Фаворский свет

Где-то здесь живёт она, и я собирался найти её по справочной.

Прошлись в толпе по улице, глядя в большие окна магазинов – на секции с разноцветными тряпками, уникальными товарами народных промыслов, бутылками с надписью «Шумящий родник» из знаменитого природного источника. Там, внутри звучала тихая музыка, душа отдыхала в изобилии товаров и продуманной логистике типовых торговых залов самообслуживания.

– А городок дошёл до нужной кондиции, – рассуждал я, гуляя в полной отключке от прежней жизни. – Наконец, перестал быть уютным. Сплошное мельтешение, тараканьи бега.

Олег, шагая по-хозяйски, продолжал в моём тоне.

– В урбанистической цивилизации человечество перестало быть здоровым, женщины перестают рожать.

– Нужен иной тип отношений. В поселениях, где можно сохранить полноценную личность. Агрохолдинги, рекреационные зоны.

– Да, – остановился он. – Как у толстовцев, распространивших свои поселения по миру. Они оказались тоталитарными сектами.

Я понял, что он меня разыгрывает.

– Я о цельности человека в мироздании. Это тебе не толстовцы.

– Ещё один Руссо – о возврате к природе. Утопия! Создана прометеевская, фаустовская цивилизация, с этого пути не свернуть. А что до оазисов, то они есть – рядом с природой.

– Например, Рублёвка?

– И она тоже.

Часто моё обычное состояние при женщинах – это аура влюблённости, и тогда они тоже открываются чем-то лучшим в себе. А когда ауры нет, не вижу, что так возносило, не понимаю, кто я. Тогда кто-нибудь спрашивал голосом Иосифа Виссарионовича: «Почему у тебя глаза бегают?»

Но сейчас я чувствовал себя влюблённым. Мы со Светланой и подругой сбежали с очередной скучной лекции на воздух. С ними гораздо приятнее, чем с Олегом.

– Баба с возу – кобыле легче, – решительно говорила Светлана.

Проходили сквозь строй демонстрантов, встречающих нас у ограды Белого дома, и они приветствовали мою Беатриче, к моему удивлению. Я увидел её по другому.

Перед женщинами во мне открывается клапан юмора. Я становлюсь энергичен и остроумен, скрывая свою стеснённость из-за тёмных желаний. Они тоже не совсем естественны.

– Взяла в библиотеке «Божественную комедию», – удивлялась самой себе Светлана. – Задал ты мне задачу – прочитала только предисловие. Не могу осилить. Теперь понимаю, кто такая Беатриче. Честь для меня. Она руководила из рая. А я и не хочу карабкаться туда. Какая из меня Беатриче!

– Я же разглядел её в тебе, – лгал я.

Зашли в аптеку, чтобы купить тёмные очки – я разбил свои на реке, и глаза слепило от невозможного здешнего солнца. Я бестолково примеривал всё богатство очков на витринах – из разных стран, словно это был очковый край. Наконец, выбрал наугад. Девицы подхватили очки и кинулись в кассу. Предчувствуя, я подошел. Моя Беатриче широким жестом бросила деньги в окошечко.

Я стоял со своими деньгами, ощущая только досаду.

– Возьмите!

– Нет, не возьмём, – в нереальном мире улыбалась она. – Это не подарок гостю, а хитрость. Чтобы всякий раз вспоминал.

Они удовлетворённо, словно отомстили, показывали мне центральный район города.

Меня скребло что-то. Что? Чувство долга, в буквальном смысле? Не погубленный в нашем меркантильном мире стыд? Я не мог этого допустить. Чтобы какие-то девицы…

Мы подошли к секции женских сумок местного производства.

Женщины щупали мягкие разноцветные сумки, изучали швы, выворачивая наизнанку.

– Чистая кожа! Надо же, это кожа из нашей скотобойни. Её зовут Заплечной.

Я тоже стал щупать сумки, как заправский знаток, чувствуя себя идиотом. Они и вправду были мягкие, из хорошо выделанной кожи. Не хуже, чем, по моим понятиям, на Западе.

– Какие бы вы выбрали, девочки?

Они уже перещупали множество сумок. Цены кусались, поэтому жадности купить не было.

– Вот эта ничего. И вот эта.

На мой взгляд, пошловатой яркой окраски. Когда мы отошли, я попросил подождать и вернулся. Хотел сбросить что-то висящее на мне, даже путём безоглядной щедрости. Чертовски дорого, не для командированного! Смутно думая о трещавшем бюджете, купил выбранные сумки.

