Наша прекрасная страшная жизнь. Рассказы

– Мр-р-р! Мр-р-р! Мр-р-р!..

Фирс всеми четырьмя лапами – за.

2

С Полиной Яковлевной познакомились мы случайно, по воле водопроводного рока.

Есть такой. Взыграет от скуки, шутканёт и – превратит в одночасье жизнь вашу, ваше повседневное бытие в сырой кошмар и мокрую пытку. Ладно ещё, если свищ в горячей трубе проклюнется, и гейзер кипятковый зашипит мощно в ванной, а то и в комнате. Или – чёрт уж с ним! – стык в радиаторе отопления закапает-заструится горячими слезами. Это – не по вашей вине. Совесть человеческая и соседская ваша чиста, как носовой платок гимназистки.

Со мной же случился самый паскудный из сантехнических вывертов. В середине дня в городе нашем по решению мэрии, в целях чрезМЭРной экономии, отключают воду. И вот как-то, потревожив по забывчивости пустой кран, я по склерозности же забыл барашек крутануть обратно. И – ушёл. Вернулся я не скоро (гулял-прогуливался по Набережной) и…

У двери своей квартиры я застал взволнованную особу в махровом купальном халате. Она одной рукой давила-жала на звонок, а маленький кулачок второй разбивала яростно о дерматин моей двери. И при этом интеллигентно вскрикивала вполголоса:

– Эй! Ну, кто-нибудь! Эй, откройте же!..

Дверь пропускала сквозь себя парок, словно служила прикрытием в большую коммунальную баню.

Первая мысль моя – Фирсик! Моего пушистого шустряка я, увы, ограничивал в свободе, уходя из дому, – оставлял ему во владения лишь ванную и коридорчик. Сейчас явственно слышался из-за двери дикий нечеловеческий вопль – кошачий.

– Минутку, мадам!

Я схватил довольно бесцеремонно Полину Яковлевну (еще не зная тогда, что это Полина Яковлевна) за покатые плечи, переставил в сторону. Она залепетала что-то вроде:

– Вы? Вы – хозяин? Ой, что же вы делаете!..

Я быстро и молча заскрежетал замками, кое-как справился со всеми тремя и распахнул дверь. Через порожек плеснула клубящаяся вода. Раздался мяучий взвыв-стон, и мой обезумевший Фирс с обувной полки шуганул через всю прихожую на порог. И тут же, уже в полёте, узрев чужого человека (а чужих он терпеть не мог и трусил), котяра мой мокро-медовый задавленно хрюкнул, отпружинил от пола и взлетел ко мне на шею. Я перехватил его, скрутил, зажал под левой мышкой, бросился вместе с ним по горячему озеру в ванную и перекрыл-заткнул наконец дымящийся водопад. Потом сел на край ванны, задрал мокрые туфли на унитаз, приладил Фирсика на коленях и перевёл немного дух. Размеры катастрофы представлялись мне уже вполне.

Послышались шаги-шлепки, и в ванную-парную заглянула «мадам».

– Ужас! Кошмар! Ну, как же можно кран не закрывать? У вас-то хоть пол, а у меня и стены, и потолки – на кухне, в ванной, в прихожей… А я ремонт только-только закончила – трёх строителей нанимала. Сколько денег истратила!

Она вдруг заплакала буквально навзрыд, закрыв лицо перламутровым маникюром. Из-за розовой полы халата выглядывала розовая же, в ямочках, коленка. Да и лицо моей нижней соседки по стояку я уже успел рассмотреть: ничего, симпатичная – крашеная блондинка со светло-карими глазами. Глаза у неё были Фирсикового цвета – медовые.

