Праздник Победы

Пахло тушенкой и еще чем-то съестным и вкусным. Шли разговоры о фронте, немцах. Давно не было в хате Нила такого количества людей. Нил суетился, думал, как посадить людей, а куда посадишь их, что есть в доме – то и все, другое не найдешь. Потом махнул рукой:

– Кому где есть, там и садитесь.

Начали усаживаться, мужчины сели на скамью, часть женщин села на кровати, на лавке у печи, часть стояла, прислонившись, у двери. Иван сидел в красном углу под иконой. Он наклонился и достал фляжку.

– Давайте наркомовской за нас, живых.

Еще больше зашумели, задвигались люди.

– Мать, давай, с чего будем выпивать, – сказал жене Нил.

У двери стояла немолодых лет женщина. Она подняла руку и заговорила громко:

– Нил, плесни в бутылочку, ничего не осталось на нашем медицинском пункте, укол кому давать, как без протирки?

– Давай, Матвеевна, кому-кому – а тебе надо.

Иван взял 150-граммовую бутылочку и полную ее налил. В хате было тихо.

– Спасибо тебе, Иван Нилович, я через уголь процежу, и будет как спирт, – продолжала фельдшерица.

Иван стал разливать оставшуюся наркомовскую водку, выпивали по очереди из трех стаканов и кружки.

– Ото, крепкая, точно спирт, – весело звучали голоса.

Опять пошли разговоры, был и плач, были споры, проклинали фашистов и спрашивали, когда добьем Гитлера. Потом вспомнили тех, кого уже нет в живых. Подвешенная над столом газовка тускло освещала комнату и восторженные лица людей. У собравшихся был великий праздник: на побывку с фронта прибыл их односельчанин, орденоносец. Разошлись за полночь.

Иван вышел из-за стола и всех благодарил, а, когда подал руку председателю, отец тоже стоял рядом и тихо заговорил с председателем:

– Фома Ильич, может, поможешь конем? Посеять надо огород.

Председатель вздохнул:

– Что-то, Нил, придумаем, не оставим людей в беде. Пусть там быстрее фашистов добивают и возвращаются.

Иван вышел на улицу, недалеко от самолета горели два костра.

– Охраняют. Война научила детей.

– Давай, фронтовик, возвращайся с победой, ждем тебя дома, – председатель пожал еще раз руку и заспешил по делам. Иван стоял с отцом и смотрел в сторону костров. Отец вздохнул и тихо спросил:

– Так ты опять на фронт?

– Нельзя подвести командира полка, обещал быть сегодня к двум часам. Война будет еще долго, силы у немцев еще есть. Да и у наших все больше техники поступает, воевать научились. Надо же эту нечисть добить. Никто ее не добьет, кроме нас… Пойду посмотрю, как там охраняют самолет, – и Иван направился к костру, который был ближе к улице. Не доходя до костра, он услышал детский голос:

– Стой! Кто там идет?

– Это я решил проверить, как вы самолет охраняете, – в тон ответил Иван.

Мальчик шагнул навстречу, приложил руку к кепке и отрапортовал:

– Товарищ старший лейтенант, самолет находится под надежной охраной.

– Ты здесь один?

– Нас двое, возле того костра второй номер Петька Устиньин.

– Вы вдвоем на смене?

– Как прокричит еще раз петух, пойдем будить третью смену. Они там, в шалаше, спят. А петухи в селе недавно появились, когда фрицы здесь стояли, их не было слышно.

– А смены кто у вас определяет?

– Мишка Пивень, он у нас командир. Он смелый и фрицев не боялся. Когда облава была, он двоих так спрятал, что их никто не нашел. А еще в комендантский час полицаи гнались за городским, так он его из-под их носа увел. То был наш человек.

– А где у вас шалаш?

– Здесь, рядом, – и мальчишка указал рукой, где виднелся шалаш.

Иван подошел к шалашу. Сделан он был добротно, вход закрыт материей от плащ-палатки. Иван заглянул внутрь: на соломе, укрывшись шинелями, спало несколько мальчишек. Вот какое оно, детство, и вспомнилось его ночное, печеная картошка и кукуруза. Сладкая то была у Ивана мысль.

Иван прикрыл полог, тихо отошел, достал из кармана сухую галету и протянул мальчику:

– На, погрызи, чтобы не спалось, – и зашагал домой.

