Поезд до станции Дно

– Чего это ты, как тать, крадёсся? – сказал ему однажды отец, заметив странное поведение сына. – Нашкодил, что ли, чего?

– Скажешь тоже, – смущённо огрызнулся Рома, – нашкодил.., что я сопляк какой, – и выскочил за калитку.

– Ты поговори мне! – крикнул вдогонку отец, – тоже мне взрослый! В штанах, видать, уже созрело, а в голове ещё не сеяли…

А вскоре случилось и то, чего Рома опасался больше всего – про Сонькин интерес к нему прознала Алёна. Да и не мудрено в городе – где всех-то жителей тысяч десять, и почти все друг друга знают.

– Что это Сонька за тобой бегает? – спросила однажды вечером Алёна с ходу, придя на круг и подойдя к стоящему в стороне Роме.

– Он от неожиданности смутился и ничего умнее не придумал, как отпереться.

– Кто это тебе наврал?

– Про дедушку Пихто слыхал? – продолжала наступать Алёна. – Бабий телеграф передал.

– Ну и врут всё…

– А про то, что вы с Минькой Крутиковым к ней ввечеру ходили – тоже врут? А?

Рома молча пожал плечами.

– А ну-ка, – приказала Алёна, – погляди мне в глаза… Врут… Бесстыжий! За твоё враньё тебя Бог накажет!

– Так ты же говорила, что Его нет.., – искренне, но необдуманно брякнул Рома.

Алёна в гневе задохнулась и встряхнула так головой, что косынка сбилась назад.

– Подлец! – крикнула она звонким детским голосом и, влепив Роме пощёчину, убежала с глазами, полными слёз обиды.

Нешуточные, неюношеские страсти закрутились вокруг Романа. Впервые столкнулся он с настоящей женской ревностью, вызревшей в молоденькой девушке. Но ещё более серьёзной была страсть взрослой, опытной женщины, своевольной, развратной, привыкшей к самочинству и потаканию собственным прихотям, готовой идти на всё ради своих интересов.

И теперь Рома, раздосадованный на собственную глупость и на Алёнино недоверие, хотел возмутиться. Он собрался было серьёзно возразить отцу, но набрав воздуху, только и успел сказать:

– Ну, батя.., – но осёкся и, с изменившимся лицом, посмотрел за борт. – Тихо! Шнур повело.., – и тут же взглянув поверх плеча отца, крикнул: – Смотри!

Макаров старший оглянулся и успел увидеть, как огромная рыбина плюхнулась в воду.

– Корыш, ей-Богу, корыш, батя! – азартно крикнул младший Макаров.

– Ба-а-атюшки, – покачал головой отец. – Ить он, варнак, грузило со дна поднял, а оно поболе десяти фунтов!

– Греби, батя, – командовал младший Макаров.

Грести ― работа нелёгкая, но при проверке перемётов ― это ещё и особое искусство. Надо всё время подгребать против течения, чтобы не тянуть шнур, и в то же время идти вперёд «по шнуру», но и не загнать его под лодку, не зацепить веслом. Отец Макаров прибавил ходу, вертя головой во все стороны. Сын крепко держал одной рукой крюк, а второй, дотянувшись и помогая себе ногой, подтянул острогу и багорец.

– Как подойдёт, – поучал с остановками, часто дыша, отец, – бей острогой. Только не в башку бей, соскользнёт. Бей в хребёт, чуть сбоку, рядом с панцирем.., потому самую спину тоже не пробьёт, а багром под жабру.

Макаров-младший напряжённо всматривался в воду туда, где шнур уходил в глубину.

– Самая стремнина тут, ишь, как несёт…

– Чё ж ты хочешь, – подхватил отец, – Йертышь ― Землерой!

– Держи по шнуру, бать! Вниз пошёл – ко дну!

– Щас оттолкнётся и вверх хопнет! – сказал отец с опаской.

Но рыбина, видимо, давно сидела на крючке, устала и, поднявшись из глуби, встала против течения.

– Вот он, аккуратнее греби.

Старший Макаров грёб уже, повернув голову за спину ― по ходу лодки. Он видел, как поднялось из глубины чёрное тело корыша – так здесь на Иртыше называли самца стерляди, а также небольших осетров. Стерлядь в длину растёт мало, взрослые особи чуть больше полуметра, зато продолжает расти в ширину и в Иртыше могла нагулять больше тридцати килограммов.

