Бобылка

«Вас, Инна Павловна, мучают бесы, – говорил Эраст Эрастович.– Мы вас исповедуем и причастим».

Но ему не давала покоя личная жизнь Инны, которой просто не было! Никогда не было. Она же оставалась старой девой, чем очень гордилась, считая себя выше других. А Стерлядкин не давал ей проходу:

– Как у вас там, Инна Павловна? – каждый день спрашивал он.

Сорокадвухлетняя разведёнка Татьяна Кабанова, наборщица текстов, его не интересовала, испитая, опухшая Булкина предпенсионного возраста – тоже. Их звали одинаково, они жили в одном доме, в одном подъезде, и носили, не снимая, одну и ту же одежду!

Инна знала, что сплетники приписывают ей внебрачного ребёнка, которого она где-то прячет. Ещё её считали «одноразовой», на одну ночь,– потому что никто и никогда не видел её с парнем.

– А давайте мы, Инна Павловна, вам объявление о знакомстве в газете дадим! – не отставал Стерлядкин.

Инна втайне мечтала найти себе здесь какого-нибудь молодого, симпатичного предпринимателя, – редакция располагалась на территории крытого рынка, газета распространялась бесплатно по ящикам, и её выпускал владелец холдинга. И её мечта чуть было не сбылась самым уродливым образом: озабоченный Стерлядкин стал подкладывать её под Царёва, владельца нескольких магазинов: «Жена не стенка, подвинется!»

Его слова, активного православного христианина, что-то разрешали.

Кончилось всё это плохо. Инна сказала:

– У вас ко мне какой-то нездоровый интерес.

У Стерлядкина стало обиженное лицо ребёнка, которого подло ударили:

– На первый раз прощаю. Но я могу вам запретить приходить сюда!

А в конце рабочего дня состоялся суд-тройка:

– Инна, вас просит зайти Эраст Эрастович, – пригласила Булкина.

Она ни о чём плохом не подумала.

В кабинете главного редактора столы были составлены буквой «Т». Стерлядкин восседал как на троне, только скипетра с державой не хватало. Одесную – Юрьев из отдела распространения, ошую – Булкина. А может быть, он и впрямь чувствовал себя Богом-Отцом?

– Егор Александрович, Татьяна Яковлевна! – высоким бабьим голосом начал Стерлядкин. – Сегодня после обеда я потерял покой! Инна Павловна сказала, что у меня к ней «нездоровый интерес»! И я хочу сказать сейчас при свидетелях: мне, кроме моей Беллы, никого больше не надо, я уже старый и лысый! Меня все знают как примерного семьянина! Да если мне какая-нибудь двадцатипятилетняя даже и заплатит, я её всё равно тр***ть не буду!

Инна была в шоке. Знать бы заранее, где ты упадёшь! Он её со своей Беллой перепутал. Когда Стерлядкин подкладывал её под Царёва, он ставил свою еврейскую шлюху Инне в пример: «Мне было сорок шесть, а ей двадцать один, я был женат, но моя Белла сказала мне: «Ты мой!»

– Так что в понедельник сюда, Инна Павловна, больше не приходите. А если вы будете здесь сидеть, то я этот стол на помойку выброшу!!! – тут его голос сорвался на визг. – Почему у вас должно быть здесь рабочее место? Ни у Прозоровой, ни у Кондаленко нет здесь своего рабочего места! – Но до этого Стерлядкин сказал Инне, что платит ей по факту выхода на работу. – Я специально позвал сюда Егора Александровича и Татьяну Яковлевну, чтобы вы в очередной раз не обвинили меня в попытке изнасилования! Вы при дочери моей сказали, что я к вам пристаю!!! – как баба голосил Стерлядкин.

И Инна в который раз подумала: а не педераст ли он? Неужели у него хватает сил на молодую еврейку? Может быть, у него с ней – просто договор, ширма для его истинных склонностей?

