Первый снег

В гостинице, куда он уже ранее приходил, хозяин встретил его, как старого знакомого, поселил в самую лучшую комнату и пошутил, что предоставляет ему скидку, но, будучи человеком практичным и дальновидным, предупредил учителя, что лучше все-таки снять где-нибудь в городе комнату или квартиру, и предложил помочь ему похлопотать насчет пенсии по инвалидности, поинтересовавшись, какие бумаги ему дали при выписке из больницы. Учитель протянул ему выписной эпикриз, и тот, цокая языком и кивая головой из стороны в сторону, заявил, что при таких бумагах точно дадут первую группу инвалидности и назначат пенсию тысяч двенадцать, а то и пятнадцать.

– Двенадцать? – переспросил учитель.

– Да, – ответил тот, – не меньше, но этих денег в городе хватит, чтобы снимать комнату и как-то жить, а если еще работу найдешь, то будешь вообще олигархом. – И засмеялся собственной шутке.

– У меня зарплата была двенадцать тысяч, – ответил он, – работая учителем. Оказывается, надо было просто выбить себе глаз и получать пенсию, чтобы не учиться и не работать.

– Ну и юмор у тебя, – ответил хозяин гостиницы. – Нет в мире пенсий, за которые можно отдать глаз. Так что подумай. А завтра я постараюсь тебе найти съемное жилье. Ужин за счет заведения, – буркнул он и вышел из комнаты. На следующий день тот действительно подыскал учителю комнату недалеко от гостиницы в неплохом районе города, почти в центре, но в общем дворе. Придя по адресу, он сначала не мог сориентироваться во дворе, когда-то принадлежавшем одной семье, а затем, видимо, по какой-то причине распроданной по частям разным людям, которые в свою очередь приспосабливали его под себя, перепродавая или деля по наследству, пока дом не стал похожим на улей, хаотично застроенном разного рода пристройками, балконами, гаражами показывая всем своим видом, что новые хозяева боролись за каждый квадратный сантиметр полезной площади. Он оглядел двор, высившийся в центре двора туалет с покосившимися и выцветшими дверями, возле которого торчал водопроводный кран с непрерывно льющейся водой, кучу строительного мусора, состоявшего в основном из битого стекла, кирпича, картона и всякого другого хлама, вершину которого венчал ржавый велосипедный руль, на котором по случайному недоразумению или ненадобности остался прикрепленным круглый звонок из нержавейки с блестящей отполированной ручкой и молоточками. Услышав стук ударившегося ведра, он повернулся направо и заметил старуху, возившуюся у крана с водой.

«Салам алейкум, уважаемая, – сказал он, обращаясь к ней, – вы не знаете тут женщину по имени Марьям, она, вроде как комнату сдает?» Старуха внимательно оглядела его с ног до головы, словно оценивая его финансовые возможности, и, видимо, составив по внешнему виду свое собственное впечатление о доходах собеседника, ответила: «Марьям – это третья дверь, только, сынок, комната у нее дорогая, пять тысяч в месяц, не дороговато ли для тебя? У меня тоже есть комната, сдаю за три пятьсот».

«Давайте я сначала посмотрю условия у Марьям, а потом взгляну и на вашу комнату», – ответил он.

«Какие еще условия, – ответила старуха. – Туалет у нас во дворе, общий, вода вот тут, – показала она на кран, – тоже общая, ну, если хочешь, иди посмотри, вон третья дверь», – показала она на бежевые двустворчатые двери в пристройке из силикатного кирпича. Постучав в дверь, он услышал приглашение войти, и, толкнув дверь, оказался в узком тамбуре, где негде было ступить из-за обуви, разбросанной на полу. «Сколько можно говорить этим людям, чтобы обувь свою клали в шкаф, – возмущенно сказала вышедшая на встречу пожилая и довольно-таки полная женщина, закутанная в теплый оренбургский платок, перевязанный крест-накрест, как пулемётные ленты на каком-нибудь вояке из старого фильма о революционных матросах, и поздоровалась с ним. – Здравствуйте, вы, что ли, Махмуд?»

«Да, – ответил он, – я пришел по поводу комнаты».

