Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

2

Тем же вечером отец Александр собрал несколько заслуживающих доверия монахов и рассказал им о сегодняшнем происшествии. Как и следовало ожидать, мнения присутствующих разделились.

– А может ты того? – спросил прямодушный Маркелл. – Что называется, увлекся?.. С кем не бывает.

– Ну, знаешь, – отец Александр махнул рукой. – Сам ты увлекся.

– Я-то как раз не увлекаюсь, – сказал Маркелл. – А вот кое-кому следовало бы поостеречься.

На некоторое время в келье воцарилось молчание. Потом отец Ферапонт сказал:

– Надо сообщить прихожанам и игумену… В конце концов, мы изменили текст Литургии. По головке нас за это никто, между прочим, не погладит.

– Еще как не погладят, – подтвердил отец Мануил.

– А я думаю, следует все оставить как есть, – сказал отец Иов. – Зачем лезть в неприятности? Пускай сами приходят, тогда и поговорим.

– Боюсь, что они уже пришли, – сказал отец Александр. И это было правдой.

3

Неизвестно в точности, к какому решению пришли в тот вечер отец Александр с братией, однако прекрасно известно, что на следующее утро, похоже, весь поселок собрался в храме и на церковном дворе в ожидании злосчастных слов о благочестивых и неблагочестивых христианах.

Когда же служащий в этот день отец Маркелл провозгласил «Всех вас и благочестивых христиан да помянет Господь во Царствии Своем», словно одно единое «Ах» вылетело из сотен ртов и устремилось в небеса, чтобы донести туда свою молитву за благочестивых христиан, не желающих делиться своим благочестием с кем бы то ни было еще.

– Говорил же я вам, – шепотом сказал отец Александр стоящему рядом отцу Иову. – Вот теперь идите, расхлебывайте всю эту кашу.

– Может, еще образуется, – отец Иов посмотрел наверх, словно он действительно рассчитывал на помощь Небес.

Однако ничего, кроме хаоса, безобразия и абсурда, почему-то не образовалось.

Уже к полудню широкие православные и трудящиеся массы, не желающие никаких перемен, выдвинули из своей среды предводителя и поклялись идти за ним, куда бы он их ни повел, хоть до самого Кремля. Предводителем оказался всем известный пушкиногорский дебошир, пьяница и вор дед Митрич Маросейкин из Мехова, о котором было известно, что его изгнали когда-то из милиции за то, что он гнал на работе самогон. Еще про него было известно, что самогон, который он гнал, всегда был самого хорошего качества, потому что его рецепт был получен непосредственно из рук святых Николая Мирликийского и Ксении Блаженной, которые, как уверял Митрич, «плохого не дадут».

Напротив, другая масса православных трудящихся, желающих перемен и, при этом, желающих их немедленно, избрали своим предводителем Гриню Недоделанного, который только-только отмотал свой третий срок и теперь собирался баллотироваться на должность председателя поселка, в чем его поддерживало подавляющее большинство избирателей, которым сильно нравился Гринин призыв немедленно все отнять, а потом все по-братски разделить, потому что этого хотят Иисус Христос и Православная русская церковь.

Встретившись возле Святых ворот, два корифея современной местной политики презрительно оглядели друг друга и синхронно сплюнули себе под ноги.

Затем дед Митрич сказал:

– Ты бы, Гриня, не лез бы, куда не надо. Неровен час, Господь о тебе вспомнит, куда тогда денешься?

– А ты меня Господом не стращай, пуганые уже, – отвечал Гриня, широко улыбаясь и сверкая золотой фиксой во рту. – Мы и через таких, как ты, скакали и ничего, живы покамест.

– Это покамест, – сказал дед Митрич и сплюнул еще раз себе под ноги. – Потому что я еретика за сто метров чую, так что не обманешь, не на того напал.

– А вот и посмотрим тогда, на того или нет, – отвечал Гриня, покрываясь красными пятнами, что было верным признаком того, что он, наконец, разозлился. – Или ты думаешь, что вход в Царство Небесное для всякой шантрапы, что ли, открыт?

– Насчет шантрапы, это тебе виднее, конечно, а вот о Царстве Небесном тебе бы лучше помолчать, – сказал Митрич и неожиданно бросился на народного избранника, явно желая выцарапать тому глаза.