Утром в их двор уже никто не заходил, председатель колхоза собирал людей на посевную, планировалось, что за плугом будет Нил. Пусть с сыном побудет, на том и порешили, а за плугом пошел Федос.

Нил с Иваном вычищали из сарая навоз и складывали его возле двери, почти не разговаривали.

– Как-то вывезу понемногу и раскидаю по вечерам, – говорил отец.

Провожали Ивана те же мальчишки, отец с матерью да соседка. На посевной люди. Деревня, скрипя от натуги, горя, скудного пропитания, забот о хлебе насущном, с надеждой и верой продолжала свой жизненный путь. Когда Иван, попрощавшись со всеми, подходил к самолету, строевым шагом к нему направился тот белоголовый мальчуган – Миша Пивень. Лицо его было строго и торжественно, он остановился и приложил руку к кепке. Иван тоже остановился, стал по стойке смирно и приложил руку к фуражке для военного приветствия.

– Товарищ старший лейтенант, орденоносец, самолет цел и невредим. Пост сдал, – громко отрапортовал мальчуган.

– Пост принял, спасибо за службу, товарищ часовой, – тоже строго ответил Иван.

Иван сделал несколько шагов, потом повернулся:

– А это тебе, Миша Пивень, награда от орденоносца, – и протянул мальчишке летный шлем.

Мальчик подошел, взял шлем, надел его.

– Служу трудовому народу! – приложив руку к шлему, отрапортовал белоголовый мальчуган Миша Пивень.

– Все от самолета.

Иван сел в кабину, осмотрелся, помахал рукой и запустил мотор.

Внизу долго были видны машущие руками люди. Осталась позади родная деревня, отец, худенькая мать. И как-то незаметно мысли перенеслись в эскадрилью, к той обстановке, в которой жил уже второй год.

Впереди была война, было еще больше сотни боевых вылетов на штурмовки, были сбитые немецкие самолеты, были тяжелые потери и звезда героя. Пути-дороги уберегли Ивана от снарядов зенитных орудий, пушек немецких истребителей, шальной пули и привели в небо над Берлином, где завершился его боевой путь и продолжился путь служения в мирной жизни.

07.01.19. Чамры

Праздник Победы

(повесть)

Солдат-пехотинец в Красной армии с октября сорок первого по май сорок пятого.

На фронте – больше года. На передовой – более семи месяцев.

В госпиталях – около года. На обучении и перегруппировках – около года.

За войну пришлось в рукопашную, или, как он говорил, штыковую атаку, ходить два раза.

Часть первая

Мама

Арина медленно шла по тропинке с двумя ведрами воды. Ходить за водой к ручью было большой радостью для жителей деревни, вернее сказать, для женщин. Ручей больше называли озером. Он протекал по низинке из дальних мест, и немногие знали, где его исток. Возле деревни он образовывал небольшое озеро и дальше бежал не спеша к реке, до которой было верст семь. В озере били ключи, вода в нем зимой не перемерзала, а летом мало кто отваживался там купаться, близко к берегу не подпускали домашних животных. Оно для большей части жителей деревни было священным, а для некоторых – заколдованным. Разные истории передавались в деревне от стариков к взрослым и детям. Одна о местном кузнеце. Как-то заругался он матом у воды, выпил той воды, отошел несколько шагов и на тропе умер, и вышла назад из него вода зловонная. Стали замечать, только мужики соберутся у озера и полетели матерные слова, а потом кто-то крепко заболеет или еще хуже. И перестали туда мужики проходить, а тем более ругаться. Почему воду из озера носили только женщины, сказать толком никто не мог. Ходить к озеру для женщин было целое празднество, обычно надевали одежду поновее и почище. Несли воду на коромысле. Каких только ни делали коромысел. Старались сделать его гибким, легким и тонким, украшали резными узорами, красили в яркие цвета. Ремесло коромысел достигло, казалось бы, совершенства, но находился новый мастер, который делал для своей жены или дочери более необычное, чем было до этого. Женщины постарше наберут воду, и пойдут у них разговоры о житье, да и мало ли о чем могут они говорить. Женщины помоложе не задерживались у озера, набирали воду и несли ее плавно и бережно, как самое дорогое, что у них есть. Учились они носить воду, чтобы получалось это плавно, ведра не качались и никак невозможно было расплескать воду на землю. Приходили туда женщины, которым подходил срок рожать, разговаривали сами с собой или с будущим ребенком, брали немножко воды и омывались, и роды проходили легко, не зря в семьях было не менее семи детей. Так учили старухи, коим было уже за восемьдесят. Молодые девушки старались нести ведра быстро и показать свои умения, привлекательность и грацию. Но мало у кого получалось вот так сразу нести воду, как это делали пожилые женщины. Каждая из них делала это по-особому: то ли шаг, то ли коромысло лежало на плече или шее, то ли рука поддерживала, то ли руки ходили свободно, и многое другое различало каждую из них. Поднимешься по тропинке – вот перед тобой деревня, почти вся, летом утопает в зелени, а зимой бело. Живут здесь в основном выходцы из брянских мест. Переселенцы остановились здесь и осели. В жены стали брать девушек из ближних мест – башкирок. Жили дружно и весело. Семьи были большие и родовитые, любили детей, и они росли крепкими и красивыми. А озеро стало священным для них. Когда заболеет скотина, напоят ее той водой и она выздоравливала. Воду употребляли для солений и приготовления разной пищи, а еще мыли ею волосы, оттого женщины и были красавицами.

