Миусская площадь

Они не сговариваясь встали со скамейки и вновь пошли по бульвару – один похлопывая по ноге мягкими кожаными перчатками, другой слегка поигрывая тростью.

– Вальтер, а вы тогда… В первый день нашего знакомства, во время обеда на Палихе… помните? Потом вернулись к Анне?

– Нет, конечно. Она же нравится вам. Вот вы и вернетесь как-нибудь, вечерком, к ночи поближе, – улыбнулся Вальтер. – Привет передайте, пожалуйста.

* * *

Константин Алексеевич прекрасно понимал, что его миссия, его интерес к Ганусену, а отнюдь не к немецким поставкам тяжелого машиностроения, не остались незамеченными заинтересованными лицами в соответствующих германских службах. Были тому свидетельства, косвенные и прямые, кроме записочки были. Даже при том, что никаких путей к Ганусену в рейхсканцелярию он не искал, целиком доверившись Вальтеру, казалось, что там его ждут – и ждут весьма недоброжелательно. Интерес к скромной фигуре Константина Алексеевича был самый что ни на есть вызывающий. То к нему, идущему по тротуару, подъезжал вытянутый акулообразный черный «Хорьх» с гестаповскими номерами и бесцеремонно ехал рядом, то по пути с сельскохозяйственной выставки за ним увязывались двое невзрачных ступачей в дешевых драповых пальто с поднятыми как у русских урок воротниками и шли на расстоянии пяти-десяти метров. В сущности, это не беспокоило, но напрочь лишало возможности заниматься подлинным делом. Действительно мог представлять интерес для Кости именно Мессинг, но в сложившихся условиях искать к нему хоть какие-то пути было просто невозможно. Да и помимо всего прочего, ходили слухи, что он срочно выехал из Германии после единственного своего выступления. В общем, надо было собираться, может быть, в Варшаву, чтобы пытаться как-то понять, что за личность этот Мессинг. Более неудачной командировки трудно было припомнить. Завершив за два дня все формальности по немецким поставкам, Константин Алексеевич заказал на завтра билет в Москву в посольской кассе и позвонил Вальтеру – попрощаться. И все же решили еще разок свидеться и посидеть напоследок – просто выпить немного пива. Договорились вечером встретиться напротив здания городского суда. Ресторанчик назывался смешно – «У последней инстанции», что намекало на окончательность судебных решений, которые принимались в здании напротив, и обратившиеся к юстиции могли здесь их либо отпраздновать, либо залить горе шнапсом.

Вечер получился грустный, пиво не веселило, и даже классическая берлинская печенка с луком и яблоками и гороховым пюре на гарнир была не в радость. Вальтер одобрял отъезд, понимал его причины, но думал, казалось, о чем-то своем. Наконец заговорил о том, что действительно волновало обоих:

– С нашим записным мистиком рейхсканцелярским вопрос, кажется, решен – не сегодня-завтра… Но вот что меня немного волнует: я вообще не встретил никакого противодействия. Согласитесь, не так просто все организовать, когда этот шут гороховый приписан к самому фюреру… И машина контрразведки там работает, будьте уверены, но идет по какому-то совершенно непонятному мне пути. Ищут не меня, а кого-то другого, и вроде бы из Красной России. Серьезно ищут… Чувствуют, что затевается вокруг Ганусена кое-какое дело, а понять не могут, что затевается и откуда идет. Похоже, думают, будто мою сеть вокруг него сплели там, в СССР, и ищут русского. Найти, конечно, не смогут, потому что никто из Красной России этим не занимается, уж мы-то с вами знаем: Ганусен не ваш, как договаривались… И все же, хорошо, что вы завтра утречком отбываете. Мало ли что? А береженого Бог бережет! Верно?

Сколько сортов пива предлагали в ресторане, сосчитать было практически невозможно: было пиво темное и светлое, красное и медовое, мутное и прозрачное, крепкое и не очень. Костя заказывал «Эдельвейс», светлое нефильтрованное пенистое пиво с чуть кисловатым привкусом, ложащимся на исконную пивную горечь. Он сидел перед Вальтером, смотрел в его невеселое лицо, лицо человека, уверенного в своей правоте и все же чувствующего, что где-то есть ошибка. Костя понимал, что видятся они в последний раз, по крайней мере в этот его приезд в Берлин, когда еще доведется встретиться, было не очень понятно, но уверенность в том, что свидание не последнее, крепла с каждой минутой, с каждым словом – как будто что-то неведомое открывалось, и удавалось заглянуть в то самое пространство времени, о котором столько они размышляли.

