить, не опасаясь за свое здоровье. Эта речушка, извилистая и бурлящая как горный ручей, у самых берегов была ласковой, как домашняя кошка. Я наслаждался ласкающими меня струями, а потом, выбравшись на берег, усыпанный мелкими камушками, с удовольствием наблюдал, как мужики, пригнав коней из ночного, чистили их, загнав в реку, расчесывали им гривы, заплетая в косы. Потом проснувшиеся деревенские ребятишки с визгом прыгали с мостков в реку, снимая на бегу подштанники, и поднимая вокруг себя тучи брызг. Я загорал под нежарким, пьянящим солнышком, ласковым и неопасным (в отличие от реального светила, под которым без защиты нельзя было оставаться больше минуты) почти до самого полудня, когда лучи становились уже нестерпимо жаркими, и плелся в усадьбу. Там меня ждал вкуснейший и ароматнейший обед, приготовленный умелыми руками искусницы Антонины, – нашей поварихи и старинной подруги Анисима. Тот, оттрубив честно на военной службе и поступив на содержание к моему ныне покойному батюшке, по легенде, царскому генералу, и став моим денщиком, а также нянькой, мамкой и учителем жизни по совместительству, уже лет десять стеснялся сделать ей предложение, трепетно ухаживая и опасаясь обзаводиться семьей. А вдруг, дескать, снова на войну призовут, что тогда супруга будет делать. Я наслаждался вкусом яичницы с непривычно оранжевыми, почти красными желтками с таким ярким, насыщенным ароматом. Объедался пирогами с душистой вишней, заготовленной Антониной загодя, лопал от пуза клубнику, залитую сладчайшим липовым медом, обпивался киселями и квасами различных видов и сортов, и понимал – никакие деньги мира не стоят тех ощущений, которые мне подарил «Сторакс». Я с трудом осознавал, что рано или поздно придется вернуться в свой мир, такой серый и неяркий, на свой пятидесятый этаж к своим компьютерам, продажам, отделам… Я вдыхал каждую минуту этого счастья, осознавая, что это все ненадолго. Вечерами я сидел на крыше усадьбы и с сожалением осознавал, что со мной нет фото и видео, чтобы заснять картину, расстилавшуюся передо мной. Ровные деревенские улицы заканчивались на опушке леса. Из трубы каждого дома высоко в небо поднимался дым. Было похоже на сказку. Там пекли хлеб, варили щи, а на печи нежили свои косточки старики, кувыркались ребятишки, мурлыкали коты. Во все небо раскидывался звездный шатер. Звезды были яркими, крупными, мерцающими и разноцветными. Было жутковато – ведь в каменных джунглях Дивнодара, под стеклянными куполами высоток жилых кварталов звезд не видел никто и никогда. Их наблюдали из астрологических лабораторий, в которые водили с детства как в кино или в театр. Когда совсем темнело, я спускался вниз, во двор, где Анисим разводил костер, и мы полночи пекли на углях картошку с грибами и салом, и я заслушивался историями, в которых мы, по словам Анисима, все еще считавшего меня потерявшим память, «рубали неприятеля». А несколько дней подряд, когда Анисим с дворней зарезали поросенка, и мне удалось отвоевать у Антонины, забравшей почти всю тушу на солонину, премного нежнейшей вырезки, мы лакомились жаренным на углях мясом, запивая все это ароматнейшим яблочным сидром, которого в подвалах наряду с винами, наливками, водками и настойками было великое множество. Я осознавал, что впадаю в какую-то зависимость, что я уже не хочу возвращаться в реальность, и единственное, чего мне не хватает, это Алькиной улыбки. Хотя, если уж быть откровенным, я почти не помнил, как выглядела Алька. Портрет на стене с каждым днем становился все более чужим и незнакомым, напоминавшим скорее кого-то другого, но я помнил, что у меня есть жена, даже скучал по ней, каждый день обещая, что поеду и привезу её домой, и что мы будем наслаждаться всей этой благодатью вместе. Вот и теперь я завел об этом разговор.

