Миражи искусства

– Я скоро. Только будь на месте, – сказал я ему. – Ты один?

– Уже давно… – По тону ответа я понял, что Игорь слегка пеняет мне, поскольку о своём полном и уже достаточно давнем бессемейном одиночестве он говорил мне и раньше, а в очередной и последний раз – когда мы возвращались по домам с вырытым из земли холстом. Я молча принял это его раздражение, как вдруг услышал в трубке другие звуки. Это были, кажется, голоса. И что-то ещё.

– Сейчас открою, – говорил он кому-то, не отнимая трубки от уха.

Рядом с ним раздался неясный шум, затем что-то упало, треснуло, бухнуло.

– Игорь! – Я закричал, предчувствуя непоправимое.

– Ле, это я. Здесь неприятности… В квартире… – Проговорив это, он слегка прохрипел, и было слышно, как выроненная из руки трубка раза три ударилась о что-то твёрдое. Она, очевидно, болталась на шнуре у стены. В неотключённой сети монотонно запульсировали ноты зуммера…

Когда, приехав на такси, я разыскал нужный дом, то, подойдя к квартире на этажной площадке, обнаружил, что дверь в неё сбита с петель и, брошенная, валяется в проёме. Никого поблизости видно не было. Игорь лежал на коридорном коврике лицом вниз, головой к двери. Над ним от полочки с телефонным аппаратом провисала трубка, всё ещё издававшая отмеренные звуковые сигналы.

По коврику из-под тела растекалось пятно крови. Игорь потерял сознание, но был жив.

Я лихорадочно набирал номера неотложной медпомощи и милиции, пытался как можно чётче излагать им причину вызовов, но это плохо мне удавалось, я сбивался, путался. В ожидании прибытия служб я пробовал водой из-под крана смочить Игорю голову, приподняв её и подложив под неё снятый с вешалки его шарф.

Это было единственным, что я мог сделать, чтобы облегчить положение раненого, так как в жилище никаких препаратов и средств перевязки не оказалось.

На полу одной из комнат, прямо у входа в неё, лежал брошенный подрамник из-под картины.

Мелкие остатки холста на нём указывали, что сам холст если и не был вырезан, то снимался с него наспех и, скорее всего, унесён. По крайней мере, его не было нигде там, куда я пробовал заглядывать. Подрамник Игорь использовал, наверное, на время, только затем, чтобы показать мне полотно в развёрнутом виде. Но размером он точно подходил к размеру выкопанного холста.

Что это было то самое полотно, за которым мы ездили, и что совершено ограбление, в этом уже можно было не сомневаться.

Я почувствовал растерянность и крайнее, опустошающее бессилие.

От врача, когда он принимал пациента, я узнал, что Игорь безнадёжен. В больницу я наведывался во все часы, которые отводились на посещение, и я был единственным, кто, помимо лечебного персонала, находился рядом с Игорем с первого дня его пребывания здесь.

– Я никого не жду. С женой я разведён, дети меня оставили, а фирме я ничего не сообщал, – объяснил он мне положение с посещениями к нему других лиц. – Остальные тоже в неведении… Пусть пока так и будет…

Я сидел у его кровати и слушал его в те нечастые отрезки времени, когда он в состоянии был говорить. Сказанного набиралось совсем мало. Ничего, что звучало бы как сожаление.

– Тайны у нас не получилось… – Так он выразился насчёт нашей с ним экспедиции и всего последующего. – Возможно, выслеживал Игнатьев, но грешить только на него одного я не могу…

Уже незадолго до кончины сказал, устраивая небольшие паузы – чтобы справиться с приступами резкой боли:

– Знаешь, я нахожу картину отменной, даже гениальной. В ней всё так просто. Нет натяжки в виде какой-то идеи, зачем бы она была нужна… И ещё… Стыдно признаваться, да уж чего там… Я пока с ней занимался, испытывал большое искушение, думал: не снять ли копию – для себя? Ну, так – чтобы жить и смотреть на неё, постоянно, до своего конца восхищаться ею. У Кереса могло начаться с того же… Устоял с трудом… Из теперешнего вот ясно, что от меня взяли бы заодно и этот образец. С учётом моего возраста он и вообще уже не мог бы долго оставаться при мне: после меня кто-нибудь да перехватил бы… Даже утащи я его с собой в могилу, достали бы… С гениальным, как и с обычным, не церемонятся…

При последних словах этого чистейшего по искренности монолога, утвердившего ценность нашей общей с ним потери, слеза медленно выкатилась на одну из его щёк.

Несчастный поторопился отвернуться:

– Прости, дружище. Я совсем ослаб. Виню лишь себя…

Я молча ждал очередной фразы, которая, как и предыдущие, тоже могла иметь отношение к случившемуся.