Пиво брало свое – Костя встал из-за стола, показав жестом в ту сторону, где было соответствующее заведение, – Вальтер понимающее кивнул – сделал несколько шагов, маневрируя между столиками, увидел пузатого бюргера, выходившего из двери с надписью «Herren», открывающуюся в обе стороны, при этом пружина так толкнула дверь, возвращая ее в исходное положение, что чувствительно ударила господина в сильно выпирающую ниже спины часть тела. Взгляд упал на даму в узком атласном платье и меховой горжетке, встающую с полупоклоном из-за соседнего столика, на человека в коротком драповом пальто с поднятым воротником, входящего с улицы и быстрым шагом направляющегося прямо к нему. Чтобы не столкнуться, Константин Алексеевич отступил в сторону, сунул руку в карман брюк, достал портсигар и хотел было уже открыть, когда вошедший поравнялся с ним. Он явно спешил, глаза его были сужены, чисто выбритый подбородок напряжен, зубы стиснуты, узких бескровных губ почти не видно. Лицо было какое-то удивительно неброское, незаметное, как будто лица-то и не было. Он даже чуть приостановился около Константина Алексеевича и как будто хотел что-то спросить, но почему-то передумал, когда взгляд его скользнул по свастике на портсигаре, и быстро направился дальше. Костя достал папиросу и двинулся было за угол барной стойки, к той самой двери, что была так неучтива с вышедшим из уборной толстяком, когда вдруг невинный вопрос, заданный по-русски, заставил его оглянуться: «Вы не скажете, который час?». Спешивший человек в драповом пальто, руки в карманах, ноги расставлены на ширину плеч, стоял перед их столиком и ждал ответа от Вальтера. Вальтер глядел на него с удивлением и как бы оценивающе, но не отвечал.

– Я должен встретиться здесь со своим другом. С русским другом. Вы не видели его? – спросил вошедший, и Костя понял, что немец плохо знает русский – сильный акцент, с трудом строит фразу, – и в ту же самую секунду ему больше всего на свете захотелось, чтобы Вальтер не ответил, не произнес ни слова, а все так же смотрел изучающее на убийцу, потому что этот бандит с эсесовским значком на обратной стороне лацкана пальто пришел убить его, Константина, русского дипломата и разведчика, и ему нужно подтверждение, что перед ним русский, хотя бы одно слово, «да», или «нет», «может быть», «не знаю». Но он ошибся, перед ним Вальтер, и чтобы исправить эту ошибку, есть полсекунды или несколько секунд – будет зависеть, скажет ли что-нибудь Вальтер, ответит ли, а ему, Косте, за это время нужно прыжком или двумя прыжками преодолеть метров семь до столика и сбить убийцу на пол, и сила для этого рывка и для сильного удара по затылку уже есть.

– Я не понимаю вас, – ответил Вальтер по-немецки, и Костя увидел со спины, как вся поза вошедшего какими-то неуловимыми признаками – разворотом плеч, наклоном головы – обозначила растерянность и недоверие. В руках у Вальтера сверкнул портсигар, и Костя понял, что время для прыжка уже пришло, потому что свастика на крышке только что спасла его, а звезда на том, что был теперь у Вальтера, может погубить его друга… Он думал об этом, уже оттолкнувшись от пола, уже прикидывая, как сделает следующий шаг и куда ударит – даже не в затылок, а в шею, выбивая верхний позвонок, и что, пожалуй, он успеет, потому что пистолет – что у него там? «Браунинг», наверное? – еще нужно вынуть из кармана, а это даст как раз время для второго, последнего, прыжка. И вдруг совсем тихо раздался выстрел, его даже и не услышал никто, и тут же еще один: убийца стрелял прямо из кармана, не доставая пистолета – и для скорости, и для маскировки, и чтобы погасить звук. Третий выстрел получился в стол, звонко громыхнула посуда, а четвертого уже не было: стрелявший, сразу ставший маленьким и даже жалким, в неестественной позе, руки так и остались в карманах, лежал ничком на ковровой дорожке и как-то истерически, резкими короткими всхлипами втягивал в себя воздух, содрогаясь всем телом, и полный вздох получался за три-четыре таких всхлипа, а из носа и изо рта, тоже пульсируя, выливалась кровь, которой удивленно захлебывался в агонии пришедший убить его, Константина Алексеевича Грачева, перепутавший и убивший Вальтера Фон Штайна, но совершенно не собиравшийся умирать сам. Отвалившийся при падении эсесовский значок блестел двумя змейками на красном полотне ковровой дорожки.