Младший Макаров схватил острогу и багор. Багор переложил в левую руку, в которой уже держал крюк, а правой нацелил острогу. Как только корыш подошёл к лодке, он зацепил карабин за ввинченный в край борта лодки крюк и без замаха, но с силой вонзил острогу в спину рыбине рядом с острыми щитками, идущими вдоль всего хребта, и тут же цепанул её багром под морду. Макаров-старший бросил вёсла и, схватив второй багорец, подцепил рыбу за брюхо ближе к хвосту. Они мгновенно, как по команде, перекинули рыбу через борт лодки, и Макаров-старший тут же треснул её по голове обухом топорика. Корыш затих.

– Смотри, – сказал он, – второй крючок хвостом зацепил. Крепко сел, не ушёл бы. Они быстро насадили новых червей особым способом – «ёлочкой», опустили снасть в воду и только тогда глубоко вздохнули и хорошенько осмотрели рыбину.

– Во каркадил-то, – изумился младший Макаров, разглядывая чёрную колючую тушу, остроносую морду с усами, короткий костяной выступ носа. – Пуда полтора, а, батя?

– Поболе.., – деловито ответил отец, – Ну, с почином тя, Роман Романыч!

– И тебя, бать! Слава тебе, Господи!

Оба перекрестились.

– Язви тя в душу! – вдруг выругался отец. – Руку-то всю раскровянил ― это я его с горячки рукой за хвост сграбастал… Ничего, рукавичку надену, – сказал он, опуская в воду, проколотую рыбьими шипами руку – Ну, давай к берегу, садись на вёсла. Поедем второй проверять…

Рома сел на вёсла, сделал несколько энергичных гребков и вдруг громко запел в такт взмахам вёсел:

Скакал казак через долину,

Через маньчжурские края!

Эту песню принёс с войны отец, который, тут же и подхватил:

Ска-а-кал казак через долину,

Через маньчжурские края!

Эх, Любаша, Любаша, Любушка моя!

Если любишь – поцелуешь, милая моя!

И так каждый день часа по три, да ещё подготовка, да ремонт снастей. Потому что стерляжья пора короткая ― ещё неделя, чуть больше, и выпадет мотыль. Весь прибрежный песок и воду покроет белёсый пушок ― трепещущие крылышки насекомых. Этот день ― самый пик. Если не проворонишь, можно на закидушки небольших стерлядей натаскать. Берёшь мотыля прямо из-под ног, насаживаешь пучком и только успевай вытягивать. А потом всё. Уже на следующий день рыба словно вымерла. Обожравшись мотыля, она уходит вглубь, сытая, отяжелевшая. Теперь ей твоя приманка ни к чему. С этого дня до осени корма в реке полно. А осенью опять… Но Макаров-старший осеннюю рыбалку не любил ― холодно, пасмурно, дожди опять же, ветер пронизывающий. В Иртыше после Ильина дня купаться не принято ― вода в одночасье становится студёной. Иной раз и на воздухе, на берегу – на высотке, даже припекает, а к воде спустишься – стынуть начинаешь. Бывает, конечно, кто раздухарится или после бани – в реку, или спьяну, но это редко, не принято так. А после бани ― и так круглый год, баньки и ставят поближе к берегу.

Словом, старший Макаров, как мужчина серьёзный и основательный, рыбачит только пару недель в году. Младший же, так и всё лето до холодов. Прихватит с собой братьев-погодков ― восемь и семь лет, Тишку и Оську, и на удочки таскают чебаков16 да ершей, а то и судачков на живца ― на малька. На уху всегда спроворят. А то и на жарёху. Опять же – коту всегда перепадает. Тот уже давно их ущучил. Они только за удочки, кот уже тут: мур-р, и за ними следом, как собачонка, бежит на берег. Сядет у ведра и ждёт, когда мелочёвку ему кинут. Глаза сощурит, шерсть распушит ― пушистый кот, сибирский, сидит и ждёт. А натрескается рыбки и домой отбывает ― серьёзный кот, самостоятельный.

А когда баржи приходят – разгружаются-грузятся, младший Макаров бежит на пристань подработать.

Старший же Макаров с середины июня собирал инструмент и ходил полтора-два месяца по деревням с побывками домой на сенокос по заказам, заявленным ещё с зимы, клал-перекладывал печи, в основном русские с лежанкой, с подом, с шестком. А возвращался – занимался хозяйством, клал печи в городе. По-городскому, уже больше на новый лад – с чугунными плитами для приготовления пищи, голландки, камины. А с глубокой осени до весны делал лодки. Тут и младший Роман ему пособлял, учился делу. Теперь, конечно, строительство в Таре не то, что раньше, когда была она чайной столицей Сибири. И если старший Макаров надеялся прожить как-нибудь, то младший намеревался уехать со временем в Омск, где теперь стройки шли полным ходом, и овладеть там строительным делом, пойти учиться, стать со временем десятником.

