Дерево Серафимы

Сидели, как сейчас помню, на химии. Симу вызвали к доске. Она химию любила и знала отлично. Когда Сима отвечала, весь класс переставал разговаривать и слушал её внимательней, чем учителя химии Сергея Прокопьевича Иванова, Прокопыча. Сима стояла у таблицы Менделеева с указкой в руке и была такой… в общем, я вдруг увидел её другой. Как пишется в книгах, я неожиданно прозрел. И увидел красоту Серафимы. Луч весеннего солнца запутался в её каштановых волосах и от этого они казались искрящимися и засветились, словно костёр запылал на голове. А смуглое лицо от свечения, исходящего от этого костра, не то чтобы посветлело, а стало таким живым и, одновременно – совершенно нереальным. Это я сейчас так красиво описываю, употребляя слова, которых не говорил в четырнадцатилетнем возрасте. Я тогда сидел, как истукан и думал: «Ни фига себе! Симка-то, оказывается… красивая». Она случайно остановила свой взгляд на мне, увидела что-то в моих глазах и вспыхнула, словно хотела совсем сгореть. Кое-как закончив ответ (ей повезло, Прокопыч не стал дослушивать до конца, отпустил, поставив в журнал очередную пятёрку), Сима вернулась за парту и сидела вся какая-то напряжённая. Я был напряжён не меньше её, но всё-таки смог выдавить из себя:

– Пойдём сегодня в кино после химии?

– Пойдём, – как всегда тихо ответила она, – все же идут.

– Нет, не со всеми.

Сегодня в ДК имени Кирова шли «Сыновья Большой Медведицы». Мы любили фильмы про индейцев. Мы тогда ещё не знали, что такие фильмы называются вестернами. Мы переживали и болели за индейцев и люто ненавидели шерифа. И очень хотели, чтобы индейский томагавк расколол его башку.

Ещё на первой перемене мы всем классом решили идти на этот фильм. Химия была последним уроком.

Сима удивлённо на меня посмотрела:

– Как это не со всеми?

– Вдвоём.

– Как это? Все же идут. Как мы…

– А мы не в ДК Кирова, мы в «Победу» поедем.

Услышать ответ Серафимы мне не дал Прокопыч, он вызвал меня к доске. Я вышел и стал лепетать что-то несусветное. Я смотрел на Симу, а она смотрела на меня, и краснела. Я не понимал от чего – от того, что ей было за меня стыдно, за то, что я несу полную чушь, или отчего-то другого?

– Садись, Игнатов, – вздохнул Прокопыч. – Извини уж, но тройку, даже с минусом, я тебе поставить не могу. Двойка. Иди и учи. И бери пример со своей соседки. Чтобы химию понимать, её любить надо. Как Серафима Оленина её любит.

Химию я так и не смог полюбить, а вот с Симой мы в тот день всё-таки поехали в «Победу». Билетов купить не смогли. Ни в большой, ни в малый зал. Они были, но только на вечерние сеансы, а Сима сказала, что это слишком поздно, ей к восьми домой надо. Сима даже расстроилась, а я совершенно не расстроился. Чёрт с ними с билетами! Мы гуляли по Первомайскому скверу и ели мороженное в кафе – в пристройке к старому дому.

– Ты когда школу закончишь, куда поступать будешь? – спросил я её, – на химический?

– Почему?

– Ты ведь химию любишь.

– Люблю. Но кроме химии я ботанику люблю, биологию, природоведение. У меня знаешь, сколько дома цветов разных? Мне их папа из экспедиций привозит, а я развожу. Кое-что приживается, что-то нет… Так что насчёт института я ещё не решила…

Ну конечно! Кто в четырнадцать лет определился – кем хочет стать? Я, например, совершенно не знал, чего хочу. Это обычно позже приходит, когда последний школьный звонок практически уже зазвенел. А иногда и вовсе не приходит. Либо родители говорят: будешь поступать туда-то. Либо приятель твой с ВУЗом определился, а ты с ним за компанию. Либо… всё равно куда, лишь бы не в армию. Ко мне знание того, кем я хочу стать, так и не пришло. И в армию идти я сам решил. Послужу, думал, потом определяться буду.

