Остаться в живых. Прицельная дальность

– Точно, – съехидничала Ленка. – Как это я раньше не догадалась! У нас же артель! «Китайский жемчуг» называется! Слушай, неужели ты изменился, Леша?! Да тот Пименов, которого я знала, уже бы трахнул меня там, в рубке, раза три, как минимум, и выкинул бы Кузю за борт кормить рыбок. И при этом ни на минуту не угрызался бы муками совести!

– Ты меня ни с кем не путаешь?

– Я? Путаю? – она даже рассмеялась. – Люди не меняются, Пименов. Ты был циничный и жадный к жизни тип. Воспитание у тебя было такое. И я думаю, что таким же и остался, как бы ты ни изображал из себя целку.

– Спорить не буду, – сказал Губатый. – Уж целкой меня назвать никак нельзя. Но выбрасывать кого-то за борт, чтобы переспать с тобой, вовсе необязательно. Хоть я и не пылаю нежными чувствами к Ельцову, это не значит, что я хочу его утопить. Давай не будем обострять отношения, Лена. Есть дело, его надо сделать. Прошлого не воротишь, да и что надо воротить, я, честно говоря, не пойму. Был ли мальчик, Изотова? А может, никакого мальчика и не было?

– Ты о чем? – переспросила Изотова с недоумением. – Какой мальчик? У нас с тобой, что ли?

– Проехали, – улыбка у Губатого получилась кривоватая. – Конечно, Лена, у нас с тобой никакого мальчика не было.

– А… – протянула она. – Что-то я тебя, Пименов, не пойму. Ты, часом, головой не бился? Странное у нас с тобой положение получается. Ты на меня только глянешь – у тебя уже все, как минарет – небо подпирает. А как до дела – ты в кусты. Обет давал, что ли? Или своему счастью не веришь? Ну, дело, конечно, твое. А мне нравится, как ты на меня смотришь! Знаешь, как в молодости, когда нельзя, но хочется так, что зубы сводит. Спорим, что не выдержишь, а, Пима? Ну, не такой ты железный, как хочешь показать…

Губатый пожал плечами.

– Время покажет…

И время показало, что железобетонных людей нет. В особенности, когда тебя намеренно дразнят. На исходе недели Пименов, глядя на аппетитный зад Изотовой, возлегающей на люке, мысленно материл себя последними словами – и за то, что ввязался в это безнадежное, как теперь казалось, дело, и за то, что вовремя не поддался соблазну.

Отношения между Ельцовым и Ленкой были достаточно странными. В них не было ни нежности особой, ни заметной привязанности. Была, правда, некоторая чувственность, но назвать ее таковой язык не поворачивался.

Ельцов не смог спать на судне. Если днем, занимаясь работой, он еще как-то отвлекался от мучительных, выворачивающих желудок наизнанку, симптомов морской болезни, то ночью уже страдал на полную катушку. Они даже ужинали на берегу – готовить приходилось на походной газовой горелке со сменными баллонами, а потом Губатый заводил мотор и отправлялся ночевать на «Тайну».

Над бухтой светила круглая, как сыр, луна. На воде лежала дорожка из мерцающего неверного света. Шуршали, набегая на берег, волны, и горьковатый запах водорослей, напоминающий запах разгоряченного женского тела, вился над качающимся, словно колыбель, корабликом.

Слышимость ночью была такая, словно палатка стояла не в полусотне метров, а прямо на баке. Звуки любовных игрищ побронзовевшей от августовского жаркого солнца парочки не давали Пименову уснуть далеко за полночь. Изотова и в молодости была шумной во время любви, а тут, наверняка зная, что Губатый может расслышать все, кроме тихого шепота, расстаралась вовсю. Плохо было то, что Леха был человеком, не лишенным воображения, и мог в деталях представить себе все происходящее в палатке, тем более что звуки давали об этом вполне достаточное представление.

Ленка исполняла такое, что струнный квартет умер бы от зависти. Ельцов был на подпевках, но именно его хриплые стоны заставляли Губатого грызть губы от ярости и задыхаться от распирающей его зависти. Иногда Ленка устраивала показательные купания в костюме русалки сразу после ночного концерта, и каждый божий день утром она все хорошела, напитываясь солнечным светом и морской силой, а может быть, это просто казалось измученному желаниями Пименову. Во всяком случае, зябкая питерская бледность ушла с ее лица, тело стало кофейным от здорового загара. Брови и волосы выгорели, Ленка окрепла и подтянулась, и в ней более не угадывался анемичный столичный житель.