Было у отца Макарова и ружьё. В этом крае у самой границы таёжных лесов, где обширные степи сменяются урманами17, а береза, осина, ива соседствуют с елью, лиственницей, сосной, местами на увалах18 поднимаются стены густо пахнущих смолой пихтачей да синеют шапки кряжистых кедров ― редко кто не охотился. По осени иной раз Макаров ходил и на утку ― на озёра. Но стрелял дичь неохотно, не любил выстрелов ― на войне настрелялся. Ещё тогда, когда пришёл домой с Японской войны, Роман Макаров год целый не причащался ― батюшка не велел. «Ты, – говорит, – поговей, – исповедуйся, а к причастию пока не ходи. Очиститься надо. Всё ж хоть и святое дело – державу оборонять, но кровь ведь на тебе человеческая… Отмякни душой.

* * *

В это лето Макаров вернулся с заработков необычно рано ― в середине июля. А причина был самая несуразная – заказы, поступившие с зимы, отменились. С каким-то непонятным недовольством встретил его мужик-хозяин, что собирался ещё зимой печь перекладывать.

– В чём дело-то? – допытывался Макаров.

– А ты не слыхал, чай? Старца нашего, что в столицу ходатаем был, баба ножом пырнула.

– Какого старца? – не понял Макаров.

– Григория-старца из Покровского, с Туры.

– А кто ж его?

– Так говорят же те – баба, Гусева какая-то, Хиония кабыть. Не наша баба, приезжая…

– Ну вот – огород! – раздосадовал Макаров, – Что ж из-за бабы теперь печи не класть?

– А то, что не время затеваться.., – заключил хмурый мужик-хозяин и отказался от ремонта печи.

Но подзаработал Макаров неплохо, конечно, да ещё ведь заказы были, но что-то настроение пропало, отдохнуть захотелось что ли, по своим ли соскучился. Пришёл на радость Устинье и младшим ребятишкам, принёс гостинцев всем. Растопил баню, попарился, решил отлежаться день-другой, передохнуть малость. На следующее утро в воскресенье пошли всей семьёй в церковь – ту, что ближе, расположенную недалеко от Иртыша, в подгорье на Немчиновской улице. Небольшая кирпичная церковь в форме корабля19 с восьмигранным куполом, во имя Богородицы Казанской, построенная когда-то на средства купцов Нерпиных.

Тара – старинный сибирский город. Богатый, купеческий, со своими производствами. Кроме многочисленных церквей, шесть больших каменных соборов, построенных на купеческие деньги, стояли по берегу реки, но не Иртыша. Первоначально Тара строилась не вдоль Иртыша, где была излучина, и не вдоль реки Тары, где низинное, топкое место, а вдоль впадающей в Иртыш речки Аркарки. Была в Таре и своя мечеть, тоже стоявшая рядом с православными храмами, на берегу реки. Были и костёл, и синагога. На центральной площади города выстроен гостиный двор, где продавались необходимые для жизни товары. Добротные деревянные дома стояли на больших улицах преимущественно двухэтажные, и выделялись каменные, купцов Нерпиных, Немчинова, торговый дом купца Балыкова, изящной деревянной архитектуры дом купца Носкова, купцов Пятковых, Канаревского, Рамма… Первую партию – десять пудов невиданного доселе в России чая в 1659 году привёз уроженец Тары боярский сын Иван Перфильев. Привёз на пробу ― как понравится, как приживется… После этого чай из Китая пошёл по Великому чайному пути, в центре которого оказалась Тара, а после основания и перенесения туда Московско-Сибирского тракта – Омск. Здесь чайный поток раздваивался: на Москву и северную Европу ― одна ветка, другая – через Казахстан на юг. Теперь чайная торговля поутихла. С прошлого века чай стали возить по морю, напрямую.