Но ему-то, Фирсу Иванычу, чувствовалось, соседка как раз не по душе пришлась. Он – уже упоминалось об этом – чужих людей терпеть не мог, а женщин почему-то и на нюх не выносил. Он даже бывшую супружницу мою, когда она заскакивает порой за какой-нибудь юбкой или сумочкой, перестал узнавать и, с прищуром фыркая, исчезает моментально в своей цитадели-ванной, лишь только та появляется на пороге. А в Полине Яковлевне Фирсик сразу унюхал к тому же и самый невыносимый для него человеческий тип – собаковладельца. Да, как выяснилось пятью минутами позже, в квартире под нами помимо субтильной комнатной хозяйки обитало довольно рослое дворовое существо чёрной с подпалинами окраски, с беспрерывно мотающимся от хронического добродушия хвостом и совершенно дикой  кличкой – Принтер. «Гм, – удивился я про себя, – редкость в наше время – дворняжка в доме».

Но пока было не до неё. Обезобразили мы с Фирсом келью Полины Яковлевны, действительно, на славу. Даже плитка в ванной принялась уже отскакивать. Бедная женщина не переставала всхлипывать и культурно причитать. Я понял, что весь почти отпускной сладкий пирог, от которого успел я откусить лишь три кусочка-дня, придётся докушивать в заляпанной робе строителя.

Прощай наше с Фирсиком лелеемое путешествие в деревню! Ауфвидерзеен – окуни, плотвички и лещи; гуд бай – волнушки и маслята; оревуар – черника и лесной орех; счастливо оставаться и прощальное вам «мяу!» – упитанные сельские мышата и вкусные, пьянящие, как валерьянка, воробьи…

Увы, нам, увы!

3

И возвернулась моя стройотрядовская студенческая юность.

К слову, навыков столярно-малярно-сантехнических я никогда не терял, свою берлогу содержал в пристойном виде. И нынче хотел-намеревался перед деревней провернуть у себя очередную реставрацию. Но пришлось вот повозиться вначале этажом ниже.

Полина Яковлевна трудилась на благо отечества и собственного кармана на дому – в комнате беспрерывно скрипел и попискивал компьютер, стучали мягко клавиши, – поэтому я работал, особенно в первые дни, под строгим хозяйским доглядом. Совал в мои ремонтные дела свой нос, пачкал его алебастром и неугомонный Принтер. Ко мне он привязался с первой же минуты всей своей собачьей душой. Даже исходивший от меня терпкий для пёсьего носа Фирсиковый аромат Принтера не коробил. Впрочем, он ко всему сущему на земле относился, так сказать, с распростёртыми объятиями. Правда, пока я не ляпнул лишнего, рокового для бедного пса словечка, Полина Яковлевна чересчур уж не порицала антисобачье поведение Принтера. Когда в минуты отдыха-перерыва я присаживался на прикрытый газетой табурет и большой щен клал тяжёлую голову ко мне на заляпанные колени, умильным взглядом выпрашивая ласку, Полина Яковлевна вполушутку-вполусерьёз ворчала:

– Ишь, сторожевая собака называется! Как же ты, подлый изменник, охранять меня будешь – а? Ну, дармоед! А ещё «Чаппи» да сырой печёнкой его кормлю…

Я оказывался как бы между двух огней. С одной стороны, мне нравился беззлобный пёс, и я был полностью на его стороне. С другой – я с всё большим вниманием и особым интересом поглядывал на хозяйку квартиры. Она ходила дома в неизменном розовом халате, который как-то невзначайно приоткрывал моему холостяцкому жадному взору то аппетитные коленки, то не менее соблазнительную ложбинку в вырезе – там поблёскивал-вспыхивал массивный золотой крестик на цепочке. Да-а, о Полине Яковлевне нельзя было сказать даже в состоянии алкогольного цинизма: мол, дамочка эта уже основательно помята жизнью и потёрта мужиками. Стройна, свежа, прельстительна! Полина Яковлевна влекла меня к себе с каждым днём всё магнитнее, всё жарче. «Эге, – думал я, замывая жёлтые круги на потолке и прислушиваясь к собственному сердцу, – неужто?..»

Однажды, уже под конец ремонтной эпопеи, хозяйка пригласила меня на чай – вечером, после смены. Я отмылся дома, тщательно побрился, приоделся, нацепил даже галстук, прыснул на платочек одеколона. Фирс, наблюдая мои жениховские сборы, смотрел тигром и неодобрительно мявкал. Я, подчёркнуто игнорируя его, прихватил коробку ассорти и отправился вниз.

