Полная версия
Перстень сирены, или Как убить ангела. Петербургский роман-метафора
– Ну что ты, Михаил! Какой же я бренд, что ты! Они меня и знать то не хотят. У них другие планы… – Лана не называет меня- как обычно.. Что то тревожит ее. Что? Прах их всех побери! – как говорит Грэг. В ответ просто – молча держу ее запястье, считаю пульс. Подношу тонкие, нервные пальцы к губам.
Нескладный эльф в оранжевых варежках вскидывает ресницы и тотчас отвечает теплым пожатием, но ладонь – странно дрожит.
– Та самая Лана? Вы? А я – Алиса. Алиса Лансарова. Можно просто – Лисса. Я Вас рисовать хотела.. Давно.. Сразу, как только прочла о Ваших ангелах.. И – Марго в «Сиреневом»17…Клево, отпад, ва- щще такая… она – улет просто! У меня есть несколько рисунков.. Посмотрите, да? – Рыжие кудри выбиваются из под кепи, длиннопалая рука змеится на обшлаге серого пальто Экслера. _ К нам можно просто.. в любое время… Вечером… Алекс, да? Ну, что ты молчишь?
– Разумеется! – Лениво цедит тот, окидывая затемненным взором хрупкую фигурку Ланушки.– Когда только угодно будет синьоре…
– Благодарю за приглашение, но у нас с мужем чрезвычайно мало свободного времени… Особенно – у меня. Я делаю то, что нужно. А угодно мне бывает мало что… Угодить сложно.– Усмешка воздушно прячется в углу фейных щек. – Простите великодушно, но нам пора. Рада была знакомству. – Лана – в плотном кольце моего плеча и локтя, но свободной рукой прижимает к горлу шарф, шепча прохладно – горькой волной духов мне в кадык:
– Змий какой то… Мучает девочку. И я никогда не называю моих героинь кличками из публичного дома. Фу! – фей презрительно морщится. – Пойдем быстрее от них… Ника, где Никуша? – Ланочка оглядывается тотчас, чуть – чуть нервно, но – медленно и плавно, и нежно машет ладонью тонкому силуэту в синем манто, застывшему у можжевеловой гряды Нижнего парка:
– Ласточка, детка, нам уже домой нужно. Едем, папочка давно ждет нас. Что ты делаешь там? Иди сюда.
– Мамочка, я сейчас. Я – вот. Тут же птички. Я фо – то а- фи – рую – старательно, полуграссируя, по – детски – картавя, выговаривает кроха, поднимая и держа в вытянутых ручках черный квадрат планшета. Подбежав к нам, она торопливо кивает новым знакомым и тараторит оживленно:
Вид заснеженного Петергофа. Открытка из коллекции автора.
– Мамусенька, крестный, а там та – акие птички красивые… У них хохолок рыженький на головке, а сами они черненькие, с серыми пятнышками на крыльях.. Такие длинн – ые.. Это кто?
– Дрозды или зяблики. – Терпеливо, мягко роняю я. – Писали, что в этом году в парках Петергофа много черных дроздов. Они очень изящные…
– Изящ – ные. – какое слово красивое, – задумчиво лепечет Никуша, осторожно гладя пальчиками холодную ладонь Ланушки…
– А папочка так про тебя говорит, да, мама? Что ты изящно пишешь… И слова у тебя как будто танцуют ведь, да? – Тараторя почти без остановки, неугомонный, порывистый, среброкудрый ангелочек, стремительно выводит нас из сомнительно -райских заснеженных кущ, оставляя далеко позади, на краю аллеи, рыжую, нервно – изломанную Коломбину – Пьеро, в нелепо оранжевых варежках и ее хищного, «эклеристого», искусительного Арлекина в сером, остроугольном пальто… Что же писали о нем? В газетах? Какой- то бред! Я ни слова не могу вспомнить.. Никак не могу…
***
«Почему же это Лана решила, что он ее мучает? Бред какой то!» – Я стою у шкафа – бюро с гравюрами Дюрера и Кипренского. Демирова задумчиво барабанит пальцами по низкому диванному валику, щурится, вглядываясь в кипу снимков и пожелтевших старых газет на полу, Ланушка, зябко нахохлившись, пьет кофе из крохотной чашки палевого, осеннего кузнецовского сервиза, с кленовыми листьями «под Лалика»…
Дома у Демировой – аристократически строгий дух, царство антиквариата, мебель александровской эпохи от Гамбса, фарфор, японские духи, книги на французском, Дюрер, Доре.