Николай складывал в копну отаву. Ему нравилось работать с травами, сеном, он любил такую работу. Сегодня все получалось как-то торжественно и радостно. С утра рассеялись тучи, выглянуло солнце, стало тепло, зайдешь в тень за копну или в кустарник, где сгребал валки, и сразу свежо – осень. Стал думать, как привезти это сено и где его сложить. Он уже знал, что скоро принесут повестку из военкомата и отправят на фронт. Знал и ожидал со дня на день, и торопился сделать как можно больше дел, где нужны мужские руки. Три сестры уже взрослые, но что они без мужских рук? У старшей своих забот и дети, муж ее Федор уже воюет, вестей от него нет. Вспомнился отец. В прошлом году в этом месте они с ним тоже косили и складывали здесь первый укос и отаву. Тогда вывезли все сено по погоде, а потом довезли, когда легла санная дорога. Где отец и что с ним? Как ушел с первых дней на фронт, пришло только одно письмо из Чаус, что где-то в Белоруссии. Николай видел, как переживает мать и мучается, что от отца нет вестей. А сейчас еще больше замкнулась в себя, чувствует, что придет повестка и ему. Николай был ее любимым сыном. Всех она любила и за всех переживала и горевала, когда кто-то занемог или приболел. Любила она своих детей и гордилась ими. А гордиться было чем. Николая она любила как-то по-особому и невидимо, как ей казалось, выделяла его среди других своих детей. Иногда сердилась на себя за это. Но что поделаешь, наступает минутка, и она незаметно для себя то посидит рядом с ним, то чашку пододвинет с теплым, только что процеженным молоком. И много таких незаметных мелочей и знаков делала для Николая. Вот набирала воду в озере, и брызнула вода ей на ноги, а не зря брызнула. Примета такая – значит, будет весть или еще хуже – уйдет кто-то далеко-далеко. Подняла ведра и поняла, что сегодня будет повестка ее сыну. Поэтому и шла по тропинке медленно, с тревожным чувством. Остановилась, поставила ведра на землю и присела. Давно еще прабабушка много раз говорила ей, что возле озера и когда воду несешь, не нужны худые и тревожные мысли. Принесешь их домой, и останутся они с водой, и будут жить, и могут осуществить печаль. Только куда эту воду девать? Выливать нельзя – еще хуже будет. «Возьму печаль эту себе, – решила Арина, – сколько сил есть, буду ее нести». Стало легче дышать и легче идти. Навстречу шла соседка набрать воды, поравнявшись, проговорила:

– Моему Роману и Коле твоему повестки принесли, завтра они должны на призывном пункте быть.

Пошла, сгорбившись, медленно вниз, к озеру. «Разговаривать с озером будет», – подумала Арина. Ох, сколько же беды и горя эта война принесла! Весной прошлого года вода в озере стала темной и холодной, бабка Анастасия, придя от озера, говорила: «К тяжелой беде это. Будет тяжело всем, и слезы будут, и холод будет, и скоро это наступит». Только бабки Анастасии не стало, похоронили ее в конце весны. «Много горя будет», – только и сказала, и не стало ее. Вот и пришли беда и горе.