Когда вручил им подарки, у меня свалился камень с души. Как сладко быть в оазисе щедрости, когда исчезает желание обсчитать ближнего! Когда гол как сокол. Эльнара смотрела на меня как-то оглушённо, стыдливо отказывалась. Светлана перебирала подаренную сумочку, – Странно, ведь моя истёрлась, и не было надежды обновить. Это же чудо!

Она поцеловала меня в щеку, и в поцелуе не было насмешки, а почему-то ощутил беду.

– Ты что?

Она уткнулась мне в плечо, пряча лицо. Я обнял её.

– Что случилось?

Эльнара взяла её за руку, стала успокаивать.

– Не расспрашивайте её.

Я понимал, что не в сумочке дело. И пронзила жалость к моей Беатриче. Что же с ней происходит, если так мало надо, чтобы тронуть до слёз?

Она резко выпрямилась и засмеялась сквозь слёзы.

– Сама не понимаю, что на меня нашло.

Что-то со мной случилось – не мог отвязаться от желания видеть эту провинциальную девицу с загоревшими плечами под бретельками лёгкого сарафана, слышать её голос, безоглядно откровенный. Неужели влюбился?

Вечером моя Беатриче с подругой подвезли меня в гостиницу и собрались уйти. Я удерживал Светлану, не желая оставаться один. Олег таинственно пропадал где-то, организовывая филиал своей партии.

– Ты должна сопровождать меня везде.

– В постель не нанималась, – хохотнула она.

Я обнял её и ткнулся в губы, непонятно куда ушло моё чистое чувство, затмило что-то сильнее меня. Она прижалась, влепилась в мои губы, до зубов, и задрожала.

– Останься! – шепнул я.

Вдруг она отстранилась, словно совершила не то, что хотела.

– Нет, не надо. Я так не хочу.

Я пытался снова обнять её.

– Нельзя, милый. Так не делается.

– Почему? – молил я.

– Не могу. Ты же ищешь свою девицу.

Я отрезвел. Странно, что недавно от этого зависела жизнь, а теперь отхлынуло, и осталась только трезвая горечь, отдалившая мою любовь куда-то далеко.

Мы вышли, в темноте на дорожке ждала Эльнара.

– Ты куда дела Олега? – невпопад спросила Светлана.

– Почему я куда-то дела? Он сам по себе.

Я провожал их по каким-то уютным улицам, закрытым тёмными садами. Потом шел в темноте назад и думал: чего мне надо? Что так влечёт к этой провинциальной бедовой девице? Что в ней нашёл, кроме открытой сексуальности? Может быть, особенную женскую гордость, которую нельзя купить? К гордым женщинам я иду, как в пасть удава.

Мне казалось, что её испугала моя страсть – поглотившая меня потребность обладать. В мужском племени есть ненасытная потребность обладания. Хитрость и расчётливость в удовлетворении желания, что застилает настоящее чувство, искреннее и чистое. Но, в отличие от насильника, за этим непобедимым сиюминутным в нас скрыто главное – обожествление женщины.

II

Свет окраин твоих – неизвестность,Остановлен вне времени век.В глупом, чистом теряется скепсис,Всё неверье эпохи калек.

Местный совет муниципальных образований прислал за нами микроавтобус, чтобы встретиться с гостями из центра. Мы ехали на родину моей Беатриче, такую же притягательную, где, казалось, я узнаю её настоящую.

Здесь нет отчуждённо снующих автомобильных потоков, жадно сверкающих супермаркетов, нет грозной покоряющей и пугающей деловитости города. Загородные Черёмушки – независимый район, самодостаточный и почти не нуждающийся в помощи и опёке города.

Район простирается далеко за город, на восток, такое впечатление, что он без чётких границ, никто толком не знал, где он кончается, в его уголки добираются только на электричке и машинах. Когда приезжий спрашивал, как пройти в какое-то место, то злился над серостью обывателей: они задумывались, и, в конце концов, показывали в противоположную сторону. Говорили, что здесь у них необычное место. Иногда появляются низко летящие огненные шары, вроде НЛО. Это непересекающиеся с нашим биологическим видом иные энергетические виды жизни, могущие принимать любую форму. Гораздо более разумные и чем-то влияющие на район, кто их знает. Никто не пытался разгадывать, но видно по результату: здесь люди становятся другими.