Алла Леонидовна ловит мой внимательный взгляд и устало роняет, делая плавный взмах кистью вокруг головы:
– Все не мое. Не мое. Покойный муж.. Я люблю минимализм во всем, но никак не могу его достичь… Когда была в Японии, на гастролях, то ходила в гости к одному из профессоров искусства. Сидели на жестких валиках – подушках, пили японский чай, не сакэ, с лепестками сакуры.. Я спросила у него о плодах, он так удивился – у них сакуру не едят, это почти священное дерево, но его жена мне дала попробовать, в их саду огромное розовое просто было облако.. Нежнейшее. Дух захватило. А плод – маленькая ягодка. С косточкой. И вкус – айва с хиной. Очень вяжущий… как то так… Демирова, трогательно морщится, ее гримаса веселит и нас -. Потом мне уже после одного десятка спектаклей в Токио мне принесли подарок – горшок, вазон с ветвью сакуры.. От этого самого профессора. Так его потрясла моя игра, что он решил подарить мне деревце… Долго стояло у меня в спальне, потом, по недосмотру, попало на балкон, замерзло. Замерло. Я потом долго не могла играть.. Так вот, к чему я это все? – Она распускает в воздухе щепоть пальцев.. Сакура для меня как воплощение души, трепетности, мимолетности и от сознания мимолетности есть во мне тяга к минимализму, может быть.. – Демирова пожимает плечами.– Не знаю. – Она едва слышно выдыхает и давит ладонями на газетные листы, склоняется к ним, трет виски:
– А – аа, отыскалось! Смотрите, Михаил, Георгий вот это, наверное, да? Она негромко, но ясно и твердо, отделяя каждый звук и слог, читает с листа, прижимая ладони к вискам:
«На прошлой неделе в Международном Доме Фотографии собравшаяся на новый вернисаж взыскательная публика была эпатирована очередным фотовызовом Алекса Экслера под названием « Пульс на грани» – подростки, юноши, девушки – были запечатлены в момент самоубийства. Спор разгорелся вокруг того, постановочны ли сами фотографии и этичен ли момент публичности столь трудной теме, не провокационен ли он? На все вопросы, обращенные к автору, Алекс Экслер со скептической усмешкой заметил лишь, что не считает себя приверженцем салонно – винтажной фотографии, с закругленными углами. Острота социальных тем ему нравится больше. Кроме того, сказал фотохудожник, – он горд и тем, что с помощью своих снимков ему удается не только « встряхивать» общество, но иногда и спасать чью то конкретную жизнь».
Петергоф. Аллеи нижнего парка. Фотоэтюд из коллекции автора.
– Герой, одним словом! – Алла Леонидовна усмехается одними углами губ, и вдруг с шумом выпускает из легких воздух, словно надев на лицо маску гневной Эринии. – Припоминаю, что то о нем писала и «Фигаро», есть у меня где – то… Мама собирала все, что касалось театральных рецензий. Пару раз он снимал меня, была фотоверсия для театра: «Зимняя леди», перед «Бурей» Шекспира.
Но мне, почему то, сразу не понравилось, как именно он снимает. Словно удав смотрит на свою жертву, знаете. Давит. Немигающий взгляд и хищная такая манера, движения со скрытым пылом страстей, гневность затаенная, вспышками, как пламя. Опасно очень, может обжечь. Дотла сжечь. Экспансивная натура, прячущая эмоции. Он их тщательно контролирует… Как офицер рейха, знаете, – Алла Леонидовна откидывает волосы со лба, встает прямо, слегка потягиваясь, привстав на носках. Свободная туника зеленого цвета, черные брюки, замша туфель. Рукав гармонирует с червленно – муравной бирюзой на указательном пальце правой руки.. Образ законченный.