Белла, которую Инна так и не увидела, была уже третьей женой Стерлядкина, Вита – дочерью от второго брака. От Беллы у Стерлядкина было двое щенков, Ефрем и Кирик. Он будто всем болезненно доказывал, что он – "натуральный", что он – может. А мама Инны восхищалась Стерлядкиным, что он, в отличие от её первого мужа, бросая своих жён, не забывал про наследников. Светская хроника этой семейки, как и где мама Белла лечила зубы, надевала детям резиновые сапожки, ходила к гинекологу до того всем осточертела, что конкурирующая фирма, другая бесплатная газета, "Городская правда", нарисовала карикатуру, где Стерлядкин еле удерживал связку из пяти шавок: «Мне четырёх щенков надо кормить, и одну сучку!»

Стерлядкин плакал: "Эта Назарова, которая не родила в своей жизни ни одного ребёнка!.. А я воспитал и вырастил четырёх детей!.."

– Я, вообще-то, вначале подумал, что она шутит, – сказал Стерлядкин, – а потом смотрю, а неё на лице ухмылка такая злобная! Она хотела разрушить мою семью! Я вас теперь боюсь, Инна Павловна! Я проанализировал всё то, что она сказала сегодня, и понял, что её опасно оставлять в нашем коллективе. Она сказала сегодня: «Я – человек жестокий»!

– Да не было такого!!!

Инна не могла поверить, что всё это происходит с нею не во сне, а в реальности.

– А ещё она сказала: «Я ничего не боюсь!»

А вот это Инна и вправду сегодня прибавила для связки слов, но она боялась много чего: врачей, больниц, ходить через понтонный мост через Клязьму, что умрёт её мать, и она, Инна, останется совсем одна.

– Инна нарушила субординацию между начальником и подчинённым, – решила выслужиться Булкина.

– А об этом, Татьяна Яковлевна, я вообще молчу!

– Кто вам в ваши двадцать пять лет что плохого сделал? – прорычал доселе молчавший Юрьев.

– У меня уже умерла вся семья.

– Ну и что? – рявкнул Юрьев.

У Инны не укладывались в голове их отношения. В начале августа у Юрьева был день рождения, и Стерлядкин, поздравляя его, и подарив электрическую грелку для ног, при всех троекратно поцеловав в губы. Инну чуть не вытошнило. Стерлядкин с Юрьевым целовались и на встречах кандидатов в депутаты, и в администрации города. И Инна не могла смириться, что не в распутной Москве, а их рабочем городке, полном православных церквей, может быть гомосексуализм!

Приставал он и к верстальщику. Всех подчинённых, кроме своей дочери, Стерлядкин звал на «вы», по имени и отчеству или господами, а Антона Мирончука – тоже на «вы», но Антошей. «Какой он тощий! – ревниво, визгливым бабьи голосом, говорил Стерлядкин. – Таких бабы любят!»

– А мама жива? – вполне по-человечьи спросил Стерлядкин. – Если мама жива, тогда всё нормально.

– Так она больная вся, – купилась Инна, вспомнив грязные бинты, трофические язвы и отвратительный запах. Запах разложения заживо.

– У всех нас мамы больны! – отрезал Стерлядкин. – А у меня к вам, Инна Павловна, всегда был здоровый интерес. Поддержать талантливую журналистку. Мы приняли вас, как родную. Вы получили за две недели две тысячи рублей! – заголосил он. – А вы пришли в мой дом и стали наводить свои порядки! Вы осквернили мой дом! У вас с языка сорвалось клише! Меня все знают как примерного семьянина, а вы молодая шлюха! Вы – провокатор!!! Чтобы духу вашего здесь не было! Даже иконы ваши – убрать!!!

Эх, при царе за «слово не воробей» на каторгу в кандалах отправляли, на Соловки и Колыму.

На прощанье Стерлядкин пообещал, что её «зарплата сохраняется». Но, конечно, обманул.