Николай уже был дома и встретил мать у калитки, забрал ведра и мог только сказать: «Не горюй, мама, скоро вернусь назад домой и писать тебе буду». Арина остановилась, прижала к себе голову сына и залилась слезами, плакала тихо, а слезы текли и текли. Было чувство беды и предчувствие – вернется. Сердце разрывалось, хотелось закричать громко-громко: «Зачем эта война?! Куда он от меня?!» Пытался тот крик вырываться наружу, но что-то сдерживало и говорило: «Не надо». К ней все слова и слезы пришли и ушли, когда она поднималась по тропинке.

– Храни тебя, сынок, Господь… – Она притихла, положив голову на грудь сыну. Так и стояли они несколько минут, спокойные и счастливые.

Мать провожала Николая до калитки, дальше сил идти не было. Николай обнял мать, потом стал перед ней во весь рост и произнес:

– Мама, не я первый и не я последний, такая доля нам выпала, тебя, мама, не посрамлю.

Сглотнул появившуюся горечь во рту и пошел широким шагом, не оглядываясь, к телегам, где собрались другие призывники. Не было песен, не было звуков гармошки, не было и громких слез, как при отправке первых односельчан на фронт.

Закрутилось, завертелось все вокруг Николая, началась новая ему, неизвестная жизнь. Он неким чутьем понимал, что чем быстрее он войдет в эту новую жизнь, тем будет проще для него самого и всех, кто его окружал. Он старался делать порученное ему не спеша, обстоятельно. Не пытался втереться в доверие к командирам, но слушался и выполнял поручения быстро и аккуратно. Их стали обучать военному делу, занятия шли непрерывно, только обед – и снова занятия, а потом наряд. Спать приходилось мало. На политбеседах узнавали о невеселых делах на фронтах. Наши отступали, немцы были недалеко от Москвы. Ближе к концу ноября, поздно вечером, поступила команда приготовиться к отправке, к утру все должны быть обмундированы и экипированы по-зимнему. Ночью подгоняли теплую одежду, тулупы, валенки, нательное белье. Все понимали, повезут под Москву, там стояли лютые морозы. Николай помогал старшине роты с обмундированием, и между ними завязались простые отношения. Старшина – кадровый военный, сразу обратил внимание на спокойного и расторопного красноармейца, поэтому доверял дела с получением и обмундированием роты Николаю.

Все крутилось в вихре, и через два дня они уже выгружались на полуразрушенной станции. Вот она, война. На станции выгружался полк с вооружением и техникой. Мороз бодрил, пошел снег, а после полудня начало мести. Их зимнее обмундирование спасало и от мороза, и от ветра. Так Николай стал пехотинцем, вооруженным винтовкой, почти фронтовиком. Их все время торопили, и после ужина сухим пайком в теплушке они больше еще ничего не ели. Николай положил себе несколько сухарей и сейчас их грыз, сидя в кузове машины. Их везли к фронту, уже отчетливо слышались разрывы снарядов, стрельба. Возле небольшой деревушки батальон выгрузили, и дальше поротно они совершали марш, каждый по своему маршруту – к передовой. Когда шли, стало жарко, Николай расстегнул полушубок, по снежной дороге в валенках быстро не пойдешь. Темп их был невысокий, да и командир взвода, молодой лейтенант, не торопил. «Придем к месту, будут кормить и будут наркомовские», – такой разговор пошел по колонне взвода. Вдоль дороги начали появляться признаки леса. «Еще с километр – и там отдых и обед», – передал командир отделения. Движение ускорилось, хотя в ногах и во всем теле чувствовалась усталость, но Николай шел легко, как это было возможно в таких условиях. Дорога вошла в лес, стали более отчетливо слышны разрывы снарядов, где-то впереди строчил пулемет. Передовая была близко. Взвод свернул вправо от дороги в хвойный лес, шли по глубокому снегу. Ветви высоких стройных елей были усыпаны снегом, который от прикосновения к ветвям обдавал холодом и мокротой все лицо и норовил попасть за воротник. Вышли на небольшую поляну, где их поджидали трое бойцов в белых маскхалатах с автоматами. Николай услышал их разговор с командиром взвода, что впереди, метров через четыреста, передовая. Мы должны сменить тех, кто в окопах.

– Движемся тихо, всякие разговоры прекратить, по одному за мной, – подал команду командир отделения.

Спустились в неглубокую траншею и сгрудились у блиндажа. Командир отделения тихо начал расставлять своих пехотинцев по местам, где им и определялось выполнять задачу. В траншее находились солдаты в шинелях, уставшие, заросшие, но передвигались бесшумно и быстро. Их построили и увели.