«Я в курсе, – ответила она, – хороший человек за вас попросил, звонил уже, – пойдемте, покажу вам комнату», – предложила она и повела вглубь помещения, проведя через большую комнату, где у телевизора собралось человек шесть-семь, показала на лестницу, поднимавшуюся наверх, где в конце виднелась дверь. «Вот, поднимайтесь, посмотрите, – сказала она, – я не буду подниматься, у меня спина болит, возраст, и ноги не те, так что извиняйте». Поднявшись и войдя в комнату, он обнаружил довольно чистое и опрятное помещение с кроватью, небольшим платяным шкафом и маленьким окошком, занавешенном ситцевыми занавесками с какими-то розовыми цветочками. Комната была совсем крохотной и, собственно, и развернуться там было особенно негде, но большего ему сейчас и не требовалось, и он, спустившись вниз спросил: «А сколько надо платить в месяц?»

– Пять тыщ, – скромно ответила она, – лучше все равно не найдете. Вам случайно соседка во дворе не встретилась? Она предлагает дешевле, но у них вечный беспорядок в доме, потому как сын ее пьет, и внуков маленьких трое. Так что думайте.

– Я согласен, – ответил он, почему-то сразу поверив правдивости ее слов. – Вам сейчас отдать?

– Давайте, – ответила она и, тщательно пересчитав деньги, спрятала их где-то глубоко в складках одежды. – И вот вам ключ, – сказала она, – кухня справа, телевизор в общей комнате. Если надо будет убраться или приготовить еду, обращайтесь, но за отдельную плату: завтрак, например, сто двадцать рублей, – добавила она. Он взял ключ и решил, что прежде чем заселиться, надо купить продукты, предметы гигиены и кое-какую одежду.

– Скажите, а как к вам обращаться? – спросил он хозяйку.

– Тетя Марьям, – ответила та, – и вообще, если нужно что-либо, не стесняйся обращаться, – помогу.

– А где можно купить одежду и продукты? – спросил он. Тетя Марьям оценивающе посмотрела на него, словно вычисляя в уме, что же можно предложить этому постояльцу, выглядевшему не просто как нищий, а как чудом выживший беженец из блокадного города, которому даже, может, подать из жалости какой-нибудь попрошайка с городского рынка. В любом другом случае она отказала бы ему от постоя, но он пришел от ее хорошего знакомого, а от того никогда не приходили несерьезные люди. Наконец просчитав в уме, что человек легко заплатил за месяц вперёд и теперь интересуется тем, как привести свой гардероб в порядок, она заключила, что парень недавно освободился из тюрьмы, что было недалеко от истины, и можно ему порекомендовать что-нибудь средненькое. Заметив, что постоялец молча ожидает от нее ответа, она спохватилась и быстро сказала: «Выйдешь на улицу, повернешь направо – увидишь остановку, подождешь автобуса или маршрутного микроавтобуса с номером три и езжай до «Западного рынка», там найдешь все, от трусов до галстуков». И крикнула уже вслед: «И смотри, чтобы тебя не обчистили карманники». Поблагодарив, он вышел на улицу и пошел в направлении, указанном тетей Марьям. В ватнике и в старых потрепанных, хотя и отстиранных в больничной прачечной, брюках и стоптанных туфлях он явно не вписывался в окружающий его городской пейзаж. Ему встречались разные люди: и хорошо одетые, и очень бедно. Он отметил про себя, что в городе даже нищие имеют некий городской лоск и порой одеты намного лучше, чем некоторые его односельчане, всю жизнь от зари и до заката работавшие на земле. Прохожие на него оглядывались, кое у кого на лицах появлялась брезгливая гримаса, словно столкнулись с чем-то грязным, обходили его как заразу, а кто-то шел мимо, не обращая на него никакого внимания. «Бедность в глазах людей выглядит как болезнь, – с грустью думал он, – которую надо лечить в первую очередь, хотя, с другой стороны, – утешал он себя, – все это надуманно и выглядит порой смешно, глядя на то, как человек приносит в жертву свою жизнь ради призрачного успеха. Прилагает невероятные усилия, чтобы соответствовать выдуманным кем-то стандартам, порою идет на сделку с совестью, посвящает все свободное время тому, чтобы быть похожим на других, и придерживается правил, которые придуманы кем-то очень давно и во времена, когда одежда должна была подчеркивать неравенство людей, отличить знатного человека от простолюдина, хозяина от раба, сильного от слабого».