В середине ноября дочь-секретарша поздравила её с днём рождения, пригласив в офис:

– Что это вы к нам не заходите?

Вита была младше её на восемь лет, они были на «ты», но так игрались.

Инна на радостях купилась. Никаких подарков её не ждало, Стерлядкин приподнёс ей общение с собой! Он совершенно классно унизил её, сказав:

– Татьяна Михайловна, пройдёмте. А то Инна Павловна опять скажет, что её хотят изнасиловать.

Инне бы развернуться бы и уйти, ан нет, в её характере было так много рабского! А Стерлядкин опять стал её провоцировать:

– Есть правда жизни и правда момента. Вот идут муж с женой ругаются. Это – правда момента. Но после у них будет жаркая ночь! Как у вас с этим, Инна Павловна?

– А у нас квартира холодная, угловая.

– Вы дали нам материал про воробья, – вспомнил Стерлядкин. – Но нам он не понравился. С червоточинкой. Тогда мы решили, что мы ошиблись, и показали вашу рукопись другим людям, но им он тоже не понравился. Так что про воробья мы печатать не будем.

Это была просто травля. Никто здесь не пошёл бы против Стерлядкина, никто не признался бы, что считает иначе, чем он.

А в принципе, кем он был, как не основателем секты?

– А где вы сейчас работаете, Инна Павловна? – с циничной издёвкой спросил главный редактор.

– Нигде.

– А на что же вы живёте?

– Ни на что.

Вот поэтому Инна и удивилась: надо же, сегодня без свидетелей.

– Сколько ей было лет? – строго спросил Стерлядкин.

– Сорок восемь.

– Да, рано. Молодая женщина. И с кем же вы остались?

– Ни с кем. Я – одна.

Инна стала рассказывать, как это было, но Стерлядкин оборвал её ледяным голосом:

– Всё, хватит. Не надо мне больше об этом рассказывать.

В его «высоком кабинете» была ещё одна смежная комнатка. Главный редактор вынес оттуда пять тысяч рублей:

– Отпевайте. И гроб забивайте в храме! – велел он.– У вас на сегодня очень много дел!

Вошла Булкина:

– Эраст Эрастович, к вам – Жерехов.

– Татьяна Яковлевна, – разорался Стерлядкин, – представлять посетителя всегда нужно полным именем. Иначе все будут думать, что я – неграмотный.

Пришла Надежда Васильевна, принесла свидетельство и справку о смерти. И Инну разодрало грязное любопытство: от чего умерла, от чего? От диффузного мелкоочагового кардиосклероза.

И тут Инну прорвало, она разрыдалась. Лазарикова по-матерински прижала её к себе. Она была старше её мамы на четыре года, но выглядела шикарно: белая короткая куртка, стрижка, укладка.

Мама рассказывала, что у Надежды Васильевны в Фергане был роскошный дом с фруктовым садом. Когда они приехали сюда, то вчетвером снимали комнату-десятиметровку. Но им удалось хорошо устроиться и в России.

В семь вечера Инна позвонила из автомата у Старой почты. К её огромной радости, Зинаида Фёдоровна уже вернулась из Ивановской области.

– Можно к вам прийти? – спросила Инна.

Можно.

– Как твои дела, Инночка?

– Маме сегодня ночью умерла.

– Моя мама тоже ночью умерла. Давай я тебя покормлю.

Девятнадцатилетняя дочка Зинаиды (она просила называть её так), Илонка, была на учёбе в Тульской области. В этом году она окончила педучилище в Ногинске, собиралась работать в их с Инной школе, но так и не сдержала своего обещания.

Хозяйка налила Инне тарелку щей. Вошёл её бывший муж, Виктор Степанович, с которым они проживали в одной квартире, увидел гостью и остался недоволен. Но Зинаида сказала:

– Вить, надо покормить человека. У неё сегодня мама умерла, а в мае – бабушка.