Экономический кризис прошёл мимо этого района. Местные экономисты утверждали, что провинция за чертой города слишком устойчива, как вечно противостоящее угрозе самой жизни, что витала над ней столетиями. Мол, отсюда исходит нечто наивное и чистое – из аномальных зон таинственного народа, жившего несколько тысяч лет назад и теснимого врагами-кочевниками, который построил Великую Заволжскую стену. Но это больше, чем старина, чем ушедшее время советских отношений, с любовью к тем фильмам, песням, поэзии, больше, чем неприятие позднейшего новодела, – здесь есть нечто вечное, что выживет при любом кризисе или изменении климата. Смирение, или осознание единства с природой, и понимание, что человек умирает вместе с природой. Покорность року, как у древних греков.

Где-то в глубинах Черёмушек раскинулись поля агрохолдинга «Разинский», где работает большинство из этого района. Там занимаются, казалось бы, убыточным экологическим земледелием, выращивают экологически чистые зерновые, по методу старых известных агрономов – проповедников безотвальной вспашки.

Директор рассказывал:

– У нас девиз: «Больше ума на гектар земли». Гумус получается после заделки в почву измельчённой соломы, а дальше работают червячки с микробами. У матушки-природы есть всё необходимое. Таскать на поля назьмо – одни амортизационные расходы. Не надо ни минералки, ни горючего. Так что урожай в три раза выше обычного, и себестоимость зерна низкая. А хлеб – взрежешь каравай, он вздохнёт эдак: «ф-фух», – и аромат на весь дом.

Моя Беатриче вертелась рядом со мной.

– Посмотри, какой здесь рай, – сказала она, толкнув меня восхитительной коленкой.

Да, наверное хорошо здесь ходить по аллеям, как в нирване, тебя баюкают по сторонам сады, расцвеченные сиренью, на открытых местах невинные белые церквушки; за низеньким штакетником заборов, просматриваясь насквозь, выглядывают деревянные дома с ажурной белизной резных наличников. Неторопливый стук работ внутри садов, журчание воды из шлангов.

Кто-то задумывал этот мир без желания выгод, бесцельно, для удовольствия, там человек отогревается, и в нём возрождается вера в братство человечества. Где-то здесь, как я слышал, затерялась она, моя первая любовь. Одна или обзавелась семьей, детьми? Она уже выцвела в душе, как старая фотография.

– Вообще здесь отдельная республика, – сказала Светлана. – Люди, приезжающие сюда, преображаются, становятся другими. Здесь мы отдыхаем. В городе борются за выживание и успех, а у нас оздоровляются. Правда, часть, где был противотуберкулезный санаторий, оттяпали власти. Продукты не покупаем в супермаркете, наоборот, снабжаем город свежими, экологически чистыми, хотя там дерут непомерные бонусы.

Писатель, развалившись на сиденье микроавтобуса широким телом, неспешно изливал слова, как на привале у костра.

– Наши люди живут вольно, отрезанно от города, как на реке или в лесу.

Мы знали, что здесь народ независимый, следует установленным в старину обычаям, слепо не хает развалившуюся империю, видя в ней доброе, свою молодость, и терпелив к нынешней власти. Открытое место, с радостью принимающее гостей, которые чувствуют здесь себя по-настоящему свободными, в полной мере расслабившимися. Правда, здесь стали пропадать люди. Особенно защитники независимых Черёмушек. Говорили о некоей злой силе, отхватывающей человека и вмиг исчезающей.

– Вон мой дом, – обрадовался писатель. – Он открыт всем добрым людям. Есть вино, из той трёхствольной винной груши, что растёт у крыльца. Вкусное, с приятной горечью. Приглашаю.

Олег сомневался.

– Что это за самоделка? Процент сивушного масла проверяли? То-то.

Он не доверял самодельному или рыночному, предпочитал импортное, известных марок.

В простом доме – конторе местного самоуправления – уже ждали: длинный стол был накрыт, как сказали, экологически чистыми фруктами и овощами прямо с полей агрохолдинга, с известным и за пределами края натурально мягким пахучим хлебом, местным вином, «всегда свежим».

– Наш электорат! – сладострастно потёр ладони Олег.

Во главе стола сидел директор агрохолдинга, спонсор посёлка. Его живые глаза помягчели.