Полина Яковлевна, на моё удивление, красовалась всё в том же домашнем интимно-розовом неглиже. В комнате на придвинутом к софе журнальном столике теснились пиалы, блюдца с салатами, сыром, колбасой-салями, печеньем и конфетами, ваза с яблоками, господин Коньяк. Ого! Под столиком лежал Принтер и бил хвостом по ковру. Он обожал конфеты. Хозяйка предложила мне раскупоривать «Белый аист», а сама принялась грациозно разливать чай в пиалы. И вот тут в подвздохе у меня тревожно ёкнуло и сладко защекотало.

Она нагнулась слишком неосмотрительно над столиком, половинки халата сверху разбежались вовсе, и холёные полноватые груди Полины Яковлевны с ярко-пунцовыми сосками открылись взору моему полностью и до конца. Полина Яковлевна тут же спохватилась, зашторилась, а я вынужден был покраснеть и потупиться.

Потом, когда мы пили чай вперемежку со сладко-жгучим «Аистом», руки наши пару раз совсем случайно соприкоснулись. Выяснилось: температура у обоих одинаково повышенная. Полина Яковлевна, откинув прядку с влажного лба, пролепетала томно:

– Не посмотреть ли нам видик? У меня неплохой выбор: есть «Империя чувств», «Эммануэль», «Калигула»…

Ничего себе! Видеть мне подобного не приходилось, но слыхать – слыхивал. Между прочим, в квартире Полины Яковлевны, насколько я заметил, книг не водилось ни единой. На книжных стеллажах блестели яркой чешуёй видеокассеты. Красный угол в комнате занимал лупастый «Панасоник».

– Гм… – замялся я.

Было ясно: после фильма, а скорей всего во время демонстрации его мы с Полиной Яковлевной  законтачим,  станем близкими людьми. А я ещё не знал, не уверен был – надо ли?

– Разве что – «Эммануэль», – пробормотал я, смутно припоминая, что это, судя по слухам, наиболее мягкий фильмец из предложенных. Обрадованная хозяйка резко вскочила. Задремавший в ногах у нас Принтер вспрянул, рванулся и поддел на мощные лопатки ажурный столик со всеми его тремя ножками и тарелочно-пиальным грузом. Грохот, звон, крик.

– Поросёнок! – взвизгнула Полина Яковлевна, замахиваясь на незадачливого пса. – А ещё – чистокровная овчарка! Глупый, как дворняга паршивая. Обормот!

И вот тут, на беду Принтера, встрял я. Стряхивая с парадно-выходных брюк остатки оливье, я великодушно выступил на защиту лопоухого пса, – он приниженно распластался на ковре и смотрел печально-виновато маслеными глазами…

Ещё в самый первый день я чуть было не подвёл злосчастное животное. Когда нервозность чуть улеглась, когда хозяйка поняла уже до конца: катастрофу с потопом не отменишь и остаётся надеяться, что виновник, то бишь я, полностью загладит, замажет и забелит свою вину, тогда и появилась возможность расслабить разговор, пошутить. Я погладил собаченцию  хозяйки по незлобивой башке:

– Вот какой барбосик! Помогать мне будешь, барбос?

– Хе, «барбос»! – фыркнула задетая Полина Яковлевна. – Да если этот пёс знал бы человеческий язык, он бы ни с вами, ни со мной разговаривать не стал. У него знаете, какая родословная – аристократ! Восточно-европейская овчарка чистейших кровей…

У меня хватило тогда такта не разубеждать хозяйку в обратном. Я лишь с лёгкой иронией поинтересовался:

– И сколько же в наши дни стоит голубокровный принц-овчар?

Оказывается, доверчивая женщина выложила за фальшивого «принца» сто тысяч рубликов. Да и то торговалась: фальшивособачники требовали полторы сотни штук. Щенки, выходит, по цене сейчас переплёвывают мой месячный оклад…

И вот на сей раз, вздумав оправдать как-нибудь неповинного барбоса, я разоблачил его подлинную сущность.