А потом они прошли в маленькую комнатку, где Зинаида жила с дочкой. Там просто чудесным образом помещалось и пианино, и детская стенка, и две кроватки, и журнальный столик с двумя креслами, и тесно не было! И Зинаида помолилась за Инну по своему обряду:

– Господи, благослови Инночку, ты же видишь, как ей сейчас тяжело…

В глубине души Инна надеялась, что хозяйка предложит ей переночевать у неё, но этого не случилось. А навязываться она не стала.

Инне оставалось только пойти к тёте Тане Ковровой и забрать у неё деньги. В августе мать сдала квартиру каким-то непонятным людям с фабрики тёти Тани, и та теперь передавала арендную плату. Обычно она сама приносила им деньги, а сегодня почему-то не пришла.

Тётя Таня тоже спросила, как дела, и Инна, поколебавшись, всё-таки сказала, что случилось. Коврова остолбенела и дала Инне от себя лично тысячу рублей.

– А этим мы пока ничего не будем говорить, – решила тётя Таня.– А то вдруг они решат, что их теперь выгонят. Ты, если что-то у тебя случится, обращайся ко мне.

Она словно бы пророчествовала, что ничего хорошего в жизни Инны уже не будет. Только голод, болезни, наезды бандитов. И Инна холодно сказала:

– Спасибо, конечно, но я никому не хочу быть обязанной.

Инна знала, что Коврова – гадкая сплетница. Она передавала бабкам на лавочке абсолютно всё, что узнавала. Она же и рассказала потом квартирантам, какая же Инна гадина, – совершенно спокойно, без слёз и истерик, и резания вен, сообщила ей о смерти своей матери!

Тётя Таня тоже не предложила ей остаться. Да, она жила в тесной однокомнатной квартирке без чулана и балкона вместе с мужем Сергеем Ивановичем, но Инну устроил бы коврик у двери, лишь бы ей быть среди людей. И она вернулась в свой ад.

Она не спала почти двое суток, и сейчас это сказывалось. Инне казалось, что у неё сейчас разорвётся голова. Она встала, как сомнамбула, и безуспешно попыталась найти свидетельство о смерти отчима.

Инна легла спать, но просыпалась каждый час.

Глава 3. Закопают – станет легче

В девять утра Витя повёз её в похоронную фирму, что напротив травмпункта, где Инна в который раз сидела и заполняла какие-то квитанции. Деньги, полученные вчера за хату, улетели то ли на гроб, то ли на копку могилы. В этом царстве Безенчука тоже стояли выставочные гробы,– расписные и лакированные, как шкатулки. А точнее, в «Нимфе», где было несколько владельцев, а у Безенчука – индивидуальное предприятие. Сейчас бы они назывались ООО «Нимфа» и ИП Безенчук.

Ещё Никодимов сказал:

– Инночка, давай съездим к нотариусу, узнаем, что там и как.

Инну всю затрясло:

– Нет!!! – закричала она.

Инна Зернова не хотела принимать наследство, становиться собственником. Это был последний гвоздь в гроб её одиночества. Сегодня Анастасия Владимировна должна была получить в нотариальной конторе свидетельство о праве собственности, но вчера она умерла.

Инна подумала: а не сократил ли Стерлядкин жизнь её матери хотя бы на месяц?

Пока она работала, мать сидела в отпуске. За все двадцать четыре дня она так и ни разу не вышла на улицу, и это было страшно.

С графиком и «Горожанке» было непонятно, то ли ходить, то ли не ходить. Свою работу она могла бы выполнять и дома, но Инна всегда хотела быть среди людей.

Когда ей запретили появляться на работе, Инна матери ничего не сказала. Та её живьём бы съела. Каждый вечер, когда Инна возвращалась с работы, Анастасия Владимировна спрашивала заискивающе:

– Тебя не выгнали?

И накаркала!

Так прошли август, сентябрь. Мать денег не спрашивала, говорила:

– Ты их не трать, копи на установку телефона. Ты даже можешь оформить его на себя!

