Вдруг вспомнилось

– Тополи, тополи, мы по лужам топали…

А вот щит с плакатом «Не играй на мостовой!»

– Пап, а что такое мостовая?

– Да вот же она! Мы по ней идем.

Смотрю на булыжники под ногами. Значит, у нас в городе есть мостовая. Вот это да! В слове этом – дыхание большого мира, огромных городов. Нечто книжное. «Постовой на мостовой» уже попадалось – в книжке ли, в журнале…

И вот уже мишка торчит из папиного кармана и улыбается.

А солнце – такое маленькое, но такое жаркое! Интересуюсь, как такое маленькое солнце может так сильно греть.

– Солнце большое. Солнце очень большое.

– Что, как вон тот дом?

– Что ты, гораздо больше!

– Что, как вот отсюда до той улицы, – говорю, задыхаясь от собственной наглости, в полной уверенности, что уж теперь-то отец перестанет добавлять размеры.

– Больше. Солнце гораздо больше всей земли.

Это открытие поражает сильнее, чем поразило оно потом Незнайку в книге Носова. Такого я представить не могу. Больше всей Земли!

И еще одно я никак не мог представить. Папа сказал, что в лампочке нет воздуха. Для меня слово «воздух» означало пространство. Я же усвоил, что воздух – это то, что нас окружает. Изо всех силенок пытался представить отсутствие пространства. Не получалось.

– Ну, если не воздух, то что там внутри? Ведь должно там что-то быть!

– Ничего там нет. Пустота. Это называется вакуум.

Я готов был зареветь.

Время

В каком возрасте человек начинает осознавать время? Не ощущать, а именно осознавать. Понимать, что он сам движется невесть куда, несомый невидимым потоком, оставляя позади всё сущее, всё окружающее: предметы и людей в их сиюминутном состоянии, собственные мысли и ощущения, снимок сегодняшней картины мира. Не сразу приходит знание о неподвижных буйках в этом потоке: датах, часах, минутах. Но еще до того, как научишься прикладывать линейку к предметам, незаметно обучаешься ожиданию событий: послезавтра – день рождения, завтра – воскресенье, через час придет с работы отец.

Для нашего поколения измерение промежутков времени связано с движением стрелок по круглому циферблату. Интересно, как для нынешних малышей?

Вначале я научился определять, сколько времени остается до следующего часа.

– Сколько время? – кричит бабушка с кухни. (Убедить ее, что надо говорить «сколько времени?» или «который час?» было невозможно).

Гляжу на большие часы с маятником, что висят над пианино, и отвечаю:

– Без сорока пяти десять.

Сестра фыркает: «Без сорока пяти!»

Ну, не мог я понять, что надо отсчитывать число минут, прошедших от предыдущего часа! Сестра пыталась объяснить – все равно непонятно. Но однажды увидел, как бабушка вошла в комнату, глянула на часы и сказала:

– Ого! Уж десять минут одиннадцатого.

И всё стало на свое место.

Заходит раз Тетка Авдотья. Спрашивает о чем-то отца и тут же удаляется, вполне удовлетворенная.

– Пап, зачем она приходила?

– Спросила, сколько сейчас времени.

Не понял. Хлопаю глазами.

– Понимаешь, у нас несколько часов. Если одни остановились, то можно на других посмотреть, сколько времени. А у них – всего одни ходики. Остановились – и неоткуда узнать, который час. Сейчас она их заведет и поставит правильное время.

Однажды приходит в голову головокружительная мысль. Вот сейчас – тысяча девятьсот пятьдесят пятый год. Но это значит, что когда-то был и первый! Такую бездну времени представить не могу. Столько лет! Нет, это просто невозможно. Делюсь этим соображением с Юркой. Тот авторитетно отвечает:

– Нет, первого года не было. Всё началось в тысяча девятьсот…

Тут он задумался, а потом сделал неопределенный жест, помотал головой и быстренько переключился на другую тему.

Болезни

Я заснул под вечер в бабушкиной комнате возле голландской печи. Проснулся часам к восьми, но мне почему-то было трудно подняться. Душно, и ноги – тяжелые, как колоды. Встал, пошел в залу, к отцу. Голова тоже была тяжелая. И на душе грустно и тяжело, непонятно, отчего. Папа берет меня на руки и ходит по комнате напевая «Легко на сердце от песни веселой… Вот и у Саши сейчас будет легко на сердце». Но легко не становилось, и отец отнес меня в спальню и уложил в кровать. Лежу – и ничего мне не хочется: ни спать, ни играть. Мысли, как всегда, непрерывно ворочаются (это меня всегда поражало: невозможно перестать думать даже на секунду), но мысли эти – обрывочные, путаные, непонятные. И вдруг я вижу как с потолка прямо на меня летят большие темные массы невнятных очертаний. Ору в ужасе. Вбегает отец и кладет мне на голову компресс. От мокрой тряпки пахнет уксусом, и мне становится хорошо.

– Папа, на меня с потолка… летели куски..

– Хм… Это, конечно, были куски пирога?

– Нет… Наверно, куски потолка…

– А я вот знал одного мальчика – на него падали куски пирога, так он их съел!

Я смеюсь. Отец уходит. Кажется, он играет на пианино, потому что я слышу музыку. И вдруг… Расходится стена у кровати, и я ясно вижу, как отец берет заключительный аккорд, потом поворачивается ко мне на вращающемся стуле и улыбается. И я снова проваливаюсь куда-то…

И вот я выздоравливаю. Еще в кровати, но прыгаю и хохочу. Папа дает мне витамин С. Маленькие желтые шарики в картонной коробочке. Его можно есть, сколько хочешь. А вот витамин В – это синие шарики, и папа не разрешает брать больше двух. Зато разрешает сосать свой валидол. От него во рту холодок. Отец сидит возле моей кровати и декламирует:

Мне очень нравится этот стишок. Как и другие из папиного репертуара.

Этот стишок хорошо выстукивать. На чем угодно. На книжке, на стуле, да хоть на кастрюле.

Папа делает кораблики из бумаги, и на моей кровати выстраивается флот: большие и маленькие лодочки с парусом и без, катерки со складными кабинками, двухтрубные пароходики. Отец вроде бы обходится почти без ножниц. Как делаются все эти оригами, для меня до сих пор загадка.

А следующей зимой я заболел корью. У меня температура, а все тело – в розовой сыпи. Надо мной хлопочут мама и бабушка Штерна.

– Ах, ну почему всех детей постигает такая страшная болезнь! – вздыхает мама.