– Зря вы, Полина Яковлевна, так на него. Он не виноват, потому что он – не овчарка. Понимаете? Вы держите его не за того и требуете невозможного.

– Как то есть не овчарка? – поджала губы Полина Яковлевна. – У меня и бумага есть, с печатью – там вся родословная…

– Господи, да при чём тут печать? – раздражился я (терпеть не могу глупости, особенно – женской). – Вы только поглядите внимательнее на уши, на хвост, на окрас. Где вы видели у овчарок такие очёсы? А разве вы не замечаете, что формат у вашего Принтера сильно укорочен – индекс наверняка намного меньше сотни. А подвес шеи? Да любая овчарка с таким подвесом от стыда сгорела бы! А уж подуздоватость так и бросается в глаза… Короче, если с таким экстерьером собаку считать восточно-европейской овчаркой, то у меня в доме живёт тогда император персидских котов и кошек.

Признаться, я остался доволен своей защитительной речью, не подозревая её прокурорской сути. Полина Яковлевна, подавленная моей кинологической эрудицией, молча смотрела на добродушно стучащего хвостом Принтера. Взгляд её затревожил пса.

Он вдруг вскочил с пола и заскулил.

4

Порнушку в тот вечер мы с Полиной Яковлевной так и не посмотрели. Настроение у неё упало, да и я в заляпанных майонезом брюках чувствовал себя не в своей салатной тарелке.

А на следующий день я навёл в квартире соседки последний малярный марафет и по уши погрузился в собственные ремонтные заботы: переклеивал обои, красил полы, белил потолки, расширял книжные полки. В один из вечеров, оттащив полные вёдра к мусорным контейнерам, я, неспешно глотая большими порциями вечерний августовский дух, брёл к подъезду. Наша домовая собачья свора уже хозяйничала вовсю – пёсики, псы и псищи оккупировали весь двор. И вдруг я увидел Принтера. Он был один. Где же Полина свет Яковлевна? Я огляделся – нигде не видать. Странно. Я подошёл к собаке, сиротливо сидевшей на газоне под ивой, поставил вёдра.

– Принтер, Принтер! Привет, пёс!

Услыхав свою импортно-компьютерную кличку, Принтер взвизгнул, бросился ко мне, ударил грязными лапами в грудь. Хорошо, что я так и вышел – в спецовке.

– Принтер, глупый ты пёс! А где же твоя хозяйка?

Собака, стоя на задних лапах, ныряла и ныряла мокрым носом под мои ладони, взвизгивала и прискуливала под ласками. Ну, конечно, этот взрослый щен потерялся. И где же его роскошный ошейник с серебряными бляхами?

– Ну, пойдём, пойдём, я тебя найду. Может, хозяйка твоя наградит меня чем-нибудь… интересненьким.

При потаённой мысли об этом «интересненьком» сердце моё томительно шевельнулось. Да и – чего скрывать! – не только сердце.

Лицо Полины Яковлевны при виде меня вспыхнуло, порозовело. Это – приятно, чёрт побери! Но тут же, увидав родного пса, она мгновенно вывернула улыбку в странную гримасу.

– Вот, – бодро возвестил я, – доставил вашу пропажу. Вознаграждение гарантируется?

– Спасибо, – без особого энтузиазма промямлила Полина Яковлевна. – Да вы проходите, проходите, чай будем пить.

– Увы, – выставил я аргументом грязные вёдра, – сейчас не могу: хочу сегодня покончить с ремонтом.

– Что ж… А может, – завтра? Приходите завтра вечером. Мы ж фильм так и не посмотрели…

Полина Яковлевна, придерживая розовые створки халата на груди так, словно готова была вот-вот их распахнуть, длинно, из-под накрашенных ресниц, глянула в меня.

– С удовольствием! – искренне воскликнул я.

Мне желалось поглядеть  с Полиной Яковлевной томительную бесстыдную фильмушечку. Очень желалось.

– Ну, заходи, дармоед, – прираспахнула дверь перед кротко сидящим псом хозяйка.

Тот, взвизгнув, бросился домой.