Ельцов тоже изменился в лучшую сторону, но к исходу дня Губатый с удовольствием, которому сам удивлялся, видел, что морская болезнь одолевает Олега с новой силой и выбеливает его щеки, покрывшиеся редковатой щетинкой.

Изотова училась погружаться с энтузиазмом новичка, быстро ухватывала приемы и тонкости водолазного мастерства и на третий день уже плавала на десятиметровой глубине совершенно свободно. Она любила море, и море любило ее – такие вещи Пименов чувствовал кожей. В противном случае он бы не дал ей такой свободы под водой. Сказывался опыт – через его руки прошло столько начинающих, что Губатый вполне мог доверять своей интуиции.

Ельцов подобного рвения не выказывал, но азы освоил быстро, и для работы на подхвате вполне годился, правда, Пименов ощущал, что Олег погружений побаивается и, каждый раз входя в воду, заставляет себя выглядеть беззаботным. В его шутках чувствовалась некоторая натужность, попытка скрыть то, что ныряние удовольствия ему не доставляет.

За пять дней они обследовали совсем небольшой кусок дна.

Лоция не врала: рельеф здесь был сложным – перепады глубин, свалы, большое количество острых обломков скал, о которые порвать костюм было – раз плюнуть. А нырять без костюма было холодно и опасно. Те скудные сведения, которые они могли почерпнуть из имеющихся в наличии документов, не могли сузить район поиска. Составленная с помощью эхолота точная карта глубин тоже не обнадеживала. Было, по крайней мере, три перспективных участка, которые лежали на глубине более пятидесяти метров – фактически недоступные для них из-за отсутствия специального оборудования. На «Тайне» был скафандр для глубокого погружения, но удовольствие от спуска на дно в этой банке для консервов Пименов решил оставить на последний момент.

Скалы под водой были живописны чрезвычайно. Гряда, начинавшаяся сразу же за скалой, ограничивающей бухту слева, постепенно уходила вниз – туда, где солнечный свет мерк, и в сгущающейся тьме сновали серебристыми торпедами головастые кефали. Вода была прозрачной – здесь практически не попадался песок. Только камни громоздились друг на друга – огромные и маленькие, обросшие коричневато-зелеными водорослями и скользким морским мхом.

После провала дно опять поднималось, но уже в двух кабельтовых от береговой линии, и, если судить по свидетельствам выживших, трагедия произошла где-то здесь. «Нота» шла от мыса Дооб, погасив огни, и держалась берега – летние ночи в этих краях светлые, особенно в полнолуние, и шкипер не хотел стать легкой добычей.

Лоция тех лет, а Ельцов не поленился скопировать архивный экземпляр Адмиралтейства, была не столь подробной, как нынешняя, но достаточно достоверной. Глубины в основном соответствовали тем, что были нанесены на карту, берег же, что вполне естественно, за это время существенно изменился.

Склонившись над картой, Пименов старался представить себе, какой курс прокладывал капитан пакетбота в тот роковой вечер. Какой бы курс проложил он сам? По всему выходило, что капитану «Ноты» нужно было блюсти золотую середину: от берега не удаляться, чтобы сохранить относительную скрытность передвижения, но к берегу и не приближаться – налететь на каменную банку означало потерять корабль.

Сам бы он – Губатый прикинул размеры «Ноты», ее осадку – пошел бы так. Его рука прочертила возможную траекторию и замерла под недоуменными взглядами соратников. Но капитан был профессионал, мореплаватель, военный… А он, Леха Пименов – никто. Самоучка, купивший права на вождение судна через барыг, учивший правила навигации у себя на диване, в родительской квартире, а не в морской школе. Уж больно разные могут быть подходы!

Но логика должна быть одна – это Губатый понимал четко. Пусть и без специального образования, но зато с десятью годами опыта за спиной он был готов поручиться, что шкипер вел судно так или почти так, как предполагалось.

– Вот тут, если описание не врет и я правильно представил себе их курс в эту ночь.

Он очертил на карте неровный кружок.

– Только, чтобы все понимали – тут ошибка в половину сантиметра даст результат метров четыреста на натуре. Это большой кусок дна даже для настоящей исследовательской экспедиции, а уж для нас – так просто фантастика.

– Мы все это время искали не в том месте? – спросил Ельцов.