4

Этот небольшой инцидент не испортил, однако, настроения большинству присутствующих, переживающих в эти часы нечто вроде эйфории, от которой кружилась голова и все мечты казались вполне достижимыми. Драчунов растащили, и они отправились по своим делам, то есть готовиться к последней и решительной битве со всеми отщепенцами, покусившимися на чистоту и истинность православной веры.

Между тем, наконец, дошло дело и до игумена.

– Что это у нас ходят какие-то странные люди, – сказал он, в упор глядя на отца Александра, словно заранее зная о нем что-то такое, чего тому было бы лучше не демонстрировать. – Нет, ты только посмотри. Собираются, шепчутся, переглядываются… Это что у нас, революция началась? Наместника свергать будем? Так ты им скажи, что это еще никому не удавалось.

Однако стоило отцу Александру ввести наместника в суть дела, как тот прямо на глазах испугался и сник.

– Чего же ты раньше-то не сказал, куриная ты башка, клоп вонючий, – сказал он, опасливо косясь за окно, где как раз собирались сторонники деда Митрича. – Это ж ересь, да еще какая!.. К тому же в литургическом тексте, чтоб тебе пусто было!.. А неровен час – владыка прознает, знаешь, что он со всеми нами сделает?

Что может сделать со всеми ними наехавший вдруг архиерей, это отец Александр мог представить себе с легкостью. Поэтому он немного подумал и сказал:

– Так ведь не ересь это. Недочет… С кем не бывает?

– Ты мне мозги-то не компостируй, – отец Нектарий злобно сверлил эконома прищуренными глазками. – Владыка – он разбираться не станет, ересь это или недочет. Враз подрясник-то сниметда куда-нибудь в глухомань-то и отправит…Первый раз, что ли?

Как раз в это время дверь в апартаменты отворилась, и на пороге возник отец Маркелл, который сообщил, что с игуменом хочет поговорить народ.

– По поводу сами знаете чего, – добавил он, хихикая. – Я сказал, что вы сейчас спуститесь.

– Ну и дурак, – отец Нектарий постучал себе по лбу кулаком. – Надо было сказать, что я сплю или что уехал.

– Я и сказал им, только они мне не поверили, – оправдывался Маркелл, вновь исчезая за дверью. – Сказали, сейчас сами придут – разберутся, что к чему.

Сообщения о желании народа «поговорить» и «разобраться» ввергли наместника в легкую панику.

– Совсем никакой дисциплины не стало, – сказал он отцу Александру, с напряжением глядя на дверь, за которой раздавался невнятный, но весьма тревожный шум. – И о чем мне с ними, по-твоему, говорить?

– О Христе говорите, – ответил отец Александр, понимая всю важность наступающего момента.

– О Христе, – скептическая улыбка покривила губы отца Нектария. – Нешто им Христос нужен?

– А как же? – сказал отец Александр.

– Да так, что ты ему о Христе, а он тебе финский нож в бок, и разбирайся потом… Нет, нашему народу еще до Христа идти и идти.

Впрочем, несмотря на все беспокойства, случившийся вслед за тем разговор с народом был короткий, но при этом весьма содержательный.

– Здорово честной компании, – сказал дед Митрич, остановившись возле двери, но все же дальше идти не решаясь. Вслед за ним зашло еще человек десять. Они неуверенно озирались и с изумлением разглядывали внутреннее убранство игуменского жилья.

– Что же это получается, – продолжал дед Митрич. – еретики у нас по улицам свободно ходят, а мы даже в колокол не хотим ударить, чтобы поднять православных на защиту?… Нехорошо получается, батюшка.

– Какие это еретики еще? – спросил отец Нектарий едва слышным голосом, одновременно озираясь по сторонам, словно ожидая увидеть в своих апартаментах целую толпу еретиков. – Мы тут с еретиками чаи не гоняем.

– Да уж такие попадаются, что у них и Арию есть чему поучиться, – сказал Митрич, знающий кое-что из церковного календаря. – Или ты не слышал, как они издеваются над верой православною да народ смущают своей ересью о неблагочестивых христианах-то?

– Как же, слыхал, – отец Нектарий слегка пожал плечами. – Вот вы о чем, значит… Так ведь это не ересь… Это совсем другое.