– Вот и передовая, – сказал длинноносый пехотинец, которого менял Николай, – там, возле деревни, немцы укрепились и сидят в тепле. Не любят они наших морозов. А вас хорошо одели и правильно сделали. Ну, давай, брат, удачи вам.

И ушли. Николай был назначен в команду вместе еще с двумя солдатами идти за ужином к старшине роты. Вел их командир взвода, которого вызвал к себе командир роты. Николай обрадовался встрече со старшиной, наполнили бачки и ждали командира взвода, так им было приказано. Старшина дал им их пайку и налил по сто граммов водки.

– Давайте подкрепитесь, когда будут вас следующий раз кормить, неизвестно. Утром, похоже, сразу вперед.

Старшина раздавал еду в другие взводы. Николаю хотелось его спросить, хотя о чем спрашивать? Старшина сам подошел к ним, сел возле Николая и, прикуривая самокрутку, заговорил с ним:

– Первый раз в бою? Кто после первого боя живым остается, тот долго жить будет. Могут ранить – заживет, так что давай, Николай, «если раны – небольшой». Когда в атаку пойдете, ты не падай часто на землю, а когда минами начнет закидывать, старайся в свежую воронку лечь и тут надейся только на себя да на Бога.

К ним подошел командир взвода, старшина и Николай встали.

– Все получили? Тогда пошли назад, будем кормить народ.

Раздали пищу, и Николай в небольшом блиндаже, полном солдат, прилег и тут же заснул. Дальше он помнил все какими-то урывками, будто сон. Утром, еще затемно, они были на своих местах в траншее. Их взводу была поставлена задача захватить вместе с первым взводом деревню, до которой по прикидкам больше километра. Было зябко и тревожно. Как идти в атаку, окапываться, стрелять, как действовать в рукопашном бою, их учили там еще, в родных местах. Вспомнились и мать, и отец, и деревня. Только дрожь в теле, и никак ее не унять. Уже передали, в какое время они пойдут в атаку. Командир отделения, пожилой сержант, видно, тоже волновался и уже который раз говорил, что наша задача – как можно быстрее захватить деревню и там закрепиться. Вот они и ожидали сейчас той команды. Раздались выстрелы и взрывы снарядов возле деревни и в самой деревне. Тут Николай услышал громкий четкий голос, как ему показалось, командира взвода: «За Родину! Вперед! Ура!» Он помнил, как вскочил и что есть мочи закричал: «За Родину! Ура!» Бежал и кричал что есть сил: «За Родину!» Он кричал эти слова и повторял их, как молитву. Бежал и что есть мочи кричал: «За Родину!» Как он бежал, падал ли он, стрелял он или нет, – не помнил. Сознание к нему вернулось, когда он спрыгнул в траншею и ощутил толчок. Перед ним стоял командир отделения: «Ложись! Огонь по отступающим! Огонь!» Он бегал, кричал и заставлял стрелять. Николай стрелял, как учили, но, в кого он стреляет, – не понимал. Попадали его пули в цель или нет, он не знал, стрелял, перезаряжал и снова стрелял. Стало как-то зябко, и поступила команда прекратить стрельбу. Николай сел на дно траншеи. Его знобило, и было холодно. Только теперь с изумлением понял, что на нем остались только нательная рубашка, брюки да валенки – тулупа, гимнастерки, шапки, вещевого мешка не было. Начал осматриваться по сторонам, увидел в траншее еще одного солдата в гимнастерке без тулупа. К нему подошел командир отделения, неся солдатскую шинель:

– На, одевай, а то замерзнешь.

Николай взял шинель и хотел ее надеть, как вдруг увидел на рукаве кровь. Отворот шинели был продырявлен и весь в крови.

– Одевай, ему уже не поможешь, а нам воевать надо.

Николай начал оттирать застывшую кровь руками. Мыслей не было. Как-то жизнь остановилась. Он надел шинель, и они пошли по траншее собирать убитых. Были и наши солдаты, и немцы. Немцев выбрасывали за бруствер траншеи, наших выкладывали к печи у разрушенного здания. Недалеко был слышен гул боя. Вдруг что-то завыло и раздались разрывы.

– Ложись, всем в траншею! – крикнул кто-то, и Николай упал на дно траншеи.