– Пойду, кофе свежий заварю. Не поможете, Георгий? – Светло щурясь, подмигивает мне, выходит из комнаты, на ходу роняя в ладошку Ланочки прохладу бирюзы, и чуть касаясь пальцами ее головы.
– Не скучайте. Примерьте пока. Это подарок. Моего покойного друга. Художник был прекрасный. Театральный декоратор. Собирал коллекцию дивную совершенно, простую на вид – фигурки из шишек. Жена Танечка его к этой коллекции ревновала, до смешного. А у него весь кабинет смолой пропах…
Мы с мужем приходили к ним и как будто в лес попадали сразу…
– Многое теперь позади.. Только снится. И аромат тоже снится, представляете? Я поэтому часто в лес уезжаю, под Сестрорецк, в Комарово. От тоски как можно подалее.. так вот убегаю.. Бегу.. —
– -Алла Леонидовна, что Вы, какая тоска – пред Вами и с Вами, помилуйте! – басит хрипло и чуть недоуменно Мишка.
– Скоро новая премьера в театре. Опять шум, опять любопытство. Новая трактовка.
– Да, – рука в зеленом переливе муара свободно скользит по косяку. – «Крик» – интересная пьеса, мы ее репетировали с Володей Тоцким еще в линиях Витеза, а как теперь получится, кто может угадать? Я вот ищу, кому бы передать архив, фото и все.. Вы возьмете?
– Для выставки? – Я делаю вид, что не совсем понял ход мыслей Демировой. Неизбежно печальный, но естественный. – С удовольствием, Алла Леонидовна.
– О, нет. Насовсем.– Улыбается Демирова и лицо ее светится неожиданно, как китайский фонарик, домик, изнутри. – Ну что Вы бровь гнете, что? Мне ведь уже под ****десят, вышвырнут все после похорон на какую нибудь свалку или купит вот такой меценат, эсэсовец, как Экслер, и будет в строчках искать портрет любовника, нескромные признания, запах скандала какого то.. Прелести посмертной памяти, нет ничего отвратительнее этого, как говорила Раневская, помните, да?
По столовой в сдержанной черно – белой гамме ароматным облаком плывет запах арабики, смешанной с корицей, густой пряный, сильный, перебивающий тонкий аромат антоновки: запах лета, травы, шафрана.. Тонко нарезанный белый батон, капли меда.
– Лана, а Вы бы не хотели написать книгу о Вертинском? Или -роман? У меня есть его письма к Алексею Козловскому, воспоминания о Холодной об эмиграции в Шанхае.? Не попробуете? Ваш летящий почерк, стиль, манера… Ваша стремительность… Это его образу как раз подходит, да! – Актриса словно что то утверждает. Категорично.
Дворцовая площадь с высоты птичьего полета. Фото из коллекции сервиса «Яндекс».
– Я не могу так сразу сказать.. Это, наверное, надо же ехать.. в Китай? – мой непостижимый фей поднимает огромные глазищи на Демирову, смотрит, чуть удивленно и как то сквозь нее, нездешне. – Я не могу сейчас. Грэг. Никуша… И все это…
– Зачем ехать? Не обязательно. Если хотите, я Вам организую тут презентацию с несколькими знатоками, они все мелочи знают, искры. Вам интересно искры, да ведь?
Ланушка кивает, чуть растерянно. Кажется, актриса уловила суть ее стиля: искристая, нежная, призрачная небрежность, стремительный прочерк, промельк, как снежная россыпь..
– Георгий, а Вы что скажете? Что думаете? – Демирова внимательно смотрит на меня, медленно кроша хлебный мякиш в изящную полуплоскость кофейной чашки. Японский фарфор. Она сама, как его скользящие матовые блики, бледна, губы – чуть прикушены.