– …Я ещё не решила. Может, как папа буду.

– А кто у тебя папа?

– Вулканолог.

– А это что за профессия такая? Колёса что ли вулканизирует? – я захихикал, как идиот.

Идиотом-то я не был, я прекрасно знал, что это за профессия – вулканолог. А спросил глупость и захихикал, потому что вдруг вспомнил увиденную недавно вывеску над мастерской, в которой осуществляли вулканизацию резинотехнических изделий. Там слово «вулканизация» было написано очень своеобразно. Слева – «вулкан» (снизу вверх), в самом верху крупно горизонтально – «ИЗ», а справа (сверху вниз, но не как продолжение слова, не так, словно надпись переламывается, а как бы отдельно от всего) – «ация». Над буквой «и» в слове «ация» кто-то поставил чёрточку, получилась «й». Посредине было нарисовано колесо и пар над ним. Не нужно иметь богатое воображение, чтобы прочитать: «Вулкан из яйца». Даже наоборот – разобрать, что на вывеске написано «Вулканизация», для этого нужно обладать неслабым воображением.

Вспомнил, стало смешно, я и рассмеялся. И глупость сморозил. А Серафима обиделась.

– Дурак, – спокойно сказала она, слишком уж спокойно. И слегка побледнела. Сима всегда бледнела, когда сердилась. – Вулканолог – это человек, занимающийся изучением деятельности вулканов.

– Сим, извини, – стал оправдываться я, – я знаю, кто такие вулканологи. Прости. Я тут просто недавно одну вывеску увидел…

И, чтобы реабилитироваться в глазах возлюбленной, я тут же принялся рассказывать Симе о вывеске над мастерской. Потом взял из папки карандаш и нарисовал на последней страничке тетради по химии эту смешную надпись. Мы вместе с Симой посмеялись. Слава богу, мне удалось её рассмешить и мы не поссорились в день нашего первого свидания.

2. Пятьдесят девять

Что-то сегодня совсем раскис. Прямо с самого утра делать ничего не хочется. Может, непогода так на меня действует? Май на подходе, а хмуро, как осенью. Даже встать, чтобы кофе сварить – лень. Жить лень… Но надо. Ещё не всё перевспоминал. Поживу чуток. Чтобы вспомнить.

А вообще… кому они нужны, мои воспоминания?

Мне нужны. Сам задал вопрос и сам же на него ответил.

А почему мне нужны мои воспоминания, я не знаю. И знать не хочу. Просто чувствую, что мне надо всё вспомнить. Если смерть придёт, а я не успею довспоминать до конца свою жизнь, мне, наверное, будет обидно…

Ха! Обидно. Мне уже всё равно будет, так как меня самого не будет.

И всё-таки я должен вспомнить всё. Ладно, полежу ещё немного и сварю себе кофе. Полежу… повспоминаю.

Серафима…

Я представил Симу такой, которой она была в четырнадцать лет – юной, свежей, обалденно очаровательной в этой юности и свежести. Пахло от неё какими-то неизвестными духами. Нет, не духи это были, в те далёкие времена четырнадцатилетние девчонки не пользовались ни духами, ни тушью, ни помадой. Это был запах цветов и деревьев, которые она держала у себя дома в горшочках. Запах жизни…

Неожиданно мои воспоминания были прерваны звуком открываемой двери. Это Егор пришёл, у него ключ от моей квартиры.

– Евгений Васи-ли-ич, – услышал я его голос. Я не отозвался – сам войдёт и увидит, что я ещё жив.

Егор что-то долго возился в прихожей, ботинки, наверное, снимал. Он всегда ходил в ботинках с высокими бёрцами и со шнуровкой чуть не до самого колена. Не всегда, а когда на улице грязь. А сегодня, как и вчера и позавчера, на улице грязь. Дождь идёт третий день.

– Дядь Жень! – голос тревожный.