– Мы ждали вас, потому что вы становитесь новой силой, у вас есть новые идеи.

Он рассказал о нарастающем противостоянии с местной властью. Особенно сейчас, когда организовали свою банковскую систему – общественную кассу взаимопомощи. Хотя налоги платим, правда, в основном на зарплату. Говорят, мол, чёрная касса, новая пирамида. Хотя это добавка к зарплате людей.

– Всегда буду помнить слова матери – великой труженицы, чтобы я не обижал людей, – объяснялся директор. – Но не всё зависит от меня.

Собрания людей в последнее время меня угнетали. Но сейчас между нами не было преград настороженности.

– Собираетесь объявить независимую республику?

– Что вы! – засмеялся директор. – Хотим, как все нормальные люди, не от государства отделиться, а от духа наживы. Без города нам нельзя. Модернизация может быть только оттуда.

– Разве это возможно в отдельном районе?

Директор усмехнулся.

– Конечно. Мы тут сами много сделали. Не пускаем хищное строительство. Только экологичное. Отказались от услуг ЖКХ: поставили котлы для обогрева в каждом доме, колонки горячей воды. Перестали платить этим разгильдяям.

– Наняли врачей, теперь не надо ждать очереди в городской поликлинике, – сказала Эльнара. – У нас домашняя медицина, теплее, чем в городе. Хотя по сложным делам приходится ездить в Федеральный медицинский центр.

– Свободно говорим на местной радиостанции, – добавил писатель. – Правда, как и в других регионах, прессу не любят. Нашего редактора избили, сейчас в больнице.

Писатель вздохнул.

– Наши дружинники нашли злодея, но так и не определили заказчика. Есть, конечно, полиция, но толку от неё мало.

Оказывается, местная добровольная дружина самообороны, защищавшая бизнес от мафии, набрала такую силу, что вызвала недружелюбие власти.

– Народные мстители отсюда?

– Это о пацанах, которые расстреливали ментов? Нет, они из города, у нас таких нет. Мы поставляем в город актёров, художников, бардов. Почему-то они произрастают только здесь. Место, где Бог целует в темечко. В наших дворцах культуры, которые ставят такие спектакли, что артистов выманивают в центральные театры.

– Так что, пока победили у себя коррупцию, – засмеялся директор. – Путем самоорганизации. Вот только с ней у нас трудно. Никто не хочет быть начальником.

– Бесклассовое общество?

– Что вы! Просто никто не хочет руководить. Трудно избрать председателя, привыкли жить сами по себе. Вот, только Светлана не отказалась.

Я был удивлён. Вот как! Сам начальник Черёмушек сопровождает меня.

Олег был восхищён.

– И что, власть это терпит?

– Ещё как! Собирается разогнать наше самоуправление. Но прицепиться не к чему. Выполняем обязанности граждан, не бунтуем. Демонстрацию организовали мирную.

Мы знали, что молчаливую силу непротивления давно хотели приручить власти. Основное её преступление – отказ от услуг государства, крупных сетей бизнеса.

Олег, оживлённый, с весёлым взглядом, чувствовал себя, как на Тайной Вечере, развесил какие-то графики и стал излагать план захвата власти структурами самоуправления.

– Вот здесь, друзья, план взятия демократией власти в городе.

Он рассказывал, как надо завоёвывать большинство – сначала в местных органах самоуправления, потом в блоках самой власти, обозначенных в графиках. Это была гениальная идея поступательного и неизбежного захвата, открывающего неопределённо волнующие новые просторы.

Слушали сдержанно. Я всегда подозревал в людях глубины, которые не видел в них, внешне обычных. Сильно выпивший после работы представитель оппозиции – взлохмаченный абориген из малочисленных народов, вылезал вперёд и косноязычно требовал немедленно пойти крушить чиновников.

– Садитесь! – обрезал его Олег. – Помолчите, если напились.

– А что дальше? – качали головами местные.

– Как что? Свобода от притеснений чиновников.

– Ну и что? Этого мы и так почти добились. Только во что выльется ваша свобода?

– В свободу предпринимательства.

Его волновала тёмная волнующая бездна раскрывающегося индивидуализма.

– Это уже есть. Хотите, чтобы и у нас было дикое неравенство? Мы уж как-нибудь сами.

Олег нетерпеливо отмахнулся.