– О, я никогда Светлане не диктую, что делать. Нет привычки. Да и не наш стиль отношений – я, чуть хмурясь, улыбаюсь. – Боюсь, ей просто не позволит писать ее напряженный график: лекции, презентации. У нас на этой неделе еще две. Из книжного на Васильевском звонили даже…
– На Васильевском… Я однажды ехала туда, на старом трамвае… Так странно было, ехала в ночь. Тогда кончился мой очередной спектакль, очередной роман со сценой… Ехала, думала о финале, была совсем молода тогда. Асфальт блестел в фонарях. Вышла из трамвая, оставила на сиденье все цветы, брела, просто в ночь, и так свежо пахло сиренью, кажется, был май тогда… Не хотелось возвращаться в пустой дом.. И думала о какой то ерунде.. Какие глаза у главного героя… что то еще… О кулисе застрявшей, о поясе на платье… О том, что не дописала письмо своей давней подруге, в Ригу.. И так свежо было. Так свежо… Как будто только родился мир, до остроты. И сейчас знаете, еще бывают такие ощущения.. – Демирова вдруг встает резко – так распрямляется змея, – и, подойдя к окну, наклоняет раму вниз.. Венецианское открывание. Фрамуга, как акробат, описав дугу, почти падает, и крупинки ледяного дождевого снега или снежного дождя, почти что – планируют на столешницу, в кофейные чашки, на блюдо с нарезанными яблоками..
…Поздняя антоновка из крохотных садов около Сергиевки или под Сестрорецком. Подлинность лета. Нечаянно оставшаяся, появившаяся, затерявшаяся, смягчающая нота, посреди аккордов наплывающей ночи, свежего ветра со стороны Невы, ее дельты, несущейся в залив…
Из отзывов читателей:
«..Cпасибо тебе…
Читается – на одном дыхании… Замечательные описания…
Очень нравится образ Демировой – он объемный такой…»
Инна Филиппова. Санкт – Петербург. Россия.
«Порадовало продолжение.
Вся ткань главы пропитана такими подробностями внешнего и внутреннего состояния героев.
Превосходная галерея законченных образов, характеров…
А идея с Вертинским. Такой знаковый штрих. Визави знает о возможностях Ланы.
Уютно и тепло…
Спасибо!!»
Ди Вано (Дина Иванова) – филолог, сценарист, кандидат наук. (Минск. Беларусь)
«Замечательный роман, читается с огромным интересом и очень волнует!!
Светлая, прости за вынужденное помалкивание, конец года, аврал…
Читаю всё на работе, по возможности… Обнимаю нежнейше!
Спасибо что пишешь то, что хочется и необходимо в жизни прочесть. Вот!»
Наталия Шостак (Москва). Россия.
Вера Васильевна Холодная. Фотооткрытка из коллекции автора.
Глава V
Она сидит на подоконнике. Голая. Острые, худые лопатки, почти горб, непрорезавшиеся крылья ангела, желтовато – белая кожа, веки в коричневом обводе.. Кофейном. Она пьет много этой бурды, но от нее не пахнет кофе. Коньяком, виски, какой то блевотиной, гашишем.. Банально, зачем ей гашиш? И где она берет эту дрянь? Таблетки – проще. Синтетика. Нет следов. Совсем нет. Под язык. Можно запить абсентом… Тьфу, гадость. Абсент это – полынь. Спирт, настоянный на полыни. Она сидит на подоконнике. С этой глупой, полупьяной усмешкой, выгнувшись, как змея, соски торчат. И совсем не привлекает меня. Влажная, с каплями пота на висках.. Не привлекает. А давно ли было иначе?.. Она сидит на подоконнике, вписавшись в его окружность, периметр, как правильно.. Не могу никогда запомнить этой математической чуши!