Дойдя до остановки, он увидел приближающуюся маршрутку и поднял руку. Автобус притормозил возле него, и стоило ему открыть дверь, как водитель сообщил, обращаясь к нему: «До конечной двадцать рублей проезд, деньги вперед, об остановке сообщать заранее!»

На рынке, куда он приехал, действительно можно было купить все, однако не пройдя и двадцати шагов, он зашел в первый же павильон и по сходной цене купил себе брюки, пару рубашек, зимнюю куртку и ботинки. Продавец показал ему ряды, где продаются продукты и, уложив купленные учителем вещи в большой черный пакет, поблагодарил его за покупки. По дороге он случайно наткнулся на книжный магазин, обратив внимание на полупогасшую неоновую вывеску «КН…И», выглядевший явным анахронизмом среди помпезных и не очень кафешек, магазинов и разного рода агентств, олицетворявших собой эпоху первоначального накопления капитала. Разговорившись с продавцом книжного магазина, оказавшегося к тому же и хозяином, он узнал, что магазин доживает свои последние дни, так как тот решил продать помещение соседствовавшему продуктовому магазину, и если он берет от десяти книг и более, то их он отдаст по тридцать рублей за штуку. Когда он набрал две большие стопки книг, растрогавшийся хозяин принес из подсобки старый рюкзак и добавил от себя в подарок еще две толстенные книги – «Метаморфозы» Овидия с красочными иллюстрациями и собрание сочинений Платона в одном томе, сообщив, что эти две книги лежат в магазине со времен горбачевской перестройки, и на них так и не нашлось покупателя. Уставший с непривычки и впавший в некоторую эйфорию от свободы, сделанных покупок, новых ощущений, он вдруг поймал себя на мысли, что тратит деньги своего бывшего мучителя, тратит легко и непринужденно, словно так и должно быть. На миг ему стало плохо, и заметив удивленный взгляд продавца, почувствовавшего мгновенную перемену настроения, он взял себя в руки, заплатил по чеку и, попрощавшись, схватился за ремешки рюкзака, но поняв, что все это ему не донести, он волоком вытащил рюкзак на улицу и, остановив проезжавшее такси, погрузил покупки в багажник машины. Вскоре он был уже у знакомых ворот, таксист помог ему донести вещи до дверей комнаты и, получив дополнительно тридцать рублей к объявленной им за услугу сумме, оставил ему свою визитку, сообщив попутно, что можно звонить в любое время суток.

Он долго сидел в углу своей комнаты, не притрагиваясь к вещам и к пакетам с едой; сама мысль, что он вот так просто забыл все, что было с ним? казалась ему омерзительной и непростительной; горькое сознание того, что его кажущаяся свобода – это всего лишь новая череда испытаний, ждущих его в этом мире, не давала ему покоя. «Почему я не умер в этой тюрьме? Почему меня вот так выпустили, какая сила вмешалась в судьбы уже практически потерявших надежду людей, что вот так я хожу и на средства моего мучителя и несостоявшегося убийцы начинаю строить планы своей будущей жизни? Кто мне вернет мою старую, поломанную жизнь, выбитый глаз и спиленные зубы, кому я нужен такой исковерканный и побитый судьбой?» – спрашивал он себя снова и снова. И, незаметно для себя распалившись, сам не заметил, как ладонью бьет себя по лицу, завывая, и вслух задавая себе одни и те же вопросы, пока раздавшийся стук в дверь не привел его в чувства.

– Кто там? – спросил он.

– Это я, тетя Марьям, – раздалось в ответ, – у вас все в порядке? А то тут соседи жалуются, что вой какой-то у вас в комнате. Людям спать не даете.

– Извините, все в порядке у меня, – сказал он, вытирая мокрое лицо, – сейчас открою.