– Вот как, – сказал слегка сбитый с толку Митрич. – И что же?

– Недочет, – отец Нектарий старался быть убедительным. – Тоже, конечно, ничего хорошего… Но, с другой стороны, с кем не бывает?

Какое-то время в помещении царила мертвая тишина. Затем дед Митрич сказал, закипая от гнева и обиды:

– Ты, может, и не знаешь, но только мы за этот недочет хотим жизнь свою положить перед Царицей Небесной, а иначе мы не согласные … Верно, что ли, соратнички мои золотые?

И соратнички, переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь, отвечали:

– Верно.

– Ну, зачем же жизнь-то, – игумен почувствовал, что от него, похоже, ожидали услышать совсем не то, что он говорил. – Жизнь-то, она еще послужить может, не то чтобы уж совсем, чтобы того, а как-то…

Кто-то из соратников сдержано хмыкнул.

– Что-то я не пойму. Ты за кого, за нас или за окаянных? – напрямик спросил Митрич, с подозрением глядя на Нектария.

– Я – за Христа, – отвечал игумен, слегка напуганный размахом народного движения и не очень хорошо понимающий, что ему следовало говорить и какой стороны держаться.

– Мы тут все за Христа, – ответствовал умный Митрич, вызвав у своих сторонников явное одобрение.

Потом он немного помолчал и добавил:

– А если ты к третьему дню не определишься, то мы будем знать, что ты нам больше не игумен. Так и имей в виду.

Сказав это, дед Митрич развернулся и исчез.

Впрочем, он тут же появился вновь и сказал:

– А в колокол-то ты все-таки вдарь. Пускай знают.

5

Так или иначе, монастырские прихожане разделились на две враждебные команды – одна во главе с дедом Митричем, который стоял крепко в предании о том, что молиться следует только за благочестивых, – и вторая, которая полагала, что молиться следует за всех без исключения, тем более что это было прописано в самом Каноне, к которому следовало бы относиться с уважением хотя бы потому, что Канон этот привычно мыслился многими прихожанам не иначе, как заместитель Бога на земле или даже как сам Бог, шутить с которым было и опасно, и неблагочестиво.

И те и другие ратовали за чистоту Православия и грозили отщепенцам, обещая им как адские муки на земле, так и адские муки на том свете.

И те и другие, несмотря ни на что, называли себя благочестивыми, потому что они точно знали, что неблагочестивых поминает в своей преисподней сам Сатана; на вопрос же, откуда это им это известно, и те и другие твердо отвечали «оттуда» и, немного подумав, сообщали, что их благочестие легко позволяет им видеть вопиющую неблагочестивость своих противников.

– Покайтесь, ироды, – кричал дед Митрич, проезжая на своем драном велосипеде, на котором он мог делать сразу три вещи: крутить педали, швырять в отступников какие-нибудь ненужные предметы и вести пропаганду против еретиков, требуя от них немедленно покориться благочестивым сынам Божиим, пока еще не поздно.

– Это ты, что ли, благочестивый? – кричали вслед деду Митричу и тоже швырялись в него разным мусором, что было хоть и не больно, однако же довольно обидно.

– А кто? – с презрением говорил Митрич и при этом говорил с такой убедительностью, что многие из безблагодатных даже начинали сомневаться в собственной вере, и если бы не Божья воля, то еще не известно, как бы все это могло повернуться.

6

Партия благочестивых, между тем, серьезно готовилась к войне с безблагодатными еретиками, вложив в это занятие всю мощь своего интеллекта и стратегического таланта. Как-то придя всей толпой к монастырским воротам, еретики нашли ворота закрытыми. На коньке крепостной стены сидел дед Митрич и вовсю ругал собравшихся внизу, называя их «богоотступниками», «заблужденцами» и просто «подстилками сатанинскими», отчего стоящие внизу прямо-таки приходили в неистовство и швыряли в Митрича и его последователей все, что под руки попадалось.

Война началась.

– Открывай, Митрич, – кричал предводитель отступников Гриня Недоделанный, называющий себя «Божьим бичом», на что тот только гомерически хохотал и показывал врагам разные неприличные жесты, о существовании которых он знал из разных американских фильмов.