И вот в октябре, на ночь глядя, мать объявляет:

– Завтра мне к нотариусу, дашь мне денег.

Это был конец света. Инна, может быть, и выкрутилась бы, но третьего дня Никодимова скрутила ДПС за «остаточный алкоголь». Выкупить права стоило шесть тысяч рублей. Мама позвонила и велела отдать Никодимову в долг все деньги, которые есть в доме (ведь без его машины она не смогла бы попасть на работу). И Инна наскребла из кубышки, и остатки их с матерью зарплат.

И она пожелала матери умереть ночью, только бы с утра она её не терзала. Инна ворочалась, просыпаясь каждые полчаса. И она придумала сказать, будто бы отдала их взаймы Вите на салон красоты, – та целый месяц трещала: "Мне химию себе сделать или матери подарок купить? Всё, иду записываться на химию!"

Утром мать ласково позвала её. Инна беспомощно достала из кубышки оставшуюся мелочь, пролепетав:

– Всё, больше ничего нет.

– Где деньги?!! – закричала мать.

– Я дала взаймы.

– Кому? Г*** ты!

Этот день Инна сочла самым страшным в своей жизни. После обеда она пошла в «Горожанку». Бог знает, что ей это стоило! Инна понимала, что «пособие» ей никто платить не станет, но она же заработала что-то в августе. Только депонента не вышло.

– Вы прекратили к нам ходить, – заявил Стерлядкин, – поэтому мы перестали включать вас в зарплатную ведомость. Теперь мы перевели вас с зарплатной на гонорарную основу. Вам просто поменяли график работы, а вы перестали работать.

– Хорошо, но в августе-то я работала.

– Двух тысяч вполне достаточно, – хмыкнул Стерлядкин. – И не такая уж вы и бедная, если ходите в кожаной куртке!

Эту куртку она носила одиннадцать лет, с восьмого класса.

Инна ждала возвращения матери, как приговорённый к смерти – палача.

Для оплаты госпошлин мать, как бухгалтер, смогла выписать себе аванс. И началось традиционное гестапо:

– Скотская рожа, где деньги? Кто вообще знает, что у тебя есть деньги? – чётко, как эсэсовка, выговорила мать.

– Ну… все знают.

– Кто эти «все»?

– Ну… на работе.

На самом-то деле в «Горожанке» все её знали и презирали как нищебродку.

– А может быть, – задохнулась от ненависти мать, – ты вообще всем рассказываешь о том, что у нас есть?!!

А что у них есть? Пара «Бентли», недвижимость на Адриатике? Это Анастасия Владимировна расписывала всей бухгалтерии, что бабушка при жизни не перевела её долю в квартире на себя. «Насть, мать тебя – не любила! Ей было достаточно у нотариуса заявление написать. И как ты теперь будешь в очередях стоять с таким здоровьем?» – «Я знаю».

А мать всё больше и больше заглатывала бездна ненависти:

– Это вообще не твои деньги, они мне нужны! – То же самое говорил и Стерлядкин. – Я же слышала, как ты всю ночь не спала, ворочалась! А когда я просила тебя купить мне крем на козьем молоке, а ты так и не купила, я сразу поняла, что денег у тебя не было!!!

Её воспалённый мозг отчего-то решил, что Инна такая добрая, что дарит каким-то таинственным «друзьям» крупные суммы. А ей просто ничего не платили, вот она и врала всё время.

– Я даже знаю, кому ты их отдала!!! – кричала мать.

Инна подумала, что она говорит о Стерлядкине, но она вешала всех собак на несчастную Илону Протасову, которой вообще теперь не было в области! Но её единственные друзья никогда не спрашивали с неё никаких денег, Зинаида, наоборот, приглашала то на празднование столетия своей любимой религии в России, то на венчания по их обряду в Восточную церковь, предлагая безвозмездно оплатить дорогу!