А Вальтер так и сидел за столом, почти в той же позе, что оставил его минуту назад Константин Алексеевич, только голова была откинута назад, а на пиджаке, прямо над вырезом нагрудного кармана, виднелись два небольших черных пятнышка, вокруг которых понемногу растекалась кровь по светло-серой фланели.

Костя не чувствовал ни ужаса и отчаяния утраты, ни напряжения от предстоящих выяснений с полицией, ни страха от дохнувшей льдом прошедшей рядом смерти. Его смерти. Все существо занимала боль в кисти правой руки, которой он и бил. Руку пришлось поднять, чтобы рассмотреть ее. Кисть была какой-то странной новой формы и не двигалась, распухая чуть ли не на глазах. Константин Алексеевич понял, что сломал при ударе руку. Где-то на периферии сознания он испытал радость от того, что боль невыносима: иначе он просто не смог бы пережить другой боли, той, что Вальтера больше нет. И еще мысли, которая еле слышным звоночком вошла впервые в его сознание, чтобы поселиться там до конца жизни: что он каким-то непостижимым образом виновен в его смерти. И что они поменялись судьбами.

Прежде чем присесть, вернее рухнуть на свое место, напротив Вальтера, он незаметно отбросил ногой подальше, за соседние столики, значок со змейками.

* * *

Хватало ведь на все выносливости, храбрости, выдержки. Приехала полиция, пытались надеть наручники, он потребовал консула и врача. Потом потерял сознание от боли. Тут, наверное, и немцы перепугались – странное дело, убийство, русский, по документам не то дипломат, не то из торгпредства. Консул привез врача, он констатировал множественные переломы кисти и запястья; шприцы, уколы, запахи медицинские, шины наложили – ничего уже не чувствовал, боль ушла и осталось пустота. Все равно было – в посольство или в полицейский участок. От ареста спасло то, что убийца не сразу умер, говорили потом, до утра так и хлюпал носом, его еще живым на больничной карете увезли и не поняли, что этот герой – из гестапо. Консул выдвинул версию: убийство немецкого бизнесмена, мотив – конкуренция. Отпустили, дали консулу увезти в посольство, спас диппаспорт: убийство стрелявшего на тот момент не было зафиксировано, действия советского сотрудника – необходимая оборона. Как его следующим утром грузили на поезд, он так и не помнил никогда. Или сейчас забыл?

Пора было опять искать силы встать со скамейки и готовиться к следующему отрезку пути. Нет, пока не в метро, не домой. Как будто идеи сегодняшней поездки все надстраивались и надстраивались над той конструкцией, которую он запланировал и выпестовал дома. Как будто место это, Миусы его родные подсказывали все новые и новые направления. Эх, кабы только силенок побольше…

Хотелось подойти к Белорусскому вокзалу. К Брестскому. Войти в зал ожидания, посмотреть на мрамор внутренней отделки на полу, на стенах – ведь он все тот же, на века строили. И не так уж далеко: перейти по светофору площадь, спуститься мимо Тверского путепровода, и вот он, вокзал, рукой подать!

Когда вставал, с трудом, на палку опираясь, перехватил взгляд волосатого парня, удивленный и сочувствующий. Долго не горел зеленый свет, а когда включился, старик понял, что перейти дорогу трудно, надо почти бежать: желтый застал его прямо посередине, машины, поворачивающие с Тверской на площадь перед Белорусским вокзалом, нетерпеливо зарычали моторами, заскрипели шестернями коробок передач. Что ж, разве что остановиться посередине, авось объедут. Но встать не удалось – почувствовал сильную руку, на которую можно опереться.

– Давай, дедуля, поднажмем! Вспомни, как в атаку бегал! Давай, давай, ать-два! – опять патлатый парень появился рядом с ним, сжав левой рукой локоть, правой обхватив талию. При такой поддержке, почувствовал старик, дорогу он легко и на желтый успеет перейти. И увидев, что старик не один, а обрел внезапно весьма уверенного союзника в деле пересечения проезжей части, машины, явно отступая перед силой и авторитетом волосатого спутника, перестали угрожающе рычать, а первый грузовик даже деликатно цокнул шестерней – дескать, возвращаюсь на нейтральную, на желтый не поеду, дождусь, в конце концов, зеленого, да, в общем, и на зеленый готов подождать, идите уж, чего там!