Храмы в Таре все каменные, высокие просторные, строгие – богатством не блещут, но иконы все старого письма – восемнадцатого века. Ещё в допетровские времена бежали в Сибирь староверы, спасаясь от церковных реформ, чтоб сохранить вековой уклад жизни. Не меньше бежали и во времена Петра I. Поборники старого благочестия вносили в общественную жизнь строгость и чистоту нравов, хотя и жили отдельно и в общественной, да и в церковной жизни не участвовали, в общую церковь не ходили, жили в скитах. Но к церкви здесь все относились серьёзно, строго, не допуская не только новшеств, но даже малейших послаблений и компромиссов ― из года в год ревностно исполнялось всё, что было заведено когда-то. Ещё и теперь в Таре жива память о «Тарском бунте», инициаторами которого были старообрядцы.

В 1722 году в здешних местах началось восстание крестьян и сибирских казаков. Главными зачинщиками были расположенные близ Тары старообрядческие скиты Ивана Смирнова, Гаврилы Украинцева, Сергиевская пустынь во главе со старцем Сергием и прочие, для кого древнее благочестие было дороже самой жизни. Причиной стало двойное усиление налогового гнета на староверов по сравнению с никонианами и подушная перепись скитского населения, состоявшего из беглых крестьян. Вначале в связи с этим случилось несколько самосожжений старообрядцев. А поводом к восстанию в Таре послужил указ от 5 февраля 1722 года, согласно которому правящий император может по своей воле назначить себе любого наследника. Российские подданные должны были немедленно присягнуть этому будущему, но не названному наследнику. По Руси распространялись слухи о присяге самому антихристу…

Из Тобольска отправили большой военный отряд Санкт-Петербургского и Московского полков под командованием полковника Батасова. 14 июня отряд подошел к Таре и без сопротивления занял город. Немедленно начались аресты и допросы. Все выходы из города закрыли. По всей Западной Сибири посылались из Тары отряды для поимки беглецов и разгрома скитов. По указу сената для ведения следствия создали специальную Тарскую канцелярию розыскных дел. Один из главных идеологов противления – старец Сергий – был четвертован. Попытка захвата скита другого руководителя бунта Ивана Смирнова закончилась большим самосожжением. Многих казаков и скитских старцев казнили: повесили, колесовали, четвертовали и посадили на кол. Сотни захваченных в скитах казаков и крестьян, включая беглых, были сечены кнутом и «обращены» в православие с определением на место жительство. В ходе розыска были разгромлены многие старообрядческие центры. В декабре 1725 года, со вступлением на престол Екатерины I, объявили амнистию для находившихся под следствием по тарскому делу. Амнистии подлежали лишь согласные принять присягу. Сибирская губернская канцелярия добавила еще одно условие – «обращение» в православие. На деле, нередко православных, придерживающихся старых традиций, заставляли принять новые, введённые при патриархе Никоне, в том числе и троеперстие… Но, подавив движение, власти вынуждены были пойти на уступки: запись старообрядцев для уплаты двойного подушного налога была надолго приостановлена.

В силу этих обстоятельств отношения сибиряков с верховной властью были весьма непростые. Во всяком случае, доверительными их не назовёшь.

* * *

Макаровы собирались степенно, основательно. Роман Романович надел сюртук, хотя и короткополый, но впрочем, в европейской части России вышедший уже из употребления, уступивший место двубортному пиджаку; брюки синего сукна не штиглицкого20, конечно, которое шло в основном на военные мундиры, но тоже тонкого и прочного; намазанные ещё с вечера свиным топлёным жиром, смешанным с сажей, яловые сапоги, картуз. Старший сын в отцовской жилетке, по-модному в чёрных штиблетах на резинке, с цельной головкой носка, какие носили в европейской России в основном военврачи и военные чиновники, картуз с заломом назад и наклоном на левое ухо. Тишка и Оська в красных атласных рубахах, подпоясанных витыми поясками. Устинья в кашемировой кофте цвета бордо и широкой ситцевой чёрной юбке, которые надевала по торжественным случаям, если случались они в пору беременности.

С раннего утра по улицам таскался бродячий торговец-китаец, шаркая башмаками по утоптанной, потрескавшейся пыльной дороге, тревожа дремавших в дорожной пыли кур, с тележкой, полной экзотических товаров: китайский чай, кашемировые и шёлковые платки, табак, веера, заколки, зонтики с бамбуковыми ручками. Кричал нараспев, предлагая товар:

– Та-ва-а-ля! Та-ва-ля! Разни тава-а-ля!