– Да живой я, живой, – ворчливо откликнулся я.

– Привет, дядь Жень! – сказал Егор, входя в спальню.

Я невольно улыбнулся – такая жизнерадостность была на лице парня. Улыбнулся, но улыбку спрятал. Я не расстроился, не позавидовал. Каждому своё – кому-то жить, кому-то умирать. Когда-то и мне было двадцать, и смерть казалась выдумкой.

– Ты почему не в институте? – строго спросил я.

Егор учился на четвёртом курсе медицинского института. Или как сейчас по-новому – Медицинской Академии?

– А я уже на сегодня отучился.

– Как это?

– Дядь Жень, – укоризненно произнёс Егор, – ты что это, мою посещаемость контролировать собрался?

– Почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил я. – Я же тебя нанял для оказания медицинской помощи. Мне совершенно не надо, чтобы меня какой-то неуч пользовал.

– Во-первых, – начал Егор, – чтобы внутримышечно делать инъекции витаминов, особой квалификации не требуется. С этим любая медсестра со средним медицинским справится. Во-вторых, нанял ты меня не для оказания медицинских услуг. Витаминный курс я тебе сам предложил пройти, ты согласился. А так – я в основном за продуктами бегаю, еду готовлю. И так, по мелочи. А в-третьих… Может, тебе мою зачётку показать? Там всё тип-топ. Успеваемость присутствует.

– Принеси-ка мне из гостиной пачку сигарет и зажигалку. И пепельницу. Всё там – на журнальном столике.

– Прям в кровати курить будешь?

– Я всю жизнь курил там, где хотел. И в спальне, и на кухне, и в сортире.

– Натощак!

– И натощак в особенности.

– Давай я хоть кофе тебе сварю, – предложил Егор, и, не дожидаясь ответа, ушёл на кухню.

Я тяжко вздохнул, изображая неизвестно для кого возмущение беспардонностью своего опекуна, а в душе одобрительно подумал: «Хороший врач из Егора получится. Умеет с капризными больными общаться. И ведь слушаешься его! А уколы Егор ставит – не почувствуешь».

Кряхтя, я поднялся с постели, подхватил пижаму, висевшую на спинке стула, и пошёл в ванную. Постоял возле зеркала, раздумывая – бриться или ну её на фиг? Решил не бриться, лень. В зеркале отражался бледный седой болезненно тощий старик с глазами уже неопределённого цвета, провалившимися в глазницы. В глазах была какая-то тоска. М-м-да, краше в гроб кладут. Я ещё раз посмотрел в свои глаза и различил всё-таки голубой цвет. И не тоска это вовсе, обманул я себя, это мудрость. Чтобы обман не открылся, отвернулся от зеркала и включил воду. Умылся, почистил зубы, с грехом пополам натянул пижаму, и, уцепившись волей за плотные ручейки запахов, тянувшиеся из кухни, пошёл пить кофе. Кроме кофе, на столе стояла тарелка с двумя бутербродами – один с докторской колбасой, другой с сыром.

– Насчёт бутербродов уговору не было, – сказал я Егору.

Егор не ответил, только хмыкнул. Наверное, хотел напомнить, что и по поводу кофе не было уговора.

Я выпил большую чашку кофе и осилил половину бутерброда с сыром. Больше не хотелось.

– Убери в контейнер и поставь в холодильник, – сказал я. – Позже захочу, съем.

Егор посмотрел на меня внимательно, и спорить не стал.

– Я сегодня весь день свободен, – сказал он, с задумчивым видом изучая содержимое «Шарпа», определяя – чего там в достатке, а чего надо подкупить. – Сейчас сгоняю в супермаркет. Куплю всё, что надо для борща. Ты как насчёт борща, дядь Жень?

– Нормально. Сигарет ещё купи. Вот что – купи блок сразу. И дай мне, наконец, сигарету! Сколько можно тебя упрашивать?

Я с наслаждением закурил свою первую за сегодняшнее утро сигарету и подумал: «А была бы она мне так же приятна, не попей я кофе?».