Анисим насупился:

– Не взыщите, батюшка, только в соседнюю деревню Вам не попасть.

–Почему? – я опешил.

– Мост, батюшка, давеча обвалился. Телега, груженная дровами, по нему ехала, да под тяжестью мост и обвалился. Теперь не проехать.

– Да что же ты сразу не сказал!

– Не гневайтесь, Данила Лексеич, не хотел я вам настроение портить, уж вы как дите малое, последнее время так всему радуетесь!

– Да как же я к жене попаду! Когда пути восстановят?

– Дык, никто не начинал. Уездное начальство друг на друга валит, а мы без приказу не могём.

– Так отдай приказ! – Я рассвирепел, – немедленно пусть чинят, собери мужиков, заплати им…

Обескураженный взгляд Анисима привел меня в чувство – я вспомнил про крепостное право.

– В смысле пообещай, что награжу за быструю и хорошую работу.

– Все исполню, не извольте беспокоиться.

Я сел на ступеньки усадьбы. Сколько дней нужно чтобы восстановить деревянный мост длиной метров в двести и шириной в полсотни метров вручную, без спецтехники. Алька, как ты там сейчас…Алька – и снова странное ощущение: всплывший перед глазами портрет в спальне. Там изображена не Алька – глаза, как мне кажется, её, но не Алька. Я напрягся и попытался вспомнить, как выглядит моя жена – тщетно. Пушистый рыжий одуванчик, плюс глаза с портрета – и все… Профессор предупреждал, что воспоминания о реальности сотрутся, но не до такой же степени! Алька…как же мне вспомнить тебя?

***

Алька пришла в себя. Рядом сидел пожилой полный мужчина в пенсне. Он держал её запястье. Первым желанием было выдернуть руку из его холодных влажных пальцев, но, потом, успокоившись, она поняла – он измеряет ей пульс. Она вспомнила, как это было описано в исторических романах. Было странно и смешно – у людей её времени давно встроены датчики, измеряющие пульс¸ кровяное давление, сахар крови, холестерин, билирубин…да мало что еще – все измерялось автоматически и считывалось с запястья как штрих-код. Голова еще кружилась. Мужчина в пенсне вздохнул и покачал головой:

– Эдак вы, матушка, себя до полного изнеможения доведете. Когда вы последний раз ели?

Алька напряглась и попыталась вспомнить, когда она последний раз действительно ела, не считая поджаренного тоста с чаем. Даже во время семейных трапез с отцом она была настолько потрясена, что кусок не лез ей в горло:

– Я не помню, доктор!

– Вам надо хорошо питаться. В вашем положении…

–В каком положении?! – Алька, выдохнув, села на постели и голова закружилась вновь.

– Я пока не могу с уверенностью ничего утверждать, но вскоре вы сами поймете.

– Что я должна понять?

– Ваш организм предельно напряжен, причем не столько в нервном, сколько в физическом плане. Вы упали в обморок, а ваша служанка подробно описала мне, когда у вас должны начаться эти дни…ну вы понимаете.

– Мне не совсем ловко, доктор!

– Не тушуйтесь, моя дорогая, уж мне ли вас не знать – я с детства вас наблюдаю, но продолжим: по словам служанки, у вас, не приходят крови уже около пяти дней. На самом деле это значит одно из двух – либо вы беременны, а как замужней женщине это вам просто положено быть, либо у вас истощение организма, приведшее к временной потере детородной функции. Будем надеяться на первое, тем паче, что моя супруга, после вашей совместной поездки к святому источнику о прошлом году, тоже понесла успешно и в июле мы ожидаем первенца…

–Поздравляю. – Алька опешила. Издевка программистов «Сторакса» или на самом деле… в ту последнюю ночь дома Даниил был рассеян и беспечен, не спросил, принимала ли она таблетку, пожалуй, впервые за всю их жизнь. Они не предохранялись. Неужели организм дает сигнал? Доктор встал с её постели и продолжил:

<1 2 3 >

На страницу:

Перейти

2 из 3