Выражение лица у него было, как у мальчугана, у которого злые дядьки отобрали совочек.

– Мы учились нырять, – терпеливо объяснил Пименов. – Не для сертификата, для себя. Чтобы не сдохнуть там, – Губатый резко тыкнул пальцем вниз, в днище. – А там сдохнуть – это как два пальца об асфальт! Я не об этом говорю, а о целесообразности всего проекта. Повторяю, для того чтобы что-то найти, надо перелопатить такую территорию…

– Ты это уже говорил, – перебила его Изотова. – На сколько у нас хватит продуктов?

– Еще на неделю, если не ловить рыбу.

– А если ловить?

Пименов усмехнулся.

– Ну, тогда в зависимости от того, сколько поймаем. И когда вам от рыбы станет тошно.

– Не волнуйся, – сказал Ельцов. – За те бабки, что мы можем отхватить, я не только рыбу – водоросли жрать буду!

– Сухари, пищевые концентраты, соль, сахар, специи у нас есть. Воды еще в достатке, и в бухте есть источник. Чай, кофе, консервы… – перечислил Губатый. – Вот как у вас с сигаретами – не знаю…

– Меньше будем курить, – отрезала Ленка. – Я за то, чтобы оставаться, без заходов в порт.

– Логично, – поддержал ее Пименов. – Пока нам везло с погодой, но в конце августа могут быть шторма.

Ельцов кивнул.

– Я тоже – за.

– Тогда решено, – произнес Пименов, поднимаясь. – Олег, займись рыбалкой. Самодур в рундучке, на юте. Налови мелочи на уху. Мы с Леной отметим на GPS зону поиска и промеряем глубины. Потом я погружусь для пробы.

– Оставляете меня дежурным по камбузу? – сказал Ельцов дружелюбно. – Я как рыбак – не очень.

– Ты и как аквалангист не очень, – съехидничала Изотова. – Так что давай – лови рыбу.

Прозвучало это грубовато, но неловкость почему-то почувствовал Губатый. Наверное, из-за свойственного всем мужикам чувства солидарности. Чувство это было только от сердца, а потому глупым. Достоин или недостоин брат по полу заступничества – в такие моменты почему-то не волновало.

– Ладно. Ты попробуй, потренируйся, всему можно научиться. А я вечером нырну, поохочусь. Завтра поставим снасть на катрана. А то осточертело консервы жрать, а мясо в морозилке – все-таки не свежая рыбка.

Ельцов кивнул и побрел к рундуку на корме за снастью. Выглядел он точь-в-точь, как ослик Иа – для полного соответствия не хватало только хвоста с бантиком и грустно свисающих ушей. Впрочем, все это легко можно было представить.

А Изотова, в облегающей футболке и своих излюбленных красных трусиках исчезающего размера, уже волокла к лодке заправленные баллоны с воздухом. Мышцы под гладкой кожей кофейного цвета вздувались и перекатывались, выступивший пот придавал телу легкий блеск, а запах, который уловили ноздри Губатого, когда она прошла мимо него, практически коснувшись плечом, был сладок и приятен. Так пахнет только тело женщины, которую ты хочешь.

Он зашел в рубку за регулятором и консолью – это оборудование он в прокат не сдавал. Это было его собственное, купленное у моряков с танкера «Бургас», естественно, провезенное контрабандой, – новое, «Scuba Pro»[12] практически последней модели. Для Ленки он захватил облюбованный ею комплект – из прокатных, но вполне приличный, не затертый и не обслюнявленный до неузнаваемости.

– Костюмы брать? – спросила Изотова, заглядывая в рубку.

Губатый кивнул головой.

Вода была теплой – градуса 24 у поверхности, если не врал температурный датчик. Глубже, естественно, было холоднее, и надо было одеваться. На глубины ниже 10 метров он опускаться не планировал, а если и понадобится – то только в одиночку. Но здесь не Египет – и на десяти метрах можно окоченеть. И для работы (а она в основном будет завтра) после промеров и подготовки, после того, как он нанесет координаты на карту и разобьет участок на квадраты, костюмы придется надеть.

Солнце уже перевалило зенит, когда они отметили на GPS основные точки, ограничивающие участок поиска. С одной стороны он заканчивался длинной каменной грядой из крупных, как слябы, валунов, начинавшейся у самой банки и уходившей на северо-запад, в неизвестные морские глубины.