Егор ушёл в супермаркет за ингредиентами обещанного борща, а я переместился в гостиную на диван. Заниматься воспоминаниями, когда тебя постоянно кто-нибудь или что-нибудь отвлекает, пустое дело. И не вспомнишь ничего толком, и раствориться в воспоминаниях не сможешь. А вспоминать и не растворяться – это душевная мастурбация. Дёргаешься, гоняешь туда-сюда обрывки мыслей и постоянно помнишь: ты здесь, ты никуда не делся, шкура твоя, потраченная, как молью, людьми и обстоятельствами, на тебе. Её не сбросить, как лягушечью кожу. Она – ты сам и есть. Погрузиться же в воспоминания полностью, раствориться в них – значит, прожить всё заново.

Я взял пульт от телевизора и потыкал по каналам. Тягомотина сплошная. Сериал какой-то, говорят не по-русски, а дублирует молодую кудрявую девушку (по всем признакам – латиноамериканку) явно пожилая тётка с противной визгливостью в голосе. Дальше – блок новостей, повтор. Знаю всё уже, ничего нового. Дальше. Опять сериал. Про американских врачей. Что-то не хочется про врачей… Следующий канал. Петросян. Показывают зрительский зал. Все смеются, да как! Просто ржут. Над чем смеётесь, товарищи?.. ТНТ – «Дом-2». Вот что вечно. Я умру, а «Дом-2» будет продолжаться. А потом будет «Дом-3»… Так, следующий канал. Снова Петросян?! О господи, он на всех каналах, что ли?

Раздражённо отбросил от себя пульт и откинулся на подушки. Чем заняться? Может взять да и позвонить Борьке Тубарову? А что, это идея! Посидим, повспоминаем свои школьные годы. Я уже было взялся за трубку, но вдруг представил себе, какое впечатление я своим видом произведу на круглолицего и румяного, пышущего здоровьем и совершенно не поседевшего к пятидесяти трём годам друга, и моя рука зависла над аппаратом. Незачем. Незачем расстраивать Борьку. Позвоню, но позже. Просто, чтобы знал. Хорошо бы просто позвонить, а у Борьки вдруг – важные дела. И отложим встречу ещё на полгода. Или ещё лучше – попрошу Егора, пусть позвонит Борису, когда всё закончится.

И я подумал ещё об одной причине, по которой не хотел видеться с Борькой. Мне некогда. Даже не так – мне надо вспоминать и вспоминать одному. Это мои воспоминания. Мои и ничьи больше. Пусть Борька будет частью этих воспоминаний, но пусть он не будет их активной частью. Не хочу, чтобы в мои воспоминания вмешивались чьи-то ещё. Я помню то, что помню я, и так, как я это помню. Чужое мнение и чужая трактовка событий мне не нужны.

Я снова взял пульт и снова пробежался по программам. То же самое – тот же неумолкающий, бессменный, и, по-видимому, бессмертный Петросян, те же бесконечные сериалы и те же свежие старые новости. Может, почитать что?

Вернулся из магазина Егор. Опять долго разувался.

– Егор, всё хотел тебя спросить…

– Что, дядь Жень?

– Ты почему всё время эти свои тяжелющие говнодавы носишь? Дороги как память?

– Старые туфли вышли из состояния пригодности для носки в осенне-весенний период, – честно признался Егор, – а на новые я ещё не заработал. Вот получу от тебя зарплату за апрель и сразу куплю.

Егорке нелегко приходилось жить. Одна мама-пенсионерка. На её пенсию, да на стипендию студента-сына не пожируешь. Учится Егор и подрабатывает. А ведь молодой парень! Ему и девушку в кафешку сводить хочется, и с приятелями пивка попить. Девушка-то есть у него? Ни разу не спрашивал. Знаю его с детства (с Егорова детства естественно), а вот ни разу не спросил. Да наверняка есть…

– Я тебе премию решил выдать, – сказал я. – Целевую. Конкретно на туфли. Достань-ка из бара мой бумажник.