– Ну, папашка, бывай! Не хворай! – волосатый почти внес старика на тротуар, поставил под светофор, приветливо улыбаясь, похлопал его двумя руками, зачем-то отряхнул рукава пальто. – Давай, дед, гуляй дальше, не тормози! – и исчез, только девушка, в руках у которой оказался черный ящик магнитофона, приветливо махнула рукой и умчалась за волосатым.

С этого вокзала он уезжал тогда, сюда же вернулся с переломанной рукой. Да и сколько раз отсюда уезжал, сюда же приезжал. Но никогда вокзал не был так далеко от площади, как теперь. Вот ведь как: к старости пространство увеличивается, а время уменьшается.

А Ганусена застрелили не то два, не то три дня спустя. Узнал об этом уже в Москве. Начальники решили, что это его работа, все допытывались: нельзя ли было затеять с ним игру, перевербовать? А как? Ну никак нельзя было, не получилось! Скажите спасибо, что Мессинг в итоге у нас оказался, пусть и позже, чем хотелось бы, только в тридцать девятом. И то лучше, чем никогда! Это, думаете, было просто? Сколько с ним тогда работал в Варшаве! А с Ганусеном потом подробности узнал, да и то, какие там подробности: вывезли хитростью в лес да и застрелили. Вальтера уже не было в живых, а интрига, им пущенная, все крутилась и крутилась, пока план его не исполнился. Потом еще узнал из разных источников и сопоставил: чревовещателя этого ухлопали в тот же день, когда Вальтера хоронили – тоже ведь совпадение…

Старик почти не мог идти, спуск под горку мимо путепровода занял минут десять, а то и больше: останавливался, отдыхал, опираясь на палку, и все же шел, как будто войти в здание вокзала было жизненно необходимо. Мысль о метро, спуститься куда тоже было бы тяжело, но это все же был путь домой, к отдыху, не приходила в голову. Да и зачем ему отдых? Для чего? Чтобы полегче проскрипеть еще неделю или месяц? Или два?

Собирать по минуткам, по дням оставшуюся жизнь казалось теперь крохоборством. Да его ли была эта жизнь? Ему ли принадлежала? Ведь те две пули, что достались Вальтеру, были его пулями, и если бы не чистый случай, не немецкий портсигар со свастикой, мелькнувший в его руке, не звезда на том, его портсигаре, у Вальтера, все сложилось бы по-другому. Бог весть как! И вот теперь эти семьдесят три года кончились… Кончаются… Те семьдесят три года, которые были предназначены другому, но которые прожил он, приняв такой подарок от почти незнакомого человека, которого потом ему не хватало всю жизнь. И сейчас не хватает. Интересно, каким бы он был в старости? Таким же длинным и тощим, как сам старик, или, напротив, ухоженным бюргером с солидным пивным животом? Ходил бы по воскресеньям в кирху, по вторникам и четвергам – в какой-нибудь стариковский клуб, по субботам ездил бы к детям посмотреть на внуков. Но образ никак не складывался, не совпадал с прототипом. Не мог Вальтер постареть! Даже в воображении не старел.

Закурить бы. Он нащупал в кармане портсигар, достал его, хотел открыть, но не смог: слабый толчок в сердце заставил вздрогнуть, как будто нечто радостное и желанное, что и представить себе нельзя, ждет его на вокзале. Нет, не курить, скорее туда, все силы собрать, и туда! Неизведанное, тайное, как в детстве, когда ждешь чего-то обещанного, но еще мал, надо подрасти чуть-чуть, и вот подрос! Постучалось в сердце, дало весточку! Закуривать не стал, сунул папиросы в карман, даже силы прибавились, чтобы идти, и с каждым шагом появлялась, росла уверенность, что в зале вокзала, в суете приезжающих, уезжающих, встречающих, носильщиков, карманных воров, карточных шулеров, нищих, тайком протягивающих руку, чтобы не заметила милиция, ему откроется что-то, ради чего и стоило влачиться эти семьдесят три года, что-то, что станет итогом жизни и придаст ей окончательный смысл и завершенность и ответит на все вопросы. Он уже был у двери центрального зала, взялся за массивную деревянную ручку, чтобы ее открыть, когда понял, что влечет его и заставляет изнемогшее сердце трепыхаться от радостного ожидания: смерть! Это она зовет его, и этот зов не страшит, как раньше, но радует, и представить, что этой радости нет, что она исчезла так же внезапно, как и появилась, было очень страшно.