А глубины притаились тут же, сразу за валунами – здесь эхолот показывал от семи с небольшим метров до добрых пятидесяти. А свал, с которого ползла вниз гряда, тянулся метров на триста – триста пятьдесят в море, до глубины в шестьдесят два метра.

Вообще мест с такими ямами на участке было три – замучаешься нырять. И только с северо-востока тянулось уже обследованное ровное каменное дно, усыпанное крупной, серо-белой галькой, на котором можно было разгуливать, как по бульвару, и дырчатая банка в середине бухты, на которой можно было купаться, ловить рыбу, загорать на крупных мшистых валунах, торчащих из воды, и ничего не разыскивать.

На этом приятности заканчивались. А начинались суровые будни кладоискателей, которые во всех странах считаются людьми, может быть, и не без изюминки в характере, но явно без царя в голове.

Треть участка, на котором могла затонуть «Нота» и который Губатый вчера так легко очертил на карте, лежала на глубинах от 20 до 40 метров, треть на пару десятков метров глубже, а еще треть была сравнительно мелководной.

Естественно, на мелководье ловить было нечего – разве что крупного лупоглазого бычка, кефальку и стайки осторожной султанки. Самое интересное располагалось там, где прозрачная вода, только что осветленная ярким солнцем до полной бесцветности, как блондинка пергидролем, вдруг приобретала густой синий оттенок, становилась холодной и недружелюбной. Или еще ниже, в темных провалах, из которых взлетали к свету серебристые веретена лобанов[13].

Неутешительная, надо сказать, получалась картина. Хороший, укомплектованный экипажем водолазный бот, судно технической поддержки со всеми этими новомодными примочками – сонары, радары, автоматические телекамеры плюс три недели времени, – и на дне не осталось бы даже ржавой банки, которая не была бы нанесена на карту. А с его, с позволения сказать, экипажем…

Кусто обрыдался бы…

М-да… Задачка, однако. Это ж какую удачу надо иметь, просто несказанную… А если море разыграется? Об этом и думать не хотелось. Хотя – было бы не так обидно. В шторм и туристов не повозишь, и дайверы бухают в гостинице, как обычные курортники, – прибыли никакой, одни огорчения, но зато у всех. А что может радовать теряющего деньги бизнесмена? Естественно, несчастья конкурентов!

К двум часам, когда солнце палило, словно в Эль-Рияде, и казалось, еще чуть-чуть, и пластик на бортах лодки пойдет пузырями, на карту легла достаточно частая координатная сетка, охватившая половину вод бухты и изрядную часть акватории за ее пределами. Изотова за все время работы «подколола» его только пару раз – ей было не до того. Она писала на планшете цифры, как образцовый секретарь, и Пименов с невольным уважением отметил, что работать она-таки умеет – не отвлекаясь на личное и мелочи. И в общем-то все эти пять дней так и работала. А что поддразнивала… Ну, так это чисто женское, от обиды, что не набросился, когда предлагали, и еще – от сознания собственной привлекательности.

Когда они перебирались с «надувнушки» на борт «Тайны», Пименов обратил внимание, что солнце сожгло Ленке колени – пусть не сильно, все-таки загар на коже уже был, да и тетрадкой она прикрывалась, но все-таки достаточно, чтобы к вечеру гарантированно иметь неприятные ощущения. Август в этих краях был жестоким месяцем. Дожди – так дожди. Ветер – так ветер. Солнце – так солнце.

Губатый посмотрел на термометр – тридцать четыре в тени. На солнце было за сорок, просто они, раскатывая с ветерком по воде, этого не чувствовали.

– Болит? – спросил он, заметив, что Ленка рассматривает собственные красные коленки.

– Пока нет. Да ладно… У меня крем есть, намажу… Во, блин, точно как печеная картошка! Эй, рыбачок! Как там дела? – крикнула она, обращаясь к Ельцову. – Мы сегодня голодаем? Или есть что-нибудь?

Олег ловил рыбу с борта, укрывшись в тени надстройки – тут даже было прохладно, если сравнивать с солнечной стороной, разумеется. В ведре плавало десятка два ставридок, несколько несъедобных зеленух и две барабульки.

Глаза у Ельцова пылали гордостью – прямо-таки добытчик, охотник на мамонтов. Пименов не стал его разочаровывать – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы на водку не просило. Тем более что на рыбный суп содержимого ведра хватало вполне.