– Смотри на меня, идиотка! – ору я, срываясь на яростный, до огня в горле, сип, наводя на нее цифровик, а потом бросая его в кресло и хватая камеру, с этими светящимися глазками, миганиями, усмешками скрытых функций…
– Чего опять смотришь в угол? Что там увидела? Призрак оперы?! – я кривлю губы усмешкой… Потом подхожу к ней.. молча врываюсь, яростно раздвигая бедра.. Как два ненасытных зверя, в поцелуе мы – не сливаемся, а почти кусаем друг друга… Она, как зверок, прикусывая нижнюю губу и облизывая кровь, царапает мое левое плечо, дышит яростно, прищуриваясь, отодвигаясь, сопротивляясь моему захвату.
– Уйди! Зверь! – Камера, автоматически мигая, щелкает и шипит. Серия снята. Я только сейчас соображаю, что – снята… И самый резкий кадр, я почти валю ее на стекло, она яростно изгибается, как дикий мангуст, ласка, змея, ползущая по раскаленному песку и со всей силы, упершись головой в мой живот, хрипит, надрывно, плюя на пол:
– Уйди, скотина. Я больше не дам тебе вышвырнуть меня в окно. Катись к Эффи, издевайся над ней, если позволит!
– Позволит. Давно ждет. Ей нравится. – Я дерзко скалюсь, в натянутой гримасе расползаются углы щек до боли, как прорезиненные.– Не сомневайся, дура, истеричка! В этом – не сомневайся.
– Она просто не лежала на асфальте с разбитой головой и сломанными руками. И ее не выворачивало от таблеток, и ноги не пухли от ремней, и она не срала под себя жидким и вонючим, сутками, воя на кровати. И дерьмо ее есть не заставляли.. Эффи – балерина в тюрбане. Скрытая наркоманка, продажная тварь, но – балерина. А я только твоя мармозетка18, ручная до визга Алиса. – Она высовывает язык. Прыгаю по первому зову, без бубна пляшу. Так и хочется разодрать тебя до кости, до остова…
– Раздирай! – я насмешливо смотрю на нее, худую, верткую змейку с острыми лопатками. Ангел в зачатке. С непрорезавшимися крыльями. – Ты так ревнуешь, милая? – Застегиваю пояс на джинсах, беру в руки камеру – смотрю сохраненное. – Отлично! Мне нравится. Мне всегда нравились сильные эмоции. —залпом выпиваю что то мутное в бокале, на столике, выворачиваю рукава джинсовки, свитера:
– Я пойду, пройдусь. Мне надо показать кое – кому, кое – что.. А ты.. – брезгливо морщусь – вонючая Ева, прибери здесь и найди хоть одну чистую чашку. Или – простыню. Мне надоело спать на рванье!
Я иду через арку, к дверям, и мне в спину летит бокал, вилка, тарелка и слышится хриплое, надсадное шипение:
– Мразь.. Ты мразь и ничего больше.. Зачем ты тогда сказал моему отцу, что я умерла?! Зачем? Ты боялся, что он посадит тебя в тюрьму, если узнает правду, да?
– Клиническая идиотка! Гонимая! Да твоему отцу было плевать на тебя. И матери тоже. Им обоим было плевать на тебя, знаешь. Богемное отродье, навозные жуки, они продали мне твое трепье, детские платья и трусы, чтобы напиться в кайф. На помин души! – хрипло ору я на пороге, не оборачиваясь, и уже почти открыв дверь в элитное, безжизненно – холодное сияние холла. Он, как всегда пуст. Только слева едва слышно и мерно щелкает кабина лифта, и я торопливо отвечаю на короткий, вежливо – холодный кивок высокого человека, с ясными глазами цвета разогретого коньяка, в дорогом английском пальто светло – серого сукна. Мой сосед по площадке. А, тысяча чертей!.. Слышал ли он наши крики и понял ли что нибудь? Мне надо было кричать по – итальянски. Так проще. Этот язык мне почти родной. Я даже могу ругнуться на языке Данте… Так, слегка. Шутя.