Вокзал был другой, совсем другой, чем тогда: больше людей, они одеты намного проще, и вообще напрочь утратился дух престижности и какого-то аристократизма, который был тогда, когда еще редко летали на самолете, а поезда в Берлин ходили самого высшего класса. Не было чемоданов или саквояжей из кожи, выделанной под крокодила или слона, а были все больше брезентовые рюкзаки, парни с гитарами, девчонки в брюках защитного цвета, а то и в новомодных потертых до белизны джинсах.

Но зал был тот же! Ничего не изменилось, может быть, только света стало поменьше. Тот же мраморный пол, да и стены, и весь зал отделаны мрамором. Мраморные скамейки. Кажется, на одной из них он тогда что-то забыл, ну конечно, неказистую сумку с теплым бельем и какие-то продукты в дорогу. Мать с сестричкой собрали, зная, что Боря будет провожать, с ним передали. Надо подойти, забрать, только палка мешает. Константин Алексеевич пересек зал, лавируя между встречными, и подошел к скамейке, на которой стояла забытая сумка. Не украли. Не бог весть что, конечно, но все же приятно, да и в дороге пригодится. Он поправил галстук в синий горошек, присел на скамейку рядом с сумкой, заложил ногу на ногу, придирчиво проверяя, хорошо ли начищены черные ботинки. Куда-то Боря отошел, наверное, лимонада купить. Вот чудак: странная ассоциация у него всегда, если вокзал, надо пить лимонад. Он огляделся по сторонам, желая найти глазами брата, но того не было поблизости, а какие-то странно одетые люди, мужчины и девушки в синих штанах, поставив огромные заплечные мешки рядом со скамейкой, со страхом смотрят на него, одна из них, вроде постарше, зачем-то взяла руку у запястья и сильно сжимает. Пульс что ли ищет? И что так уж сильно заволновались девчонки перед его лавочкой? Зачем расстегивать воротник, галстук развязывать ему? Не надо, ему же ехать сейчас, на поезд садиться, вот только Боря…

И вдруг он понял: какая сумка может стоять рядом с ним? Она была забыта сорок лет назад, истлела, и все ее содержимое в прах превратилось! Лимонад? Боря? Боря расстрелян в тридцать седьмом! Кого он может ждать на вокзале и глазами искать сейчас, в семьдесят третьем? Абсурд! И вдруг блестящая догадка осенила его. Боясь ее проверить, боясь ошибиться в ней, он замер, но все же медленно повернул голову и посмотрел рядом с собой на скамейку – его сумка, забытая тогда, стояла рядом с ним! В это нельзя было поверить: ведь он прекрасно помнил, кто он, какой год на дворе, сколько лет прошло – голова работала невероятно чисто, не надо было ничего припоминать, все высвечивала память, и ум говорил, что это невозможно, и страх увериться, что это невозможно, был невыносим! Он опустил голову и увидел, что никакого пальто не было, хотя помнил, что утром надевал именно его – на нем был серый костюм легкой, почти атласной шерсти, тот самый, в котором он уезжал в Берлин, черные ботинки. Рядом с забытой сумкой стоял его кожаный чемодан. Видеть все это было не просто наслаждением, от которого проходила дрожь, но – невероятной радостью, которая заполняла все существо, и он никогда не знал, что может испытывать такую радость, что она вообще-то возможна! Он встал, вздохнул во всю грудь, даже потянулся, и с удивлением вспомнил, как трудно ему было идти несколько минут назад. Он сделал несколько шагов, отошел от скамейки, вернулся, вновь сел, встал, пытаясь понять, что трудного может быть в ходьбе, в движении, почему ему нужно была палка, которую он сейчас так легко, почти не заметив, оставил у входа.

Константин Алексеевич догадался, что он либо умирает, либо уже умер, но одновременно он понял, что такое смерть, и это открытие было столь же очевидно, как и радостно: смерть – это выход из скорлупы настоящего, из плена времени, и переход в его пространство, когда можешь выбрать свое подлинное время, а не тащиться вместе с настоящим, как в дребезжащем трамвае, когда сойти не можешь. Оказалось, что умереть – это вовсе не перестать существовать, но вернуться в свое время, когда ты любишь и любим, когда ты нужен и тебе нужны, когда есть дом, где тебе рады и тебя ждут. Почему же ты так страшился этого? Что может быть лучше? Он боялся одного только: растерять ту радость, которая открылась ему сейчас.