И, подойдя к двери, поднял крючок, запиравший дверь изнутри, отворил дверь. Тетя Марьям удивленно смотрела на него, как будто видела впервые, ничего не говоря она подошла к нему и, неожиданно перейдя на шепот, спросила: «Плакал, что ли, сынок? Тяжело тебе? Я вижу, что тяжело. Ну-ка пошли со мной!» И, взяв его за руку, повела за собой вниз. Он молча пошел за ней, свободной рукой вытирая слезы, которые никак не хотели останавливаться. Внизу на общей кухне никого не было, постояльцы разбрелись по комнатам и, видимо, готовились ко сну. «Садись», – сказала она, показав на стул. Затем, порывшись в шкафу, достала миску и, наполнив ее до краев супом, поставила перед ним. «Ешь, – приказала она. – Я вижу, что ты ничего не ел и весь больной какой-то, а то еще помрешь тут у меня. Что я твоему другу скажу?» – пошутила она. Положила перед ним нарезанный хлеб, солонку, какие-то овощи и, увидев, что он по-прежнему не притрагивается к еде, села напротив и сказала: «Я вижу, ты не жалеешь старую женщину, годящуюся тебе в бабушки, ешь, говорю тебе, мне еще помолиться надо перед сном, утром ведь вставать рано, и надо присматривать за всем этим». Нехотя он взял ложку, и, чтобы не обижать пожилую женщину, неожиданно проявившую участие, он стал есть; суп был на удивление вкусным, и он неожиданно для себя съел все.

– А сейчас чай с травами будем пить, – безапелляционно заявила тетя Марьям и, налив себе и ему чаю в большие фарфоровые чашки, придвинула розетку с вареньем. Видя, как он пьет чай, она улыбнулась и добавила: – Вот видишь, сынок, все хорошо, все образуется, не давай себе киснуть. Думаешь мне легко? Муж меня бросил с тремя детьми лет двадцать назад, как уехал на Север на заработки, так и пропал. Слышала, что завел там новую семью, дети пошли, и забыл нас, а я вот одна их и поднимала на ноги, образование им дала, а они тоже все разъехались, сын в Германии живет, а дочери вышли замуж, хотя зовут к себе, но я не поеду. Я вот пенсию получаю, небольшая, правда, но еще и комнаты сдаю, выкручиваюсь, как могу. А ты молодой, жены и детей нет?

– Нет, – ответил он.

– Ну вот, тебе легче, все впереди, все образуется.

– Дежа вю, – ответил он, – помнится, я сам это говорил когда-то одному парню, попавшему в беду.

– Не знаю, сынок, что означает это слово, а что стало с тем парнем?

– Умер он.

– О Аллах! Дежа или не дежа, слово-то какое странное, – в сердцах сказала она, не понимая значения, – но ты должен верить, иначе нет смысла жить.

– Правда? Я думал, что вообще нет смысла верить во что-то, и вообще, я думаю, Богу нет до нас дела.

– Астагфируллах, – ответила она, – не говори так, навлечешь гнев Всевышнего, попроси, чтобы он простил тебя.

– Хорошо, – ответил он, – попрошу. Извините, что был несколько груб в высказываниях. Спасибо вам за ужин, за поддержку и теплые слова. У меня будет к вам просьба, там наверху есть продукты и вещи, я хотел бы, чтобы вы раздали эти вещи и продукты нуждающимся, там две пары брюк, рубашки и еда кое-какая.

– О Аллах! Что ты говоришь, сынок! Ты посмотри на себя, рваная обувь, потрепанная одежда, тебе самому надо одеться, и зима на дворе, не забывай!

– Прости, мать, не могу я это носить, не готов. Кровавые это деньги, – и, увидев, как от ужаса расширились глаза старухи, он пояснил: – вернее, человек, что мне их дал, был таким.

– Хорошо, хорошо, сынок, сделаю, как ты скажешь, но от меня-то ты примешь одежду? От сына осталась, он хорошо живет и вряд ли когда он приедет за ней.

– Спасибо, от вас приму, мать, и будет возможность – заплачу вам честными деньгами. Вот я хочу устроиться на работу, чтобы встать на ноги, пока, правда, не знаю, кем и куда, да и возьмут ли инвалида на работу.