Потом с улюлюканием и свистом безблагодатные, собравшись с силами, пошли на приступ. Все было как в фильме о Суворове и взятии Измаила. Мужчины швыряли вниз все, что находилось под рукой, а женщины кипятили воду и торопили своих мужей пострадать за веру православную, чтобы войти в Рай в убеленных, не знающих греха одеждах.

В шестом часу, по общему согласию, обернувшись белой простыней или держа в руках белые флажки, и благочестивые, и нечестивые отправились в ближайшую аптеку, чтобы залатать раны и ссадины, полученные во время штурма монастыря.

Вечером приходили жены и сестры, приносили бойцам еду и проклинали жестокость и глупость противника.

Ночью, в ожидании нового штурма, жгли костры и готовились к войне, но поутру в Пушкинские горы прибыли посланники от владыки Евсевия, и вместо войны начались долгие переговоры, которые время от времени прерывались криками, доносящимися из одной из келий, где собрались противные стороны. В переговорах принимали участие секретарь владыки и епархиальный юрист, от которых было много шума и криков, но толку не было никакого, так что, досидев до обеда, секретарь и юрист, никого не поставив в известность, отбыли восвояси.

Со своей стороны отец Нектарий к этому времени уже поговорил с владыкой по телефону и получил от него всесторонние и исчерпывающие наставления, которые состояли, главным образом, из требований владыки сохранить материальную базу монастыря, ни в коем случае не дав вандалам разорить святыню.

– Вы воевать-то воюйте, а стекла не бейте, – кричал владыка в телефонную трубку. – А то вон взяли себе в привычку стекла бить где ни попадя.

7

А ересь между тем все распространялась – и скоро до пушкиногорских уже дошли из Опочек и Новоржева известия, что на Великом входе все прихожане поют там сорок раз о благочестивых христианах, и притом делают это не в приказном порядке, а лишь следуя разгоряченному своему чувству.

Можно было представить себе, как из множества глоток вырывается единогласный крик обо всех благочестивых христианах, и ангелы небесные вторят им особым образом, так что можно было считать, что все они уже одной ногой пребывают в Царствии Небесном, которое, конечно же, вместит только достойных, нечестивцам же не откроется никогда.

Между тем история неторопливо шла своим ходом.

В конце этой самой недели напротив Святых ворот остановился роскошный лимузин, из которого вышел некий загадочный церковный чин, одетый во все фиолетовое и золотое. Чин этот открыл папку и вытащил на свет божий большой лист бумаги с большой же и красивой красной печатью.

Видя это, народ восхищенно замолчал.

– Послание Патриарха, – объявил чин, высоко поднимая бумагу и вызывая этим сдержанный гул восторга. Голос его напомнил тем, кто слушал, звук иерихонских труб.

Затем вновь прибывший, не делая никаких попыток пройти в монастырь, зачитал Послание патриарха, после чего передал его охране, которая быстро приколотила его к воротам.

В послании Патриарха было сказано о том, что сначала следовало любить русскую православную церковь, потом друг друга и, наконец, власти предержащие, поскольку без них, как правило, следует ожидать хаоса и насилия.

Затем посланник патриарха – тогда еще патриархом был Алексий Второй – призвал враждующие стороны к миру и покаянию, после чего сел в машину и уехал, не встретившись даже с игуменом, на что, впрочем, кажется, никто не обратил внимания.

– И пускай едет, – сказал, вновь забравшись на конек стены, дед Митрич, который раздобыл где-то мегафон и теперь общался посредством него с народом. – Мы за ним бегать не станем.

Эхо от мегафона уносилось прочь и долго плутало по поселку.

Народ восторженно улюлюкал и повторял сказанное.

– Да кто он вообще, этот Патриарх-то? – продолжал Митрич, делая толпе успокоительный жест и демонстрируя перебинтованную руку, пострадавшую во время штурма. – Он еврей, да к тому же еще крещеный, а нам никаких евреев не надо – ни крещеных, ни некрещеных.

И толпа вслед за ним отвечала дружным и продолжительным ревом.

8

Разрешилась же вся эта нелепая история вовсе не так, как думали, а совсем по-другому, чего вполне можно было ожидать.