– Да что, не надо, дядь Жень, – запротестовал Егор. – Подумаешь ещё, что я у тебя деньги вымогаю, на жалость давлю. Я к этим бёрцам привык, и что тяжёлые они, не замечаю. А туфли к лету я со степухи куплю.

– Так! – грозно сказал я (получилось не очень грозно). – Я твой работодатель и сам решаю – выписать своему работнику премию или зарплату урезать. Неси кошелёк.

– Кошелёк, кошелёк… Какой кошелёк, – проворчал Егор, копируя Стаса Садальского, и сначала унёс пакеты на кухню, потом принёс мне бумажник.

Я дал ему двести долларов.

– Щедро! – покачал головой Егор.

– Бери. А за апрель твоя зарплата увеличивается ещё на сто долларов. Не спорь! И ещё… Подойди-ка снова к бару. – (Егор послушно вернулся к бару, открыл дверку). – Видишь, там пакет лежит? Белый, пухлый такой. Он запечатан. На верхней полке, видишь?

– Этот? – Егор показал мне конверт.

– Да. Там деньги. Три с половиной тысячи долларов. Когда я умру, возьмёшь его. Это на похороны, на памятник. Памятник дорогой не ставь, ни к чему это. Если что останется, себе возьмёшь. Понял?

– Понять-то я понял, дядь Жень, но ты это… не рано себя хоронишь?

– Да ладно, брось! Ты же врач уже почти. Понимать всё должен, что к чему. Да и сам видишь – состояние моего здоровья тенденции к улучшению не имеет. А лекарства от моей болезни ещё нет. Может, лет через десять-двенадцать изобретут. Может, ты и изобретёшь. Но у меня, увы, этих десяти-двенадцати лет нет. Малосмертов сказал, осталось девять с половиной недель. Вернее, уже восемь. А то и меньше. Так что, молодой человек, не вешайте мне лапшу на уши, не кобеньтесь и слушайте, что вам говорят.

– Я всё понял, дядь Жень. Выполню твоё завещание.

– Это не завещание, а просто наказ. А завещание тебе зачитают в положенное время. Думаю, тебе оно понравится. Эй, ты что это? – я увидел, что у Егора вдруг изменились глаза и задёргался подбородок.

– Всё нормально, – хрипло сказал он и отвернулся, чтобы я не увидел его слёз. Любит он меня, что ли?

– Егор, а у тебя почитать есть что-нибудь?

– Вообще-то у меня в основном медицинская литература. А что бы ты хотел почитать? Я схожу в книжный и куплю.

– Не знаю… Что-нибудь современное?

– Есть! – вдруг обрадовался Егор. – Есть книжонка. Недавно купил. В Академии была встреча с издательством нашим местным, забыл, как называется… Вспомнил! «Свиньин и сыновья». Там, на встрече, книги дёшево продавали, я и купил одну. Сейчас принесу.

Книга называлась «Там». На обложке были нарисованы человечки, вернее один, но с зеркальным отражением. Я прочёл фамилию автора – некто Царицын. Владимир Царицын. Никогда не слышал о таком. Фамилия звучная, и если бы слышал, запомнил бы. На обратной стороне обложки имелась справка об этом писателе. Ого! Год рождения тысяча девятьсот пятьдесят четвёртый. Так мы с ним одногодки! И родился он в Новосибирске. Ещё и земляки. И служил в ЦГВ, к тому же в те самые годы, что и я. Ни фига себе! И я там служил. Почему же я его не знаю? Наверняка и призывались вместе. Хотя не факт. Мой день рождения пятнадцатого июля, а его? Я вернулся к биографической справке – этот неизвестный писатель родился тринадцатого сентября. Весной он не мог призываться, не было ему ещё тогда восемнадцати, значит, как и я – осеннего призыва. А если мы с ним с одного призыва – значит, я его просто не запомнил. Да не мудрено! Все мы тогда были на «холодильнике» лысые, одинаковые, а если и знакомились друг с другом, то только по именам. Вовок было много и все на одно лицо. Развозили нас с «холодильника» в разное время и по разным сортировкам-накопителям. Кого в Воронеж, как меня, кого ещё куда. А оттуда – в разные части к месту службы.