– Отлично, – похвалил он Олега, вылавливая в ведре и отправляя за борт зеленушек – всех, кроме одной, необходимой для наживки. – Просто молодчина. Еще полчасика – и мы такой обед зафигачим! Ты вот ее нарежь, пожалуйста, на кусочки, – он сунул Ельцову в руки скользкое рыбье тельце, – а я мигом…

Он помог Изотовой поставить баллоны в гнезда возле компрессора, окунулся, прыгнув с кормы в теплую, но все-таки освежающую воду, проплыл резво метров тридцать, вернулся, уже не торопясь, размеренными «саженками» и вскарабкался на борт по короткому штормтрапу.

Пока он вытирался, Изотова рассматривала его, дымя очередной сигаретой.

Губатый стеснялся своих шрамов, но от ее насмешливого и одновременно жадного взгляда стеснение куда-то делось. Хочется смотреть – пусть себе смотрит. Если не считать нескольких рубцов и множества мелких засечек, оставленных катастрофой, тело у Пименова было совсем даже ничего. Да, ростом он не вышел, но и не коротышка – так, середнячок. Ноги кривые – так для мужчины это достоинство, особенно для моряка – на кривых ногах во время качки сподручнее. Кто в море ходил, тот знает. Зато ни грамма жира, загар очень темного цвета – такой дают только морские ветра и солнце за многие месяцы, крепкие мышцы, привыкшие к труду. А шрамы… Что шрамы? Куда от них денешься?

От соленой воды волосы у Пименова стали жесткими и «засахарились» – он потер их полотенцем и, покачав головой, принял решение редкую растительность сбрить напрочь, прямо сегодня, до вечера. Пока – до конца сезона, а там – видно будет.

– Да, Леша, – протянула Ленка с улыбочкой, – в сравнении с Кузей так ты у нас просто Аполлон.

– Бельведерский, – отозвался Пименов. – Брось, Изотова. Твоего Ельцова на месяц в море – сама его не узнаешь. Вот увидишь, окрепнет, окаменеет…

Ленка хохотнула.

– Последнее – радует. Это…

Она сделала шаг вперед и коснулась рукой шрама на Лехиной груди – длинного, похожего на витой шнур от аксельбанта. Этот разрез сделали тогда, в ночь после аварии, когда пожилой хирург с киношной фамилией Сапрыкин, удалял ему сломанное в нескольких местах ребро, осколки которого пробили легкое. Разрез тянулся от грудины, через бок – на спину, словно след от бича.

– Это тогда?..

– Ага, – отозвался он. – Тогда. Когда тебе мать писала.

Пальцы у нее были легкими, как дуновение ветра. И прохладными, несмотря на то, что он только сейчас вышел из воды.

– Этот тоже?

Сапрыкин был мастер на все руки и собрал ключицу из фрагментов – от нее и остались только фрагменты. Вылетая из машины через лобовое стекло, Пименов ударился ею о стойку. Попади он в стойку головой – и по кусочкам собирали бы череп.

– Да. И те, что на ноге, – там спицы стояли. А мелкие – это стекла. У меня кое-где под кожей еще остались.

Он набросил футболку, которая сразу прилипла к влажному телу.

– Что, впечатляет?

– Не поверишь… – сказала Изотова. – Нравится… Очень даже возбуждает. Я, наверное, извращенка.

Она даже облизнулась, словно кошка, учуявшая запах «вискаса», совершенно откровенно глядя ему в глаза.

Губатый покосился на видимую через рубку, на просвет, согбенную спину Ельцова, кромсающего на наживку несчастную «зеленушку», и сказал, кривя рот:

– А меня, знаешь, не возбуждает. Я чуть не сдох тогда.

– Но не сдох же? – спросила Изотова с насмешкой. – Жив, курилка? И очень даже неплохо выглядишь. Мне, во всяком случае, нравишься.

– Рад за себя, – отрезал Пименов, борясь с желанием «завалить» Изотову прямо здесь, на досках палубы, горячих, выскобленных до белизны, пропитанных морской солью. – Остынь, Ленка. Колени смажь, переоденься…

– Готово! – прокричал Ельцов, оглядываясь. – Настругал я ее, Пима…

– Вот видишь, – проговорил Губатый уже мягче, стараясь загладить собственную грубость, причина которой, впрочем, была вполне очевидна. – Кузя уже и наживку приготовил! Чего нам друг другу голову-то морочить? Как ты вообще себе это представляешь? Лямур а труа?[14]

Изотова молчала, не сводя с него насмешливых глаз. Потом отработанным щелчком пальцев отправила за борт окурок сигареты и, ничего не ответив, скрылась в рубке, качнув тугими, округлыми бедрами.