– Возьмут, сынок. Возьмут, я сама слышала, что там, где работают инвалиды, бизнесменам льготы дают, так что возьмут тебя, да и я поспрашиваю насчет вакансий.

– Спасибо, мать, пойду я к себе, а вам спокойной ночи!

– Спокойной ночи, сынок.

* * *

Арс понемногу освоился у Рассвет-Али: он также, как и Рассвет, вставал рано утром, помогал ему собирать в саду опавшую листву, отремонтировал барахлившую систему отопления и даже несколько раз сходил за водой к колонке, когда вода в доме была отключена, правда, это было глубокой ночью, и его никто не видел. Рассвет, поначалу настороженно отнёсшийся к родственнику, немного оттаял и время от времени начинал беспокоить вопросами о дальнейших планах. Вот и сегодня за завтраком Рассвет как бы невзначай затронул эту тему.

– Ну вот, – сказал он, – ты уже неделю у меня. Не думаешь заняться чем-нибудь? На работу устроиться, например.

– А куда я могу устроиться? – озадаченно спросил Арс, помешивая чай. – Ни специальности, ни документов. Загребут сразу. Да и небезопасно это для меня. Если тебе в тягость мое присутствие, то я могу уйти. Я ведь тебе уже говорил об этом, дядя Рассвет, ноги мои уже почти зажили, еще денька три, и я исчезну.

– И куда ты пойдешь? Опять к своим дружкам?

– Нет, конечно, – ответил Арс, – как говорил учитель, у меня есть выбор, и я его сделал – я завязал с прошлой жизнью.

– Что за учитель? – удивился дядя Рассвет. – Неужели нашелся кто-то, кто сумел направить тебя на истинный путь?

Арс задумчиво посмотрел на Рассвет-Али и ответил: «Сидел со мной человек один, школьный учитель. Он мне сказал, что Аллах – самый великий демократ и дает нам право неограниченного выбора вариантов, и какой ты выбрал, те последствия тебя и ожидают. Сначала я ему не поверил, но я много думал над его словами, и могу сказать, что он был прав, когда говорил, что у человека всегда есть выбор, а мое освобождение для меня стало, как бы это сказать, чудом. До него я думал, что в жизни все предопределено, а оказывается, нет. Учитель сказал, что предопределение придумали те, кто не хочет ничего менять в жизни. Я, когда сидел в камере больничной, все время молил Всевышнего, чтобы помог мне, и я думаю, Он услышал мои молитвы и дал мне знак», – вполне серьезно продолжал Арс и, заметив удивленно поднятые брови Рассвета-Али, пояснил: «Ты знаешь, я был в такой тюрьме, откуда выход только один – на кладбище. И так получилось, что человек, который попал в эту тюрьму раньше меня, как-то сломал все это, я даже не понял, как, но я уверен, что это благодаря ему. Я знаю, что не будь учителя – меня бы здесь не было».

– И где этот учитель сейчас? – спросил Рассвет.

– Не знаю, – ответил Арс, – его отпустили на несколько часов раньше. Я хочу его найти, только не знаю, как.

– Странные вещи ты рассказываешь, – удивился Рассвет-Али, – когда я служил в милиции, такого не было.

– В ваше время много чего не было, – ответил Арс, – у вас был черно-белый мир, вернее, черный и красный. Коммунизм строили, да и не построили; я-то молодой был, когда все разрушилось в один миг, а что чувствовал ты, который отдал жизнь за строительство «лучшего мира»?

– Ты знаешь, я уже ничего не чувствовал, – отвечал старик, – я скорее хотел уйти на пенсию и, хотя выслуга лет мне позволяла, но меня не отпускали.