Наверное, прибыл поезд, потому что от перрона через зал на выход в город двинулись люди – появился толстый немецкий бюргер в жилетке и с длинным зонтом, перед ним носильщик с бляхой на груди вез на тележке огромные чемоданы и баулы. В толпе взгляд выделил семейство немцев средних лет, их бонну и двух девочек, белокурых и кудрявых, с хвостиками сзади, в длинных платьицах. За ними показались двое советских старших офицеров с ромбами в малиновых и голубых петлицах, солдаты тащили их чемоданы. И тогда Константин Алексеевич понял, что он никуда не уезжает, а наверное, встречает кого-то, и тут же увидел Борю, который шел к нему с двумя бутылками лимонада и с картонными стаканчиками, надетыми на горлышки. Он поднялся навстречу брату, тот неловко засуетился с бутылками, поставил их на скамейку, когда освободились руки, обнял крепко Костю:

– Ну, наконец-то! Как долго ты странствовал! Как же далеко заехал!

Обессиленный счастьем, переполненный радостью, Костя присел на скамейку. Он все смотрел и смотрел на толпу, валящую из дверей, со стороны путей и перрона, и держал брата за руку, все еще не веря и боясь отпустить, а Борис попивал лимонад из картонного стаканчика и глядел туда же. Толпа стала редеть, вероятно, люди с поезда уже в основном сошли, когда дверь в очередной раз открылась и с перрона появился Вальтер, как всегда безукоризненно одетый, приостановился, поставил на мраморный пол свой желтый саквояж, достал из кармана серебряный портсигар с выгравированной в самом центре звездой, закурил, оглядел зал ожидания, заметил Костю и Борю, приветливо помахал рукой и направился к ним.

Утро красит нежным светом… (1937)

Миуссская площадь

«Утро красит нежным светом…Стены древнего кремля…

Мам, а молоко к кофе есть?.. Что ж он не вяжется-то, проклятый? Ведь самый простой узел… Опять развязывать…

Просыпается с рассветом…Вся советская страна…»

Это были первые слова, которые утром услышала Тоня. Она вспомнила: сегодня суббота, 1 мая 1937 года, сегодня праздник, когда трудящиеся всей земли празднуют свое освобождение и солидарность друг с другом! И даже весеннее солнце знало, что праздник – оно весело проникало сквозь занавеску в комнату, било игриво в глаза, освещало столешник на окне, край стены за книжной полкой, озорно блестело на белой крашеной двери, ведущей в большую комнату, откуда и доносилось рассеянное пение:

         – Холодок бежит за ворот…         Что-то такое… та-та-та…         Здравствуй, здравствуй, милый город,         Сердце родины моей…

По тембру голоса, по особой распевной интонации, по ленивой утренней рассеянности, слышимой в припоминаемых словах песни, Тоня поняла, что на сердце у старшего брата легко, что свет, солнце, утренний холодок, который бежит за ворот, – все это им тоже переживается, как и ей, в первую минуту утреннего пробуждения. И это значит, что они пойдут гулять с любимым братом Борей, он уже и галстук надевает, сначала на демонстрацию, а потом сядут на троллейбус маршрута «А», поедут по Садовому Кольцу в Парк культуры и отдыха имени М. Горького, и Боря не будет как всегда в последнее время задумчивым и хмурым, не будет притворяться, что слушает, и отвечать вежливо и невпопад на ее вопросы. Так много хорошего обещал сегодняшний день, что… вставать даже не хотелось! Она так и представляла, как Боря стоит рядом с темным резным сервантом и перед овальным зеркалом в темной деревянной раме, висящем на стене, завязывает галстук, и минуту сладкого ожидания, когда мама войдет в большую комнату с заваренным кофейником-гейзером, Боря потрет руки и шумно вздохнет в предвкушении завтрака, а на столе уже принесенные мамой из соседней булочной белые чуть даже теплые булки и масло в масленке, и молоко в молочнике. А потом дверь приоткроется и мама войдет в комнату, присядет на краешек кровати, положит руку на голову, приласкает, позовет завтракать… И не надо идти в школу, и поэтому удалось выспаться, а потом прогулка с братом, как и договорились уже целую неделю назад!