– Как же это он у вас потерялся?

– Да что с него взять, – махнула рукой Полина Яковлевна. – Дворняга она и есть дворняга. Совсем бы пропал!

Вот так да…

На следующий день, уже ближе к обеду, я завершил-таки ремонтный марафон – финиш! Собрав остатний мусор, потащился на помойку. Внизу, перед дверью подъезда, сидел Принтер.

– Эге, что это? Почему ты здесь, пёс?

Принтер заскулил.

Сбегав быстренько к контейнерам, я вернулся.

– А ну-к, пошли!

Полина Яковлевна, приоткрыв дверь, сразу перестала притворяться.

– Да, я дала ему свободу. Пускай живёт, где хочет. Мне в квартире дворняга не нужна.

– А Сент-Экзюпери? – нескладно спросил я.

– Да перестаньте вы! – досадливо отмахнулась Полина Яковлевна.

– Ну, а – сто тысяч? Не жалко? – завёл я с другого конца.

– Пропади они пропадом! На жратву ему больше уйдёт.

Понятно – убеждать бесполезно. Но на всякий случай, по инерции, ещё даванул:

– Но ведь он погибнет.

– Мир не без добрых людей – кто-нибудь подберёт. Вот вы, кстати, если такой собаколюб, и возьмите – а?

Молча с минуту смотрел я в медовые глаза женщины, смутно о чём-то сожалея. Потом склонился к напряжённо сидящему псу, потрепал по шее.

– Ну, пойдёшь со мной? Пошли, Принтер!

Я сделал пару шагов. Но  пёс, гавкнув в мою сторону, устремился к хозяйке. Та захлопнула дверь. Принтер заплакал в голос, вскинулся и заскрёб когтями дерматин.

На мой звонок Полина Яковлевна приоткрыла дверь узко, на цепочке. Во взгляде её доброжелательности плескалось маловато.

– Извините, но вы же видите, – собака не идёт. Дайте мне взаймы ошейник, я потом верну.

Она прикрыла плотно дверь, потом вновь расщелила, просунула ошейник. Принтер воткнул нос в родную квартиру и чуть не угодил в дверной капкан. Он недоуменно посмотрел на меня, вновь заскулил.

– Всё, брат, ты здесь больше не жилец. Придётся тебе сменить и хозяина, и квартиру. Да и кличку мы тебе более благозвучную придумаем. Во! Хочешь быть – Кузьмой?..

5

Надо было видеть Фирса Иваныча, когда мы с Кузьмой объявились на пороге.

Котяра мой от внезапности и невероятности происходящего потерял рассудок, всё своё достоинство. Он вскочил на обувную полку, выгнул спину радугой, распушил хвост и гриву, вытаращил яростно глаза и включил сирену. Пёс, позабыв свои печали, добродушно-игриво гавкнул: гав! гав! чего ты?

– Фирсик, ты, и правда, чего это? Ай-я-я! Ведёшь себя, как котёнок. Это же – Кузьма. Твой новый товарищ. Он у нас жить будет.

Фирсику стало стыдно. Фирс опомнился. Фирс Иваныч снова натянул на себя флёр мудрости и флегматичности. Он с достоинством распрямил спину, уменьшил в размерах хвост, спрыгнул на пол, подошёл сначала ко мне, демонстративно потёрся о ноги – мол, знайте, чей это хозяин, – затем издали, по воздуху, обнюхал хвостатого пришельца, фыркнул, развернулся, «зарыл» гостя передней лапой, словно невкусную еду или собственные отходы, и гордо удалился в глубь своей резиденции – в ванную.

– Он у нас, брат, такой, Фирс Иваныч-то – зазнаистый, – извинился я перед Кузьмой за не очень-то гостеприимное поведение кота. – Ничего, подружитесь. Это он с виду такой фуфырчатый, а в душе-то – добряк из добряков. Давай-ка, брат, пропитание соображать.