Рассвет-Али хотел еще что-то сказать, но вдруг зазвонил телефон, и он, спешно взяв в руки трубку, стал говорить с женой, которая интересовалась, когда же он, наконец, бросит город и приедет к ней в село, и, судя по изменявшемуся цвету лица Рассвет-Али, было видно, что разговор ему неприятен, и он вынужден оправдываться перед супругой; было слышно, как она выговаривала ему за все неприятные моменты, пережитые ею в период брака, когда она, молодая дура, поверила ему и вышла за него замуж… Дальнейший разговор, видимо, перешел ту грань, которую рассвет считал допустимым для ушей посторонних, и он удалился в дом, продолжая говорить по телефону. Когда он вернулся, Арс уже позавтракал и, развернув стул в сторону двора, наблюдал, как ветер срывает последнюю листву с деревьев и уносит куда-то вдаль. «Вот и я такой же, – думал он, – такой же, как эта опавшая листва: ни дома, ни семьи, ни будущего. В чем же моя вина, что моя молодость пришлась на время перемен? Не смог принять правильного решения?» Он снова вспомнил учителя, и ему мучительно захотелось найти его и поговорить с ним о жизни, вот так, как сейчас, в тепле, сидя за столом, за чашкой чая, наблюдая, как во дворе начинает хозяйничать зима, и он подумал: «Может, и у меня зима в жизни была? Долгая, холодная, без начала и, казалось бы, без конца, пока судьба не привела его в больничную камеру той загадочной и страшной тюрьмы? Сколько же у меня вопросов, на которые я не знаю ответа. Надо найти учителя», – решил он, почему-то пребывая в уверенности, что тот сможет ответить ему на вопросы, которые мучили его.

– Чего задумался? – оторвал его от мыслей вопрос дяди Рассвета, закончившего говорить по телефону и вернувшегося к столу.

– Да так, ответил он, – задумался о жизни. – Думаю, с чего начать.

– С чего начать? Наверно тебе надо еще недельку-другую отсидеться, пока я не справлю тебе документы. И над внешностью надо поработать.

– А что с моей внешностью? – удивился Арс.

– Ну смотри сам, ходишь ты, ссутулившись, немного выдвинув левую сторону вперед, словно сейчас начнешь перебежками пробегать двор. Взгляд настороженный, как у волка, глаза стеклянные и вид человека, постоянно готового к неприятностям. Тебя выкупит первый же патруль. Или ты приведешь за собой хвост, и потом, как здесь водится, будут сутки играть комедию об окружённых боевиках, хотя тебя могли бы взять по дороге, и потом разрушат дом и убьют всех. А потом будут показывать по телевидению и писать в газетах, или, в лучшем случае, пристрелят в городе. Мне это совсем не нужно, – подытожил Рассвет. – Если ты твердо решил начать новую жизнь, то я тебе помогу.

– А ты не уедешь в горы к жене? – спросил Арс.

– А-а, ты об этом звонке? Не поеду. Я привык здесь. Этот дом построил я своими руками на заработанные долгими годами средства, здесь выросли мои дети. Отсюда я отправил служить в армию своего Руслана, – дрогнувшим голосом сказал Рассвет, – здесь мой Джек, и я не поеду приживальщиком к моим зятьям, пусть, если она хочет жить там, то и живет, – с обидой подытожил свой монолог Рассвет.

– Ясно, – ответил Арс, – а ты не поможешь мне найти одного человека в городе?

– Кого это? – насторожился Рассвет.

– Учителя, что сидел со мной. Не знаю почему, но я хочу найти его и поговорить с ним. Просто поговорить – за чашкой горячего чая, послушать его, у меня есть предчувствие, что моя судьба зависит от него, и я хотел бы узнать от него, что делать дальше.

– Я могу сказать тебе, что делать дальше – тебе нужно сидеть и не высовываться, пока я не помогу тебе с документами, а потом делай что хочешь, мир большой и, на мой взгляд, в нем есть место каждому!

Увидев помрачневшее лицо Арса, Рассвет примирительно сказал: «Для меня, бывшего мента, не составит труда найти твоего учителя, но прояви терпение, надо выждать, осмотреться, я уверен, что тебя ищут, и участкового давно не видел, идти к нему и выяснять, не разыскивают ли они тебя, было бы опрометчиво, но чутье мое подсказывает, что он сам нагрянет. И предупреждаю, как услышишь зазвонивший звонок на воротах, сиди тихо. Понял?»