***
– Моя любимая! Ну, что ты! Успокойся, что ты! – Я, дрожащими губами, приникаю к ее запястью, только что освобожденному от трубок капельницы. Она натягивает на себя плед.. Кушетка, кресло, зеркало в полстены, раковина в углу, цветы на подоконнике, жалюзи слегка обтрепанные, белые, чуть синеватые, как снег за окном. – Все. Все последняя капельница…
– Холодно. Я замерзла. И – голова кружится. Пить хочется. Чего то горячего. Она садится, медленно, с моей помощью, зябко трет плечи. – Ненавижу зиму. – Улыбается. Хрупкий палец очерчивает мою щеку, а я покорно ловлю его губами. Излишне покорно. Нежно. Чтобы показать – она не одна. Чтобы не отдать. Хотя вдвоем – горше…
– Non osare, regina… Сейчас домой… Сейчас, я только бумаги подпишу. – Опять клонюсь к ее запястью, и она терпеливо ждет, чтобы по сигналу красной лампочки внесли какую то папку- планшет, где отмечено, по латыни и по русски, что процедуры окончены, и это что то вклеивают в карту, а в открытую дверь едва уловим хлорамин, запах смерти… Карта у меня в руках… Как и чек об оплате процедуры, палаты, чего то еще.. Кажется, стакана какао.
Лестница. Полукружье. Она не захотела ждать лифта.
– Горушка, я просто там упаду. И все закрыто. Мне бы подышать. Продышать.
..Спускаемся. Так медленно, что проходит полчаса. В стеклянную крутящуюся беспрерывно, дверь вестибюля с абстрактной живописью на стенах видна змеистая вереница машин, такси, коробов микроавтобусов и скорых с сиренами. Постоянно шумит грузовой лифт, но никого – ни носилок, ни больных, ни колясок.. Все призрачно. Их везут какими то другими коридорами. В бесплатные отделения. Где нет кушеток, зеркал, жалюзи на окнах.. А что есть? Решетки на окнах. Простыни в дырах, со штампами хозблока, с пятнами крови. Кровь – не отстирывается, штампы – серы, едва видны..
И руки в шрамах. И в порезах от бритвы. И ты лежишь на снегу.. Как подбитая птица, как кусочек облака или лужи.. Или это под тобой лужа.. О, боже.. о чем я думаю?! Когда это было, как давно… В другой жизни. В четвертом измерении. В том самом, что наплывает по ночам, удушливым кошмаром… Иногда…
…Красная, приплюснутая мыльница «Ауди» – вездесущий Ворохов где то раздобыл напрокат, у уехавших друзей. Она – почти нова, в ней довольно урчит двигатель «ферарри», напоенный свежим маслом, и мы можем рассчитывать на прибытие к острым, льдистым, оскольчатым, берегам нашего залива примерно часа через полтора – два.
…Опять ранние фонари, снежная круть, колкость, фасады дворцов издали, знакомая гамма цвета – зеленый, белый, желтый, зеркалит многооконность..
А у нее растрескались губы. И она прижимает к ним муфту. Забыла платок. Опять забыла. Отрываю перчаточник. Сигаретный блок, зажигалка, бумажная салфетка И ее монограмма на кусочке шелка. Мой тайный талисман…
– Милая, возьми, вот… —
Она берет платок. И роняет на колени случайно запутавшееся в шелке продолговатое бланш – карт приглашения на выставку: « Снежный роман. АлексЪ ЭкслерЪ. Фотоэтюды»..
– Откуда? – она медленно разглаживает атлас буклета.
– А, милая, я и забыл.. Ворохов принес. Послезавтра. Можно было бы пойти, там довольно интересно, будет новый альбом, и какие – то книги по искусству в фойе продают всегда. Любопытно посмотреть. «Зимний Петергоф, Сестрорецк, Выборг» … Перспектива пространства». Так пишут газеты.
– Да. – Фей нервно тянет ожерелье шарфа чуть вниз. – Интересно, когда он выталкивал девочку, эту травести, из окна, у него тоже была перспектива? Для камеры?
– Как?! Зачем?! Что ты говоришь, милая, о чем ты? – Пораженный, я едва успеваю притормозить, на мигающий желтый и прижимаюсь к обочине.