– Равенства не бывает. Человек должен научиться опираться на свои силы. Развивать свои таланты, быть победителем. Хватит патернализма!

Гурьянов давно хотел высказаться. Здесь он был как рыба в воде, имел союзников.

– Это мы дадим подлинную свободу! Она в справедливости, в общей цели, где не бывает, чтобы каждый за себя.

– И это видели. Общая цель тоже была.

Олег, игнорируя Гурьянова, как дегустатор, пробовал вино писателя из винной груши.

– Действительно, как итальянское. Там не пьют марочное, а только местное, у каждой провинции своё. Ваше ни на что не похоже, очень своеобразное.

Я предлагал свою комплексную систему объединения всех наших сил на всероссийском уровне. Подбираем на конкурсах лучшие предприятия и организации, вплоть до научных, оздоровительных, и даже уфологических, по всему краю и вне его, выделяем их знаками экологической чистоты, и во главе с муниципалитетом вкладываем все силы на конкретную территорию – Черёмушки. Цель – создание экологически чистого района, лучшего в стране, и, может быть, в мире!

Как ни странно, моя программа прошла на ура, как сама собой разумеющаяся, – они строили такую же систему, только в местных масштабах.

Обсуждали возможность поддержки Черёмушек в правительстве, а также в агитационной пропаганде, в прессе. Олег обещал не оставить их наедине с подбирающейся к ним властью края.

– Вы только здесь в открытую не лезьте, – попросил директор. – Могут что угодно. Наступает новая волна борьбы с преступностью, то есть передела экономики.

Вечером мы сидели с Олегом и Гурьяновым в номере гостиницы.

В окно влезала сирень, манящая в её сине-розовую глубину. Я томился от желания выйти из номера, идти куда-то по уютной аллее со Светланой, под густыми ветвями садов, и целоваться.

Они спорили о давнем и непримиримом, полулёжа на кровати с рюмками в руках. Олег превозносил главную нравственную ценность – семью. Гурьянов возражал:

– Если главной ценностью сделать семью, то единственное средство содержать её – обогащение.

– А это плохо?

– Эгоизм семьи – плохо.

– Свобода личности – в свободе семьи.

– Короче, плевать на остальных. Это ваше клеймо всем знакомо. Вы летали на комфортабельном самолёте олигарха по стране, веселясь и агитируя! – Гурьянов поправил платочек в кармашке пиджака, у него было мирное настроение. – По какому праву опять агитируете провинцию?

Я снисходительно вмешался:

– Вы злитесь на молодость. Ребята были молодые, оторвались по полной. Дело не в этом.

Олег, возлегая на подушке, отвечал жизнерадостным тоном, непонятно, в шутку или всерьёз.

– Кстати, я не был в том самолёте. И мы вроде союзники. Делаем одно и то же.

У Гурьянова была выгодная позиция – не участвовал «в разрушении либералами страны».

– Нищий народ вас ещё тогда возненавидел!

Я поддразнил Олега:

– Это правда, сейчас стыдно быть богатым.

Олег вздохнул.

– Мы никогда не сойдёмся. Это неподвижное подсознание, о чём бы ни спорили. Есть два разных типа людей, два разных мира. Один всхлипывает от счастья при виде грохочущих танков по площади на военных парадах, или парадах физкультурников с голоногими рядами гимнасток в трусах – скрытой формой тоталитарной сексуальности типа «секса у нас нет». Другой – счастлив, когда соборность не подавляет его свободу. Время ещё не пришло, чтобы народ осознал свои свободы. Слава богу, что вам теперь не загнать провинцию на обочину цивилизации.

Что-то мне не нравилось в самодовольстве Олега. С тех пор, как он оказался на виду, в опасное время становления партии, когда приходилось работать под топором критики и недоброжелательства большинства населения, у него определились и окостенели убеждения, и он сейчас не хотел понимать точку зрения противника. В отличие от него, я пережил становление моей организации без внимания власти и общества, так как наши цели были для них безопасными, и не мог обозлиться. Но мне он был ближе.

– В демократии тоже есть недостатки, коренные, – подзуживал я Олега. – Её законы работают по правилам гильотины, а не по любви. Да, они спасают от своеволия, но не дают тепла. Меня поражает отсутствие нравственности у либералов.

Гурьянов подхватил:

– Да, оголтелая бессердечность к народу. То, из-за чего вас осудил народ. Мы восстановим дух всеобщего братства! Как было в советское время.