– Да, дядя Рассвет, понял.

– Сегодня не обещаю, но завтра я начну поиски, а теперь расскажи мне, как выглядит учитель и почему он лежал в больничной палате тюрьмы?

– Ну, он выше среднего роста, где-то метр восемьдесят, волосы седые, на вид лет под пятьдесят, хотя, я думаю, он намного моложе, выбит один глаз – левый, на допросе ему выбили, – пояснил Арс, – шрамы на лице и руках, фаланги сломанные на правой руке, из-за этого пальцы выгнуты наружу, голос молодой, в палате он был из-за кишечника, ему «розу» вставили, ну ты слышал, наверное, что это, и на груди раны нагнаивались, и звать его Мазгар, на его языке это значит бронзовый, фамилию не знаю, – подытожил Арс.

– Да-а, – протянул Рассвет, – с такими приметами и последствиями пыток мне не составит труда его найти даже быстрее, чем ты думаешь. Надо зайти в больницу республиканскую и начать оттуда, правда, есть еще одна больница, но там не лечат таких. Считай, я нашел его, и что потом? Привести его сюда?

– Нет, дядя Рассвет, опасно вести сюда, хвост может быть, мало ли что. Я потом сам решу, как поступить, но ты, в принципе, не возражаешь, если я приведу его в гости?

– Нет, не возражаю, можешь приводить.

– Спасибо, дядя Рассвет, ты не пожалеешь, это очень интересный человек!

– Еще бы, – усмехнулся Рассвет, – если такого оболтуса вроде тебя изменил, я представляю, что это за человек.

* * *

Капитан Султанов обходил дом за домом, расспрашивая обо всех подозрительных лицах и вообще обо всем, что показалось кому-либо странным или необычным в их районе. Изрядно устав и проклиная, на чем свет стоит, свое начальство, которое, не доверив участковым милиционерам поиск такого опасного преступника, как Арс, поручило их подразделению произвести розыскные мероприятия и опрос населения. Достав из папки лист бумаги, он зачеркнул очередной пройденный сектор. Разделив с напарником район поиска на равные части, они безуспешно обходили дом за домом. И если в одних домах их встречали более или менее радушно, внимательно разглядывали фотографию Арса двадцатилетней давности и отвечали, что не видели этого человека, то в других домах, прямо с порога сквозь зубы отвечали, что никого не видели и даже не смотрели на предложенную к осмотру фотографию, отводя взгляд в сторону. К вечеру, когда ноги уже ныли от ходьбы, и стало небезопасно ходить по пустынным улицам, на которых отсутствовало даже уличное освещение, они собрались в опорном пункте милиции и настойчиво стали выпытывать у участкового, какие у того имеются списки или адреса граждан, потенциально могущих укрыть боевиков вроде Арса. Не дождавшись от него чего-либо путного и поняв, что участковый попросту их саботирует, нисколько не горя желанием им помочь, чтобы не испортить отношения с кем-либо из граждан, живущих на подведомственной ему территории, они предложили ему составить списки адресов и клятвенно заверили, что никому не скажут, от кого они получили эти списки. Выслушав их, старший участковый – пожилой подполковник, которому до пенсии оставалось чуть больше года, предложил прийти им завтра и дал совет, показавшийся им весьма дельным. «Понимаете, – сказал им участковый, – я тут работаю больше двадцати лет и практически всех знаю, и у меня нет желания ходить с вами и мозолить глаза жителям, с которыми у меня сложились более или менее нормальные отношения. Район очень большой, несколько тысяч домов, разных гостиниц и прочих мест, где может укрыться человек, искать его тут можно до седых яиц; возможно, он уже уехал, а возможно, нет, но вы прежде пробейте его по связям: школьным, по сокамерникам, родственникам, а потом по этому усеченному варианту можно будет искать. А так вы будете тут заниматься фитнесом еще месяца полтора-два и ничего не добьетесь, но если вы мне принесете список тех, с кем он сидел, с кем учился, его родственников, то, возможно, просмотрев фамилии, я смогу помочь». Делать было нечего, и, пожелав участковому спокойного дежурства, они разъехались по домам.