Прослышав о бедственных делах, творящихся в Пушгорах, Опочке и Новоржеве, решили братья католики и братья протестанты воспользоваться случившимся, для чего они быстро подкупили земли, а затем начали возводить на ней разного рода культовые постройки, глядя на что невинные православные сердца тосковали и обливались кровью, призывая в своих молитвах покарать нечестивцев и не дать еретикам восторжествовать над Православной Матерью Церковью.

Между тем, наглость христианских еретиков была столь ужасна, что две стороны, позабыв о разногласиях, вспомнили со слезами о своем православии и, обнявшись, объединились для борьбы с дьявольской ересью.

Для начала они побили католического миссионера, потом сломали руку лютеранскому пастору и сожгли сначала беседку, где собирались последователи католического лжеучения, а затем и временный деревянный молельный дом, после чего разорили католическую библиотеку и воскресную школу, а в придачу еще и местную библиотеку, ссылаясь на то, что в деле спасения православному человеку вполне достаточно иметь одну единственную книгу.

Когда спустя полгода какой-то католик проезжал мимо этих мест, то он нашел там лишь мерзость запустения, да остатки пожаров, да странных людей, которые всякого нового человека сначала спрашивали, не католик ли он, а уж потом отвечали на заданные вопросы.

9

Как-то в конце последней апрельской недели отец Александр сидел на той же скамейке, с которой началась наша история, и надеялся немного подремать, когда рядом с ним вдруг опустился тот самый монах, с которого все и началось.

– Опять это вы, – сказал отец Александр, почему-то ничуть не удивившись этому явлению и вспоминая, как же зовут этого таинственного монаха. Потом он вспомнил, что монаха зовут Илларион, и спросил:

– Знаете, что у нас произошло по вашей-то милости?

– Слышал, – немного сухо отвечал тот. – Только не по моей, а по вашей.

– Боюсь, я с вами не соглашусь, – сказал отец Александр. – Потому что, если вы не забыли, все началось именно со слов о благочестивых и неблагочестивых христианах… И знаете, что я вам скажу, отче?.. Лучше бы они вообще ничего не знали бы ни про каких благочестивых христиан, а пели бы себе, что пели всегда, ничего не зная и ни о чем не думая…

– Вот и Дьявол тоже так думает – улыбаясь, сказал отец Илларион.

И добавил, похоже, совершенно не к месту:

– Когда Бог хочет человека прославить, Он сдергивает с него всю одежду, и человек остается голый, как в первый час своей жизни. А преисподняя ходит тогда ходуном, не переставая хохотать и показывать на него пальцем.

Отец Александр уже было собирался ответить, когда увидел, что скамейка, на которой только что сидел старый монах, пуста.

И тогда, опустившись на колени, отец Александр почувствовал присутствие Божества.

55. Новоржев

Иногда случалось, что уезжал отец Нектарий в Новоржев, к знакомым новоржевским бабам, отдохнуть от мирской суеты. От Святых Гор до Новоржева путь недолгий – всего ничего, тридцать с чем-то небольшим километров. Но именно тогда чувствовал игумен, каким должно быть райское житие, хоть вслух высказать это, конечно, ни в коем случае не решался, опасаясь быть неправильно понятым. Тогда новоржевские бабы ставили в тени среди яблонь стол, остужали в колодезной воде водку, топили баньку. Стелили в дальней комнате, окнами в сад, большую постель с пологом, выгоняли случайно залетевших мух, задергивали на окнах кружевные занавески.

"Ах, Павлуша, – говорил игумен, ступая под яблоневыми ветвями и вдыхая яблочный аромат. – Вот бы и нам такой сад, в монастыре-то, а?.. Уж, наверное, лишним бы он не был".

"А на что он? – говорил отец благочинный, далекий от романтических настроений игумена. – Яблок можно и так купить. На каждом, вон, шагу».

"И так купить, – передразнивал отец наместник. – То бы свои были, не купленные».

"Купленные тоже на разный вкус бывают, – отвечал машинально Павел, чувствуя, как в голове его сразу защелкала счетная машинка. – Если, к примеру, такие, что до зимы долежат, то эти в одну цену, и их подороже можно было бы продать. А так – сомневаюсь».

«Эх, Павлуша», – с сожалением вздыхал отец игумен, но больше яблочную тему затрагивать не спешил, справедливо полагая, что есть на свете вещи, увы, не доступные в полном объеме отцу благочинному.