Для здешних мест китайцы были не редкость. В Омске ― опорном пункте транссибирской магистрали – китайцы встречались на каждом шагу, особенно летом наезжали уличные торговцы. Иные по Иртышу добирались и до Тары, приторговывая в пути на речных пристанях. Распродав весь товар к зиме, уезжали на пароходе в Омск, а оттуда домой за товаром и возвращались с наступлением тепла. Иные оседали, ассимилировались, заводили семью, но очень часто спивались, если не принимали православной веры.

Народ шествовал в церковь степенно, здороваясь друг с другом, нарядные все ― в таких случаях старались лицом в грязь не ударить, хотя и лежала она повсюду, а в сухую погоду, как нынче – пыль по колено. Но в воскресенье надевали что поновее, поосанистее, «побогаче» ― чтобы перед людьми не стыдно было. Мужчины в пинжаках со стоячим воротником и сюртуках, бабы в широких юбках и кофтах тёмного цвета, платках цветастых, но неброских. Балаганной яркости в одежде не было, скорее строгость. Только молодухи-девки в ярких кофточках розовых да голубых, белых да светлой зелени, в косынках, платках светлых кружевных, круглолицые, белые. Парни в лихо заломленных картузах ― каждый во всей красе, старухи в черных платках, черных юбках, в тёмных кофтах, сверху нередко душегрейка, на ногах – удобные мягкие чувяки из кожи или войлока. Ребятишки как разноцветный бисер. Девочки обязательно в платочках, в длинных – до щиколоток платьицах. Рядом с церковью – ряд церковных лавок. Покупают свечи, пишут записки о здравии и за упокой, идут в храм, крестятся не торопясь, без суеты ставят свечи, расходятся по местам.

Церковь в Сибири отчасти отождествлялась с властью, поэтому, порой, отношение к священникам было такое: вне церкви – поп. Если с брюшком, полнотелый – эк пузо наел на даровых харчах. Если худой, постник – всё промотал, прогулял, растренькал… Не грех и пошутить и словцом острым приголубить. Но стоило войти в церковь – шутки прочь, тут же – батюшка. А как беда какая – война, не дай Бог, болезни, падёж скота, пожары, тут не только что батюшка и отец родной, а ходатай перед самим Господом Богом!

Устинья подолгу не стояла ― уже на сносях была. Поставила свечку перед образом Христа Вседержителя и вышла. На самом деле Устинья и обычно так поступала. Она молилась дома по старым книгам, доставшимся ей от бабки. Книги эти чудом уцелели тогда после староверческого восстания. А вот иконы старого письма, «двоеперстные», все были уничтожены. У Устиньи висел в спаленке только образ святого праведного Симеона Верхотурского, чудотворца Уральского и Сибирского, почившего как раз накануне никоновских реформ в 1642 году, со свитком в руке, на котором было начертано: «Молю васъ, братие, храните чистоту телесную и духовную». Через десять лет Русская православная церковь содрогнётся от нововведений, а ещё через тридцать лет в 1682 году, в Пустозёрске будут сожжены ярые защитники старой веры – протопоп Аввакум, поп Лазарь, дьякон Фёдор и инок Епифаний. В этот же год русским царём станет Пётр I, который в 1700 году, после смерти патриарха, отменит патриаршество. Именно в это время Господь явит миру пятьдесят лет пролежавшие в земле забытые и безвестные, честные нетленные мощи Симеона Верхотурского как напоминание о древнем благочестии, для укрепления веры и поддержания людей в их подвигах.

Древняя вера передавалась из поколения в поколение. Её-то и унаследовала Устинья от своих родителей. В церковь на всю службу она ходила только на Пасху – на исповедь и ко Причастию. Остальное время молилась дома, да ходила к старцу Гавриле на скит, затерянный в урмане среди болот, к которому и дороги-то не было, а вела лишь едва заметная тропа. Да там и жило-то всего три насельника, а пришлых, как правило, не принимали, чтобы не раздражать власти.

Роман Макаров не осуждал такое поведение жены, тем более, что детям Устинья строго-настрого наказывала в церковь ходить и батюшек слушать, чтобы не выросли неслухами. Разногласий между супругами на этой почве не было, хотя подросшие сыновья иной раз с недоумением смотрели на это, но молчали, не смея родителей осуждать и обсуждать их поступки – так было не принято. Первое время после свадьбы Макаров пытался спорить с женой, хотел докопаться до правды.

– Как же, Рома, не верить книгам? – отвечала Устинья. – Вот молитву ты читаешь честному Кресту: «…и даровавшего нам тебе, Крест Свой честный», – как это понимать «нам тебе»?

– Бог его знает, Устя, не нашего ума это дело…

– А вот в старых-то книгах пишется: «…и даровавшего нам Крест Свой честный».