Бычок, конечно, лучше клюет на мясо с «душком», но здешний был не балован, и они с Ельцовым в две руки минут за десять надергали штук пятнадцать. Рыба шла калиброванная, в полторы ладони – черный, с серыми пятнышками «каменный» бычок. Олег радовался улову, как ребенок, – даже морская болезнь отступила. Да и откуда ей было взяться, морской болезни – море было гладким, как стекло, и солнечный свет растекался по нему серебряным расплавом.

Они пообедали на палубе – в тени.

Жареная рыба и рыбный суп, сладкие, как мед, краснодарские помидоры, белый, нарезанный крупными кольцами лук, огурцы, присыпанные крупной солью. Вот только вместо хлеба приходилось довольствоваться сухарями, но это неудобство аппетит не портило. Холодильники пока работали исправно, а ежели даже выйдут из строя, ничего революционного: есть еще консервы, крупы и рыба в бухте.

На закуску был арбуз – сладкий, полосатый, с алой мякотью и черными, гладкими, как агаты, косточками. За импровизированным столом царило какое-то странное возбуждение – такое случается в ожидании чего-то хорошего, когда кажется, что вот, еще чуть-чуть, и наступит счастье, прилетит вдруг волшебник на вертолете цвета мечты… А он все не прилетает и не прилетает, и те, кто ждет, начинают видеть смысл не в чуде, а в самом процессе ожидания и даже в том, что долгожданное чудо так никогда и не придет.

Все трое говорили ни о чем, шутили, хохотали – хотя причин для веселья, собственно, и не было. Просто не было причин огорчаться – и этого оказалось вполне достаточно. Ельцов смеялся странно, хихикая и мелко вздрагивая плечами, прикрывая свободной ладонью рот – его улыбку уродовал порченый передний зуб. Изотова, смеясь, запрокидывала назад голову, и бархатистый сок стекал по ее подбородку и дальше по тонкой длинной шее – на грудь.

Губатый поймал себя на том, что откровенно любуется ею: нарочитой неряшливостью, которая делала Ленку еще аппетитнее, жадностью, с которой ее зубы впиваются в толсто нарезанные арбузные ломти. Стекающий сок оставлял на коже влажные следы, и Леха много бы отдал за то, чтобы медленно, со вкусом их слизнуть. У него даже перехватило дыхание от острого, совершенно необъяснимого чувства нежности, настигшего его совершенно внезапно. Это чувство налетело, как порыв ветра во время полного штиля, Пименова обдало им с головы до ног и тут же исчезло, оставив ощущение холодка на коже и под ложечкой.

Напротив него сидела молодая, красивая женщина, совершенно ему чужая, непонятная и малознакомая. То, что его память сохранила пряный запах ее плоти, не делало ее ближе. Между ними выжженной землей лежало более десяти лет разлуки, вместивших в себя и чужой, дождливый город, беспощадный и надменный…

…и черные следы резины на асфальте…

…и штопаные чулки…

…и вкус вчерашней блевотины в пересохшем рту…

…и торопливый, словно кроличья случка, секс в холодном подъезде со стрельчатыми окнами, секс за деньги, за смятые, мокрые, как использованный презерватив, рубли…

…и одуряющую головную боль, спасение от которой только в запотевшей бутылке, стоящей в холодильнике, а до нее никак не дойти…

…и…и…и…

«Мало ли что похоронили в себе эти годы? – рассудочно отметил Пименов про себя. – Жизнь целую похоронили. Надежды, разочарования, стремления, ошибки, мысли о самоубийстве, тяжкий, как пытка, ежедневный порыв – выпить… Да что тут говорить! Столько всего намешано! И для чего? – и сам ответил себе, неожиданно жестко, но правдиво, ведь самому себе лгать бессмысленно. – Для того чтобы вспомнить ту летнюю ночь на озере, ее глубокие, как омуты, глаза, пульсирующую жилку на шее, дрожь бедер, влажное объятие плоти и блеск повлажневшей кожи в свете полной, бело-голубой луны».

Потом щелчок ножниц, падающие в корзинку волнами куски пленки – секунды. Часы, дни, годы… Пленка встык – резкий запах клея на ацетоне, секундное ожидание – фильм идет дальше.