– Он ее вытолкнул из окна для хорошего кадра. – Голос фея звенит, как струна альта. – Или пытался. Я слышала. Они опять кричали вчера… Мука такая. Слышать это. Ланушка трет пальчиками виски. – Уехать бы… Куда – нибудь.. Нечестно. Я не хочу слушать чужую жизнь. Такую – и вообще не хочу..
– Любовь моя, я бы и сам,. без оглядки, ты ведь знаешь! – Стучу по рулю пальцами.– Но… Надо Мишке помочь. Вот когда они в Данию рванут, тогда, может быть..
– Спохватываюсь, что проговорился, но – поздно. В боковом зеркальце огромные глаза – блюдца фея тотчас наполняются слезами:
– Миш-аа уез- жает?? Как? Почему ты мне и не говорил?! – Она кашляет, захлебывается, на шарф тотчас падают капли крови, рвота открывается так внезапно, что я едва успеваю открыть дверцу, вылетаю из машины, и ее склоненная головка в моих руках.. Держу ее, бессильно чертыхаясь про себя. Что я могу сделать еще?! Спазмы душат ее, но она и сквозь них пытается улыбнуться. Губы – дрожат, беспомощно кривятся…
– Господи, милая… и зачем я это ляпнул? Прости. Совсем мне не надо было говорить тебе! Это просто в голове у него… Планы только.. Ласточка, вот возьми. Вода… Извини, другой нет, давно в бутылке…
Она смешно морщится.
– Зачем ты говоришь? – хрипло – серебряный смех прорывается в ее горле сквозь бульканье спазмов. – Я слышу по запаху.. Полицейский вон бежит к нам… Сейчас оштрафует, наверное. – Между машинами ловко лавирует длинная, раздутая от куртки и жилета фигура ДПС – ника… Точно – к нам.
– Добрый день. Капитан Бессонов. Что случилось? Здесь, вообще то, запрещено стоять..
– Мы только что из гематоцентра. У вас нет воды, случайно?
– Воды? – Капитан смотрит на меня, не мигая, зелеными строгими глазами. У него шрам над левой бровью, в виде треугольника и вмятина на переносице. Какое то происшествие или детское озорство? Хочется думать, что – второе. Хочется думать о чем угодно, только не… Я судорожно глотаю, а он уже протягивает мне фляжку, вынутую из недр куртки. Стильно плоскую. Явно – памятную и – дорогую.
– « Полюстровская»19. Выдохлась только. Холодная, смотрите.
– Ланочка, вот выпей! Давай, снимем шарф? Вот так. Не спеши. Я здесь. Я помогу.
Шарф заляпан рвотой, кровью. Капитан отводит глаза, потом вдруг резко поднимает руку к козырьку, и подмигивая Лане, скороговоркой выпаливает:
– Сверните в переулок, направо. Так короче. Сейчас пробки, а там можно проехать. Навигатор есть? Включите. Не сдавайтесь. Он Вас любит. Остальное – семечки. Знаю по себе.– Капитан опять подмигивает, и тут я вижу, что глаза – смеются. Они умеют смеяться? Здорово!
– Спасибо! – Нежно бормочет фей, резко набрав воздуху в грудь. И машина рвет с места в нежно – серую пелену, вдаль от того места, где сейчас неслышно рыча прирученным псом со вздыбленной шерстью в снежных комьях и колкости, сидела, цепко и упруго, смерть.. У нее бездонные, темные глаза и в них кипящее серебро, шуга наледь еще не замершего залива, Невы, стянутой гранитными браслетами набережных и мостов… Мы пролетаем переулок и еще часть автострады как стремительный экспресс. У подъезда маячит фигура в распахнутом пальто. Мишкины вихры, смешки, сигарета, вода от “ Аrmani», небритость щек, к которым тотчас приникает фей.
– Миша, зачем на холоде? Без шапки… Простынешь ведь!
– Встречаем – с, my lady!20 – Мишка насмешливо гнет бровь. Рука незаметно и бережно охватывает ее локоть.