– Ну, ты всё умом берёшь, от ума. А молитва должна через сердце идти.

– Да вот сердце-то и не приемлет…

Роман с детьми стояли всю службу ― тихо, благоговейно молились, пели молитвы.

Хор затянул «Иже Херувимы». Этот момент всегда действовал на Макарова особым образом. Сердце замирало в груди, а по телу бежал какой-то щекочущий холодок, словно вот сейчас происходит в жизни что-то важное, главное. И сегодня он особенно, как никогда, испытал некий трепет, почувствовал неожиданно радость, а потом боль и жалость ко всем, кто стоял вокруг. Испуг какой-то за то, что всё это могло вдруг куда-то подеваться, вся святая русская церковь, девятьсот лет стоявшая нерушимой стеной. У него даже слёзы навернулись на глаза. И он ещё некоторое время испытывал благодать и отрешённость от земного мира.

Вышел протоиерей со Святыми Дарами:

– Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистинну Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз. Ещё верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя…!

Кто был на исповеди, подходили к Причастию, вкушали Тело и Кровь Христову, запивали теплотой. Вначале несли младенцев, шли детишки малые, потом степенно подходили мужчины и юноши, за ними бабы и девки.

– Те-е-ло Христово при-и-и-ми-и-те…! – звонко тянули бабьи голоса, возносясь под самый купол, в самое Царствие Небесное.

Макаров украдкой оглянулся и осторожно промокнул платком глаза. «Старею, что ли? – подумал он с лёгкой досадой, – вот ещё нюни распустил…». Он незаметно взглянул на своего старшего и с удивлением заметил, что тот косится на девок, стоящих кучкой слева от алтаря. «Эк жеребец… Молодость ― здоровья через край, а в голове ветер». Но тут вспомнил он, как ещё до войны молодым парнем ходил с родителями в их деревенскую церковь, как тоже, напуская на себя беспечный вид, тщательно принаряжался и украдкой глядел, какое впечатление производит на молодых девушек, перехватывал их быстрые, неуловимые взгляды…

Роман Макаров с родителями жил в деревне. Здесь же жила семья Ладиных, у которых, кроме трёх сыновей, было две дочки. Одна из них Устинья – младше Романа на два года. Её-то и заприметил Роман Макаров. Роман тоже понравился Устинье, так что когда дело дошло до сватовства, оставалось только обговорить их дальнейшую жизнь. Родители и Романа, и Устиньи были достатка среднего: по четыре-пять коров, быки, две лошади, овцы, птица. Торговали скотиной, зимой возили мясо в Омск на рынок – там можно было сдать повыгоднее. Поставляли сало, мёд. После свадьбы родители совместно продали часть скота, ещё кое-чего. Совместно справили молодым дом в городе, куда те захотели перебраться – поближе к заработкам, к культуре. Помогли наладить хозяйство. Роман и Устинья, воспитанные на сельском труде, взялись хозяйствовать основательно, слушая родительского совета, и всё у них шло – слава Богу.

Макаров-младший на самом деле не просто глазел на девушек. Такого в церкви он себе и не позволил бы. Он лишь искоса бросал осторожные взгляды на стоящую среди прочих Алёну, с которой они вот уже больше двух недель не встречались. Раньше Алёна хоть и становилась отдельно, но старалась встать поближе к Роме. Теперь же она уходила подальше от него, под самые образа, где он едва мог видеть её среди остальных.

Смысл проповеди батюшки смутно доходил до Макарова. Она несла тревогу и предостережение – природу которых Макаров никак не мог уловить. Священник говорил о величии державы Российской, о её верности Православию. О том, что, возможно, выпадут на её долю испытания, к которым нужно всем быть готовым и что в последнее время множество лже-пророков и лже-пастырей смущают умы, соблазняют души. «Пусть их, – думал Макаров, – Мелют пустомели… Язык без костей. А мы как жили, так и жить будем. Нам до них дела нет, а сунутся…»

– «Берегитесь закваски фарисейской», – говорил Господь наш Иисус Христос, – вещал батюшка. – Имея в виду то внешнее благочиние, которым прикрывались иудеи, но за которыми скрывались дела неугодные Богу. Ложь и лицемерие, маскирующие благовидностью дьявольский соблазн – вот чего пуще всего надо опасаться! Держитесь, братья и сестры, Православной веры – в ней вся сила державы Российской, в ней вся правда, вся соль Русской земли…