Я внимательно рассмотрел фотографию. Очки, седая борода – под таким натуральным гримом кто угодно спрячется. Взгляд слегка насмешливый. Черты лица неправильные – нос чуть набок… Нет, не помню. Что, впрочем, вполне естественно – тридцать пять лет прошло. Конечно, он изменился до неузнаваемости за эти годы, но что-то знакомое всё же должно проскользнуть. Нет. Совершенно не помню. Хотя… ведь этот Царицын мог призываться и не из Новосибирска.

Под справкой и фотографией был напечатан отрывок из текста:

– Андрюха! Мне нужно туда. Мне нужно домой. Я не боюсь этой чёртовой бесконечности, я боюсь оставлять их одних.

– Придётся, – спокойно возразил Андрей. – Мы не в силах изменить то, что от нас не зависит.

– А от кого? От кого это зависит? От Бога? От Дьявола?

Андрюха встал и отряхнул с одежды прилипший песок.

– Не знаю, – сказал он. – Я здесь уже десять лет, как ты знаешь, но так ничего и не понял. И ты не поймёшь… наверное. Пошли.

– Куда?

– Пока вперёд, а потом что-нибудь придумаем. Времени здесь нет, а потому у нас его целая вечность.

Интересно… А что это за место такое, где нет времени? По-моему это о чём-то потустороннем. Ну что ж, почитаю. Подобная тема как раз в тему, мысленно скаламбурил я.

Пока Егор варил борщ, я проглотил книжку целиком. Она была совсем небольшая – карманного формата и нетолстая. Всего в книге семь рассказов. Рассказ, выдержка из которого была на задней обложке, назывался так же, как и книга – «Там». В нём человек умер и оказался на том свете. И встретился с умершим десять лет назад другом. Увлекательно написано, ничего не скажешь. Увлекательно и настолько правдоподобно, что я поверил: на том свете так, как написано в рассказе. Нечего бояться смерти.

Впрочем, я и не боюсь. Более того, хочу поскорей умереть.

Доктор Малосмертов сказал мне как-то:

– Вы, Евгений Васильевич, безнадёжны. У вас нет возможности выздороветь. И не потому, что лекарства от вашей болезни нет, вернее, не только поэтому. Вы, уважаемый Евгений Васильевич жить не хотите.

Что ему возразить? Он прав. Я не хочу жить.

Герой рассказа встретился на том свете со своим другом. А с кем встречусь я? С Серафимой. Я уверен, что встречусь с ней.

– Дядь Жень! – позвал Егор. – Отрывай свою задницу от дивана, борщ готов. И котлет я нажарил. А на гарнир гречка.

– Гречку не буду, – капризно проворчал я, – обрыдла.

– Я картошки ещё начистил, но не сварил. Думал, ты гречки поешь, а картошку на ужин. Поставить картошку варить?

– Не надо. Я котлетку без гарнира съем. И вообще, есть я не хочу.

– Надо. Вставай, я борща уже налил. Тебе сметаны положить?

– Клади, – вздохнул я обречённо.

Мы пообедали вдвоём. Борщ удался. А котлета в горло не полезла, хотя я не сомневался, что она вкусная. Всё, что готовил мне Егор, было вкусным.

– Я тебе всего много наготовил, дядь Жень. Завтра у меня денёк напряжённый намечается. Ты не будешь возражать, если завтра я не приду к тебе?

– Не буду.

– У меня, понимаешь, в Академии…

– Стоп! – прервал я объяснения Егора. – Я сказал, что не буду возражать против предоставления тебе отгула. А по поводу твоей Академии мы утром всё решили. Ты же меня сам упрекал, что я, видишь ли, собираюсь контролировать твою посещаемость и успеваемость, а тебе это, видишь ли, не нравится. Кроме того, – я повысил голос, заметив, что Егор желает оправдаться или возразить, – меня всё равно завтра весь день не будет дома.