«Педигри», «Чаппи» и прочих иноземных кормёжек у нас в доме, естественно, не водилось, но имелся добротный свежий суп – мясной с вермишелью. Я пожертвовал на благое дело одну из двух своих эмалированных чашек, набухал до краёв тёплого варева, покрошил хлеба. Принтер-Кузьма понюхал, чавкнул пару раз (чувствовалось – из вежливости), благодарно лизнул мне руку и улёгся у входной двери. Нарисовался из тёмной ванной Фирс, брюзгливо оглядел собаку и продефилировал на кухню, к своей мисочке.

Кузьма так и пролежал у порога до ночи, положив грузную голову на лапы и уставившись взглядом в дверь. Фирс даже несколько раз, пока мы с ним смотрели телеящик, спрыгивал с моих колен, выходил, потягиваясь в прихожую, осматривал внимательно неподвижного пса, фыркал в недоумении и возвращался на тёплое своё насиженное местечко. Когда я вывел перед сном пса погулять, он на обратном пути вновь начал рваться на четвёртый этаж – еле справился.

Спальным ложем моему коту служил шифоньерный ящичек с подстилкой, стоящий у двери в ванную. Я Фирса изолировал на ночь, ибо в первые дни, в кошачьей своей юности, он, ночуя со мной в комнате, взялся будить меня ещё затемно, ни свет ни заря. Теперь Фирс так надрессировался, что сам, только лишь я шёл чистить зубы перед сном, устраивался на своей постели, зевал со стоном, клал умную башку на ребро ящичка и послушно закрывал медовые свои гляделки. Кузьме я на первый случай постелил мешок дерюжный прямо у выхода. Там, где он уже вылежал себе место.

Легли. За окном побрехивали безродные собаки, лязгали вагоны на станции, пересмеивались и весело матерились резвящиеся во дворе девчонки-мальчишки, но все эти звуки лишь подчёркивали, оттеняли ночную вселенскую тишину, окутывающую город, заползавшую во все закоулки моего жилища.

Вдруг тихий тонкий вой пробуравил ночь, стряхнул с меня сладкую первую дремоту. Проклятье! Вой усиливался и перерос в непрерывное завывание. Я уже выкарабкивался из постели, когда к собачьим стенаниям присоединился и кошачий рёв. Я думаю, все соседи всполошились и сидели теперь на постелях с выпученными глазами и волосами торчком.

Я врубил свет, выскочил в прихожую. Пёс, встав на задние лапы, упёрся передними в дверь, сминая рекламный календарь, и выл в глазок. В своём ящичке топорщился выгнутой спиной взбудораженный Фирсик.

– Хватит! – строго прикрикнул я на Кузьму, шлёпнув его по хребту. – Хватит! Это ещё что? А ну-ка – спать!

Пёс крутнулся на месте, поджал хвост, улёгся, виновато взглядывая на меня влажными глазами. Я взял кота на руки, успокаивая:

– Ну-ну, без истерик! Как бы Кузьма Емельяныч тебя неврастеником не сделал…

Второй взрыв случился через час. Пёс как бы сорвался со всех цепей и выл, не прерывая, в голос даже тогда, когда я снова выскочил в коридор. Он не хотел ничего слушать и понимать.

– У-у-у-у-у!.. У-у-у-у-у!..

От календаря-плаката с полуголой кинозвездой остались клочья. Из квартиры справа, где, между прочим, обитала злющая бульдожиха, заколотили в стену. «Наверняка ведь и Полина Яковлевна, сучка, снизу слышит», – мелькнуло в голове. Фирс неодобрительно смотрел из своего угла, хмуро щурясь.

Я второпях оделся, прихватил фонарик – в подъезде нашем утвердилась хроническая темь, – отворил дверь. Принтер взвизгнул, бросился вон и мгновенно исчез.

Когда я спустился на этаж ниже, дверь квартиры Полины Яковлевны уже светилась щелью, и оттуда змеился шип:

– Пш-ш-шёл отсюда! Цыц, парш-ш-шивец!

Принтер неуверенно вилял хвостом, коротко взлаивал, просясь домой.

– Извините, – решительно встрял я в их диалог, – но его невозможно удержать. Он спать не даёт! Вы должны его впустить.