Инна считала, что ни по закону, ни по морали она уже ничего не обязана докладывать матери. Но та истязала её, где она бывает вечерами, и Инне пришлось соврать, что она встретила на площади девочку Илону, с которой они учились в одной школе. Можно сказать, что она дружила и с матерью, и с дочерью, но всё-таки Илоне были куда ближе подружки-сверстницы. А мать дико ревновала и, по своему обыкновению, поливала грязью людей, которых она совсем не знала.

– Где деньги?!! – как буйно помешанная, орала мать. – И куда же ты их дела? Десять тысяч – это очень много. Даже если ты компьютер на работе испортила, с тебя бы столько не взяли.

И вдруг – словно лёгкий прохладный ветерок в жару, словно кто-то её успокоил: эта травля – последняя, больше так уже никогда не будет.

– Знаешь что, Ин, – мать задыхалась в своей ненависти, уже не зная, что ей придумать. – Я не буду тебе бабкину квартиру подписывать, ты всё промотаешь! Я оставлю её Виктору Владимировичу. Где деньги?!!

И тогда Инна пообещала, что обо всём расскажет завтра. Потому что вдруг ночью мать умрёт, и каяться уже ни в чём не нужно будет?

Но в эту ночь мать не умерла. Настало солнечное осеннее утро, которое мать взорвала, испоганила своим маниакальным криком:

– Ну и где деньги?!!

За ночь, чуть успокоившись, Инна отредактировала свою покаянную речь, а то она уже весь этот бред собиралась рассказывать, что она-де покушалась на мужскую честь примерного семьянина Стерлядкина. Матери вся эта мерзость будет поводом для очередных издевательств. Поэтому Инна представила всё так: ей заказали предвыборный агитационный материал, но этот кандидат не прошёл, вот её и наказали рублём. Это было куда правдоподобнее истинному положению вещей, и мать поверила.

– Вот будешь теперь знать, как в «комках» работать! Ну, сколько бы ты меня ещё обманывала? – уже сладенько пропела она. – Надо было вчера сказать: «Мам, у меня нет денег!»

Но Инна вспомнила, как отчим однажды сказал:

– Насть, что ты делаешь? Инка всё время врёт, потому что знает, что будет такое, что лучше домой не приходить.

– Ха, так я же всё равно узнаю! – самонадеянно заявила мать.

– Ну и что? Пусть хоть на несколько дней гроза отойдёт.

Когда Инна ещё только начала работать, мать всё допытывалась:

– А заявление ты писала? А трудовую у тебя взяли? Я спрашиваю, чтобы тебя там не обманули!

И Инна врала: да, всё оформили по высшему классу. Очень уж ей хотелось там работать. Как ни странно, мать ни разу не спросила про свой любимый медицинский полис, которым сама никогда не пользовалась, – она ещё при жизни несчастной Марины Павловны сделала ей фальшивый, будто бы Инна работает у них секретарём. А Инне было западло иметь такой зелёный «аусвайс».

– А вдруг глаз, нос, ухо, аппендицит? – причитала мать. – Мы больничный по этому полису брать не будем, он нам не нужен! – успокаивала она себя.

Вот так на два выходных они стали просто подругами. Но Инна чувствовала себя ужасно, как будто она голая, или с неё содрали кожу. Дружить с её матерью – это же противоестественно!

***

Кладбище Леонтьевка было закрытым, разрешались лишь родственные захоронения. Новое место давалось на два человека. На одном участке покоились бабка с дедом, на другом – отчим.

Деду, чтобы в мае положить с ним бабушку, пришлось совершенно по-свински снести столик и лавочку, установленные ребятами из его цеха. Маму можно было похоронить вместе с мужем, но Инна так и не смогла найти свидетельства о его смерти, хотя точно знала, что оно цело и невредимо.

Пришлось идти в архив отдела загс, платить штраф в двести рублей. Но по дубликату хоронить было нельзя, надо было получить на это разрешение в районной администрации и почему-то в Комитете по ЖКХ.