Когда-то он служил в войсках специального назначения, и полюбил армейское братство – единую семью, не знающую сомнений. «Приказ получен – цель обретена!», и как уютно быть влитым в общее дело, в весёлом смертельном риске поиска врага. Индивидуалисты-либералы разрушали это братство, были для него как предатели, готовые отдать страну врагу. И не мог простить либеральной власти сдачу Крыма. Подсознательное пронзало: отдали, гады!

– В провинции копится такая ненависть, который сметёт и нынешнюю власть, и породивших её либералов!

Мне почему-то претили такие, как Гурьянов. Откуда они берутся? Он меня слушал внимательно, соглашался, когда я доказывал ему исторически очевидное, но потом словно забывал новые резоны и возвращался к своему обычному занудству, гнул своё – его убеждённость ничем не выбить. Я забывал, что и сам упёртый, и вообще это человеческое свойство.

– Твое время ушло! – жёстко сказал Олег. – Знаю, что здесь готовится что-то. Не то, что ты хотел бы.

– Нет, не ушло. Мы тоже не хотим вернуть старое. Но вас повесим за ваш девиз: «Если у тебя нет миллиона – иди в жопу!»

Олег схватил стакан в руке Гурьянова.

– Пьёшь нашу либеральную водку – отдай стакан! И вон с моей кровати!

Тот чинно встал, поправил платочек в кармашке пиджака и, уходя, мстительно произнёс, как заклятие:

Одиссеей, новой жизнью рождённой,Эта ярость челюскинцев в яркости льда,И внезапные слёзы старух поражённыхНепонятным – из мирового родства.

Олег, ещё уязвленный, лёг на постель и отвернулся.

– А ты тоже… Почему не поддержал? Наш ли ты на самом деле?

Я сказал, почему-то недовольный собой:

– Ты же знаешь. Для меня политика – большой театр, и всё зависит от таланта актёров. Но почему-то всегда игроки средненькие. И злые.

– Но без политики ты не можешь осуществить свои утопические проекты. Для этого нужна другая система.

Почему не могу всерьёз принимать эти споры, взаимное раздражение Олега и Гурьянова? Или примкнуть к одной из партий? Словно нахожусь в какой-то чёрной дыре рока, куда человек ввергнут без надежды на избавление, и только всеобщая близость и сострадание людей и каждого друг к другу поможет пережить этот рок, и даже ощутить иллюзию бессмертия. Из той метафизической неудовлетворённости, действительно страшной, шумные демонстрации протеста кажутся мне мелкими, недостойными подлинной трагедии существования. Разве может победа тех, кто считает своих противников врагами, сделать нас счастливыми? Только осознание подлинной трагедии человеческой судьбы может придать смысл действию.

Именно это я почувствовал в жителях Черёмушек, – стойкость перед трагедией, роком их судеб. У нас с моей Беатриче есть родство. Она, с провинциальным ожиданием чуда, кажется значительней, чем суета вокруг.

* * *

Вечером мы со Светланой ходили по дорожкам в тени садов, заглядывая в окна, порхавшие синим светом телевизионных экранов, и во мне не было прежней неудовлетворённости. Эта ночь со светящимся небом в огромных необычных звёздах, эти таинственные сады казались податливыми до исчезновения. Подлинно всё: и охота внезапная – выкрасить дом, или землю вскопать. Где этот чистый источник запрятан древних порывов – свободно желать?

Я прочитал ей подправленные стихи, не называя автора, как бы только что сочинённые мной:

Что краше звёзд? Что звёзд закатных выше?Молчи, молчи, о том не говори!Там, в доме на окраине, под крышей —Окно, горящее не от одной зари.

Она слушала как-то странно, я заметил, с влажными глазами.

Она говорила о себе мало. Дед её был независимым – от него её характер. Из-за чего отсидел в лагере. Рассказывал, как их вели колонной, и какой-то пацан пренебрежительно бросил ему пряник, твёрдый как камень. Ничего слаще не грыз. В детстве уехали от репрессий в глушь, на окраину, где нельзя найти. Здесь был приют каторжников, беженцев. Дед добровольно пошёл на войну, погиб под Сталинградом. От голода умерла его дочь, сестра мамы. Отец в детстве, после войны, убежал в детдом, и вернулся сюда, на новую родину. Здесь и умер. Училась случайно, не до того было. С трудом институт экономики закончила.