– В гости, что ль собрался, дядь Жень?

– Малосмертов звонил. Возникло у него желание в очередной раз меня малость помучить. Какие-то анализы, УЗИ, рентген… экзекуции, одним словом. Он с утра за мной заедет и, это, скорей всего, на весь день.

– Тебе это надо, дядь Жень? В твоём-то состоянии.

Я пожал плечами:

– Послужу науке, а что? И не такое уж плохое моё состояние.

– Хороший ты мужик, дядя Женя. Добрый.

– Ну, это как сказать… Слушай Егор, а у тебя девушка есть?

– А почему ты спросил?.. Есть.

– Как зовут?

– Наташка.

– Где-то рядом живёт здесь? Учитесь вместе?

– Нет, живёт она на Затулинке, а учится в театральном. Уже заканчивает. А ты почему спросил-то?

– Да так. Просто… Ну вы с ней… встречаетесь же?

– Гы-гы-гы, – заржал Егор, – встречаемся. Когда время есть. И место для встреч.

– Да я не в том смысле, – смутился я.

– А в каком?

– Девушки любят, когда им цветы дарят, мороженным угощают. То-сё, пятое-десятое.

– Ну и…

– Расходы в этом деле неизбежны. Тащи-ка снова мой бумажник.

– Не надо. – Егор решительно положил свою руку с длинными пальцами хирурга на мою иссохшую старческую лапку. – Не надо, дядь Жень. Ты мне на туфли и так много дал. Мы с Наташкой сегодня пойдём в обувной и купим мне туфли. А на сдачу – и на цветы и на мороженое останется. И маме тортик куплю, йогуртовый, она такой любит. Спасибо тебе, дядь Жень.

– Сейчас к Наташке поедешь?

– Поеду.

– Ну, давай беги. – Я поощрил его уход взмахом руки. – Посуду сам помою, в состоянии. Кое-чего ещё могу. И продукты в холодильник сам уберу. Беги к своей Наташке. Беги, беги… И будь счастлив, – добавил я тихо, когда Егор ушёл в прихожую натягивать свои говнодавы. И зачем-то нарисовал в воздухе крест. Я не был уверен, что нарисовал его правильно. Жизнь прожил, а не знаю – горизонталь слева направо надо проводить или справа налево.

С церковью у меня не сложилось. Совершенно не сложилось. Может, виной тому – время, в которое я жил, и атеистические убеждения родителей? Папа был коммунистом, ему по статусу в бога верить не положено было, но и беспартийная мама в церковь никогда не ходила, а если учитывать её далеко не ангельский характер и абсолютно не безгрешный образ жизни, то можно понять, что она так же была далека от бога, как и коммунист папа. Позже, когда мама состарилась, она ни с того ни с сего возомнила себя глубоко верующей католичкой и стала посещать сначала временную деревянную католическую часовенку на улице Горького, а потом построенный рядом с ней костёл. Мама считала себя латышкой. Из Латвии родом был её отец, а мать, моя вторая бабушка, которую я практически не знал, была полячкой. Мама и меня, уже взрослого, зазывала с собой, говорила, что я только наполовину русский, что корни мои в цивилизованной Европе, и что я просто обязан ходить в костёл. Но я только согласно кивал головой (как-нибудь потом, позже…) и внутренне усмехался. Ну, какой я европеец? Какой я, к чертям собачьим, католик? Я и не католик и не православный, я атеист. И азиат. Родился и всю жизнь, почти безвылазно, прожил в Новосибирске.

В костёле мне всё-таки довелось побывать. Два раза. Когда мама умерла, я, выполняя её завет, пришёл в костёл и договорился с пастором о мессе по усопшей. А потом пришёл эту мессу выслушать. Сидел на дубовой скамье, слушал и ничего не ощущал – никакого душевного трепета и никакой благостности. Сидел и украдкой озирался по сторонам, удивляясь богатству, и, одновременно – скромности и лаконичности внутреннего убранства католического храма.