– Ещё чего! Я вам русским языком сказала: мне этот пёс не нужен. Забрали – забирайте. Спать мешает, – выбросьте на улицу. Только мне спать не мешайте – у меня завтра работы невпроворот.

В цепочный узкий проём я разглядел, что хозяйка красовалась в прозрачной ночной сорочке. Сквозь розовую паутину ткани просвечивал ало рдеющий сосок…

Чёрт бы её побрал с её алыми сосками и всем остальным – стерва крашеная!

Я ухватил грубо пса за ошейник и поволок по лестнице. Он, упираясь, катился на твёрдых лапах, как на водных лыжах. Я вытащил прискуливающего Принтера, не желающего становиться Кузьмой, на волю, за дверь подъезда. Пускай ночь помучается, а завтра что-нибудь придумаем. Утро вечера завсегда мудренее. Только вот – снять ли ошейник?.. Нет, лучше оставить, а то примут за бродячего барбоса, отловят на живодёрню.

Дома, в тихом уюте, наскоро приласкав-ободрив всё ещё колючего Фирса Иваныча, я укутался поплотнее в одеяло и начал медитировать: спать…спать…спать…

Из-за окна, издалека-издалека, глухо доносился беспрерывный вой.

Спать! спать! спать!..

6

Наутро я первым делом, сам ещё не позавтракав и проигнорировав мявканье кота, выудил всё мясо из супа, завернул в клочок целлофана и выскочил во двор. Принтер сидел на газоне под ивой. При виде меня он нехотя шевельнул хвостом, привстал. Я подсунул ему под нос мясные кости. Пёс обнюхал их, прихватил одну клыками, подержал в пасти и положил.

– Эх, пёс ты пёс! Что же с тобой делать, а? Гибнешь ни за понюх табаку, животина ты разнесчастная.

Да-а-а, Принтеру – если бы он только мог по-настоящему мыслить, – оставалось только самому смертоубиться.

Я поднялся домой, нашёл в справочнике телефон ветлечебницы…

Полина Яковлевна – это сразу бросалось в глаза – уже терпеть меня не могла. Она меня ненавидела, видать, потуже, чем своего бывшего пса.

– Ну – чего – вам – ещё – от – меня – надо?!

– Понимаете ли, вашего Принтера придётся усыпить – иного выхода нет. Я узнал: надо двадцать пять тысяч.

– Что-о-о? И вы хотите сказать: я должна выложить эти денежки?

– Ну не я же! Собака всё-таки ваша. Вы только дайте деньги: я сам отвезу – вам никаких хлопот.

– Всё! – отрезала Полина Яковлевна. – Отстаньте от меня! Никаких денег я не дам – я не миллионерша.

И она захлопнула дверь. Минуты две ещё, задавливая гнев, стоял я перед чёрным дерматином и до боли сжимал кулаки. Так хотелось садануть пинком, вышибить дверную коробку, сказать вонючей этой бабе пару ласковых…

Дома я созвал военный совет.

– Ну, что, Фирс Иваныч, делать будем? Жить Кузьма у нас не хочет и не будет. На улице он погибнет, а прежде настрадается-натерпится всего… Увы, и, увы, один лишь выход – а?

– Мр-р-р! Мр-р-р! Мр-р-р!..

Кот мой со мной согласен. Мы с ним отлично понимаем друг друга.

– Ну, что ж, придётся от «автоденег» отщипнуть. Так мы никогда и не накопим с тобой на «жигуль».

Я разыскал сберегательную книжку, попил наспех кофе, подпитал и кота: налил ему молока, отрезал кубик сыра, сдобрил его из пипетки парой капель витаминного раствора. Потом оделся, прихватил зонт – собиралась, судя по всему, гроза – и вышел.

Принтер так и сидел под ивой, тоскливо посматривал на серый свет.

Сняв деньги с книжки, я заскочил ещё в два-три места по делам, съездил на другой край города в разведку, – где же расположена эта ветеринарная больница, переждал грянувший-таки потоп в кафешке. Вернулся я домой далеко после обеда.