В нужном им кабинете сидел импозантный, моложавый мужчина, с русыми кудрявыми волосами, без пиджака, в шерстяной жилетке. Еврей. Он отбивался по телефону от проблемы опоздавшего снегопада и гололёда:

– Я сам хожу там каждый день на работу, там хорошо посыпано… Да, представьте себе, хожу пешком! Я вообще из другого города, из Флягино. Понимаю, бабушка неосторожно шла. Так мне самому уже не семнадцать лет, молодой человек! Там хорошо песком посыпано. Щёлок – это же не десять метров, а восемьдесят гектар!

Валерий Николаевич вежливо предложил им присесть. Никодимов объяснил, какое разрешение им нужно получить.

– Кто у вас умер? – участливо спросил чиновник.

– Мать, – хрипло сказала Инна.

– Не «мать», а «мама», – поправил её Валерий Николаевич.

И завизировал.

На улице дядя Витя сказал:

– Инночка, нам нужно торопиться, а то у них, на кладбище, обед по два часа.

В Комитет вели очень крутые ступеньки. Из кабинета вышла дородная, хорошо постриженная дама в вишнёвом брючном костюме и довольно любезно всё подписала.

– Хоть бы печать какую для приличия поставили,– попытался пошутить дядя Витя. – Конечно же, по дубликату хоронить нельзя! А то брат его какой-нибудь объявится и скажет: я тоже рядом с ним лежать хочу!

У отчима и вправду был старший брат в Забайкалье, Стаканов Юрий Иванович, от которого не было никаких известий, и мама считала, что он давно умер.

Они сели в фиолетовую «шестёрку» и помчались на химзавод, где загрузились Гайденко и Голубкина. Первая стала поучать Инну, как ей жить дальше:

– Пойдёшь в Центр занятости населения и встанешь там на учёт. У тебя будет идти трудовой стаж. Тебе дадут жилищную субсидию. От нашего государства нужно взять всё!

В этом году Гайденко пошла на пенсию. Мама рассказывала:

– Представляешь, у Людки зарплата – восемнадцать тысяч, а она отстояла в соцзащите очередь, чтобы получить бесплатный проездной! А он ей не нужен, у её сына – джип, который ему её любовник купил, и её саму на работу и с работы на машине возят!

Вот такое крохоборство и называлось у Гайденко «взять от государства всё!»

– Ни на какую биржу я не пойду, – отрезала Инна. – Я – не попрошайка. Ходить, унижаться…

– А пенсия! – вскрикнула Татьяна Голубкина. – Люд, это же минималка!!!

– А может быть, а ещё до пенсии сто раз подохну?

Это был один из приколов её матери, которая на вопрос “How do you do?” запросто могла ответить: «Сдохнуть бы поскорей!», или «Всё равно подыхать!». А Бог учитывает наши хотения.

Людмила Григорьевна сказала:

– Ин, ты говоришь ерунду. Да, мама болела, и поэтому была в депрессии. Но ты ещё молодая девочка, ты должна замуж выйти, детей рожать!

И почему все всегда решали за неё? Да не любит Инна детей! У самой же Гайденко было двое: тридцатипятилетняя Алла и двадцативосьмилетний Мефодий. Алла работала в администрации начальником отдела, получала уже третье высшее образование, полиграфическое. Мефодий закончил МГУ, экономический факультет. И оба они до сих пор не встали на половой учёт.

Видно, что Гайденко страшно боялась, что Инна теперь попросится к ним на работу. Но та совершенно не собиралась столь обременять их комбинат. И, это притом, что идти работать к ним в глушь, за копейки, никто не хотел! Зарплата там всегда была ниже прожиточного минимума, об этом даже в районной газете на передовице писали! На комбинате поварами и судомойками работали психически больные люди, умственно отсталые, алкашня, и прочие отбросы общества. Такие были понятия у начитанной Анастасии Владимировны: «элита», «высшее духовенство» и «отбросы общества».