Зато уж в банных делах был отец Павел подлинный ас и веничком махал с таким искусством, что отец Нектарий только успевал стонать, добавляя жара и прячась в густом пару, который под искусными заклинаньями отца Павла становился все гуще и гуще.

И после в баньке, подставляя еще завернутое в простыню тело свежему ветерку, мечтал отец Нектарий о каких-то несусветных вещах, каких и выговорить-то было невозможно, и отчего становились они еще желанней и ближе.

Пожалуй, больше всего на свете любил он эти послебанные часы – медленно текущие, словно густой мед с ложки, прозрачные и ясные, словно рассыпанный в хаосе переплетенных ветвей солнечный свет. Тогда на душе отца Нектария становилось ровно и спокойно, и хотелось говорить так же красиво и внятно, как говорил свои проповеди отец Тимофей, рассказывая о Божьем милосердии и о том, что все рано или поздно спасутся, так что надо только немного потерпеть, тем более что сам Господь дает для этого сил столько, сколько требуется, так что если взять, например, его, Нектария, то он безропотно терпит и вечное недовольство неблагодарной братии, и плохую стряпню, и жадность прихожан, и скупость паломников, и вообще все то, что посылает Господь в неизреченной милости, надеясь, что человек примет все это, как принимают горькое лекарство, которое целит и побеждает болезнь.

Мысль эта не оставляла наместника и позже, когда все рассаживались по своим местам, – она давала о себе знать то блеском тарелок, то легким звоном хрусталя, а то и смущенным смехом хозяйки, которая, не останавливаясь, потчевала гостей.

– Вот какой у нас наместник, – говорил между тем Павел, показывая на отца игумена, словно опасался, что кто-нибудь не поймет, о чем идет речь. – Где еще такого найдешь?

И смеялся, выставив вперед большие желтые зубы.

– Ну, будет, будет, – говорил отец Нектарий, чувствуя, как приятное тепло от похвалы вместе с теплом от горячительного напитка медленно распространяется по телу. Все было тут, словно родное – открытое, сладкое, не то, что в монастырьке, где каждый готов был шептать за спиной или дерзить прямо в глаза, не понимая того, какую тяжесть несет на своих плечах этот избранник Небес, которому Небо доверило вести по жизни тридцать заблудших душ.

– Что такое грех человеческий? – говорил отец Нектарий, цепляя вилкой маринованный белый гриб, который делали только тут, в Новоржеве. – Что такое грех человеческий, – продолжал он, стараясь зацепить два грибка разом – побольше и поменьше. – Что такое грех человеческий перед Божественным милосердием, – спрашивал он, наконец, справившись с грибками, и сам себе отвечал: – Ничто. Нуль. Пустяк. Какое-то просто недоразумение, если подумать. Потому что Бог, он – вот, – тут отец Нектарий поднимал вверх руку и показывал размеры этого самого Бога, который должен был помиловать и его, отца Нектария, и всех, кто его слушал, а в придачу и всех прочих живущих на земле людей. – А человек, он вот, – и ладонь его опускалась к поверхности стола, показывая ничтожность человека и величие милосердного Господа.

– Вот какой у нас наместник, – говорил снова отец Павел и громко смеялся, радуясь, что ему достался такой игумен, с которым никогда не бывает скучно.

А солнце между тем уже касалось горизонта, окрасив весь мир в закатный розовый цвет.

– Цукерка моя, – говорил отец Нектарий, дружески поглаживая бабу по спине. – Давай-ка, пойдем, погреешь мне ножки.

Баба, которая слышала эту шутку, наверное, уже раз в десятый, смущенно смеялась и говорила:

– Ну, уж как будто вы такой старый, что вам требуется ноги греть, – и она отодвигалась чуть в сторону.

– Наместник у нас – огонь, – говорил Павел. – Только держись!

И все снова смеялись, немного смущенно и на сей раз негромко.

Конечно, не позволял себе отец Нектарий никаких грешных вольностей, да и здоровье его не располагало к разного рода сомнительным игрищам, однако волю фантазиям он иногда давал, так что и глазки его вдруг загорались, и плечики выделывали вдруг такое движение, как будто он подкатывал к какой-нибудь местной красавице, приглашая ее на танец или собираясь отведать с ней сладенькой наливочки.