Вокруг рвалось и сыпались комья земли, больно что-то ударило по голове, кругом стоял сплошной грохот. Хотелось вскочить и бежать отсюда. Бежать. Стихло, и он услышал голос командира отделения: «Немцы!» Винтовка была рядом, он нашел патроны, перезарядил ее и лег на бруствер траншеи. Сколько длился тот бой, он не помнил, с оставшимися солдатами был переброшен на другой конец деревушки, и они отражали там очередную атаку немцев. Опять начался обстрел, и так продолжалось до самой темноты.

– Когда же это закончится? – постоянно возникала мысль у Николая.

Поздно вечером Николай был в немецком блиндаже, нашел место у входа, хотелось присесть и заснуть. Про еду не думал, хотя прошли почти сутки, как он ничего не ел. В блиндаже появился старшина. Увидел Николая и улыбаясь подошел к нему.

– Живой. А я знал, что будешь жив, вот твой вещмешок и твой полушубок. А куда ты забросил гимнастерку, не знаю. Не нашел.

Подал его полушубок и мешок.

– Не ты первый. Кто первый раз идет в атаку, часто так бывает, и, знаешь, они остаются живыми. А гимнастерка тебе будет.

Их накормили поздно ночью, только он задремал – разбудили. Командир отделения собирал остатки их взвода в траншее. Холод и усталость сжимали тело, хотелось лечь на дно траншеи и спать. Командир отделения приподнял руку и довольно громко произнес:

– Что носы повесили? Слушай задачу. Сейчас будем совершать марш, к утру надо быть на новых позициях. Там и будем отдыхать.

На ходу Николай засыпал, тыкался в спину впереди идущему и просыпался. Сколько они шли и куда, им было неведомо. Да и зачем это солдату? «Скоро ли придем? Передохнуть бы», – такие думы окутывали сразу, когда натыкался на очередное препятствие. Впереди послышалась стрельба, он не знал, что на них напоролись немцы, которые отходили на другие позиции и сбились с дороги. Завязался бой.

Николай открыл глаза, в стороне был виден свет, ходили люди и тени от света, поэтому, сколько людей и что они делают, понять не мог. Пытался повернуть голову, снова свет пропал. Когда открыл глаза, был день, его несли на носилках.

– Что, очнулся? – услышал чьи-то слова Николай.

Их грузили в санитарные машины, чтобы отвезти на станцию к поезду. Торопились, стояла суета, крики и брань.

– Поезд ожидать не будет, ту-ту – и пошел, а я что буду делать с лежачими? – кричал кто-то рядом с Николаем.

Только сейчас Николай начал ощущать, что он перебинтован и не может пошевелиться. Почувствовал боль, но, откуда она идет, понять не мог. Клонило ко сну. Подняли носилки, боль пронзила все тело. Пришел в себя уже в поезде.

В госпитале он встретил еще одного солдата из своего взвода, который рассказал про тот бой. Из их взвода в живых осталось трое, может, еще кто-то жив, но он видел только командира отделения, да вот они вдвоем. Остальные там полегли, но немцев не пустили дальше, на подмогу подошли остатки роты, добили немцев и взяли несколько человек в плен.

Николай быстро шел на поправку. Писал письма матери, а получил одно и был очень рад, и такая жалость к матери и родному селу была, что слезы выступили. А чтобы время быстрее шло, стал лежачим помогать, да и тянуло его с людьми поговорить. В палате лежал старшина, весь побитый осколками, оказалось, его раны уже четвертый раз в госпиталях зашивают. Говорит: «Невезучий я какой-то, вот уже скоро год, как призвали, а до фронта ни разу не добрался, правда, один раз почти до передовой дошли, и опять ранило. И все эти проклятые немецкие бомбардировщики, до чего же противные, как коршуны с когтями, и, кажется, на тебя кидаются. Всё под бомбежку попадаю, и изрешетят всего, и так уже четвертый раз меня врачи латают. И пришел я к такому пониманию: создали, собрали люди для уничтожения себе подобных разного оружия, и когда оказывалось оно в руках человеческих, то на людей и обрушивалось, где бы они ни находились – на передовой, на марше, в воздухе, в воде или в тылу, не важно. Взял я на себя часть всем предназначенного, может, сохранил других, притянул к себе эти самолеты и бомбы, а они могли быть на передовой сброшены, где шел бой. Получается, что и я был на передовой в бою».