Но больше Игорь не сказал ни слова.

Спустя месяца два после его ухода из жизни до меня дошли известия о некоем шевелении страстей вокруг копий, когда-то ставших предметами бурного скандала.

Я с напряжением ждал, что это произойдёт. Игорь был прав: появление на рынке дополнительной копии с картины подлинного автора не могло остаться рядовым событием. Но тот, кто вбросил её в торговый оборот, не был простаком. Историю с выдачей за оригинал «главной», то есть Кондратовой, копии он знал в тонкостях и уступать тут своей выгоды не собирался.

Выкопанный нами и почти тотчас украденный холст был представлен сообществу потребителей уже как оригинал в полном значении этого слова. И уже не за границей, а – в России.

Поскольку такую наживку опровергнуть было невозможно, то в таком виде её и приняли. Не все, разумеется.

Дельцам, наживавшимся на перепродажах «первого» подлинника, а затем и Кересовых копий с него, предмет конкуренции сильно мешал. Начиналось выяснение отношений в стиле настоящего бесцеремонного бизнеса – с угрозами, убийствами, кражами, подтасовками и тому подобным, когда мне, если бы я решил выступить с каким-нибудь устным заявлением или с публикацией о сути происходящего, по понятным причинам, не светило бы ничего, кроме злобной и беспощадной кары. О ценности же полотен в той замкнутой и закриминаленной сфере уже почти не говорили, и, по большому счёту, к этому и не стремились.

А число одинаковых полотен с той поры умножалось быстрее…

Я больше не испытываю желания входить в подробности этой тёмной стихии погубления искусства. На прежних этапах манипуляций с копиями, написанными Кондратом и его племянником, я, кажется, достаточно порассуждал о феномене притворного понимания прекрасного, когда его превращают в обычный товар. Добавить к этому могу совсем немного. Только, пожалуй, то, что и само потребительство, если оно увязано с товаром-фикцией, в конечном счёте также лишается смысла, а, значит, и перспективы.

Повергаемое искусство указывает на вероятность и даже на неизбежность именно такой странной развязки.

И очень жаль, что, чем далее, тем больших жертв оно требует, в особенности же – от его наиболее искренних представителей и почитателей.

Повести и рассказы

Одиночество – стимул к общению

РАЗБОРЧИВЫЕ КОМПАНЬОНЫ

История, произошедшая с молодыми супругами Воленскими, не претендует на особую значительность; это череда обычных, рядовых, будничных, даже, можно сказать, банальных случаев, которые, образовав целое, остались для всех, кто знал Воленских, какой-то полузагадкой, а в жизнь самой четы хотя и внесли некоторые существенные перемены, но совершенно не коснулись личных привязанностей супругов.

Воленские жили в одном из самых заселённых районов города, почти в самом центре. Их просторная, уютно обставленная современной мебелью квартира, находилась на втором этаже небольшого дома, подступавшего прямо к центральной площади, и в этом отношении представляла удобное место для приглашаемых в гости друзей.

Отсюда можно было разглядывать праздничные шествия и открытые выступления эстрадников, рукой было подать до лучших театров, концертных и выставочных залов.

Однако не это окружение текущей культурой было главным. Друзья приходили к Воленским часто и охотно потому, что видели в них чутких, общительных и гостеприимных людей.

Славные здесь получались компании!

Все от души веселились, отдавались беседам на самые разные темы.

Друзья испытывали настоящее удовольствие от пребывания в такой семье. И кто, в самом деле, не оценил бы в полной мере того, что вас приняли тепло и просто, оба супруга стараются выказать вам крайнее расположение, сообщают все имеющиеся новости, позволяют каждому, кто захочет, сообщить свои или высказываться по любому поводу, не препятствуют жарким спорам, пользованию досуговой аппаратурой и книгами, угощают изо всех сил и ни одним движением, ни одним взглядом не пытаются прервать ход увлекательного приятного времяпрепровождения, не позволяют себе заметить, что вы засиделись и вам пора уходить?

Именно так всё и было, и после нескольких лет, с тех пор, как Воленские приехали в этот город и, поженившись, осели здесь, друзья и знакомые так привыкли к ним и полюбили их, что, кажется, никто и подумать бы не мог, что возможно нечто другое.

Как ни странно, злополучное «нечто» стало явью. Причина тут крылась в большей части в том окружении, которое за годы сложилось при Воленских; но и сами они, определив свои интересы, вынуждены были этому способствовать. И чем дальше к тому шло, тем большей решительности от них требовалось. Но как раз её, решительности, у них, судя по всему, сильно недоставало.

События развивались примерно следующим вялотекущим образом.

Однажды, оставшись одни после ухода гостей, супруги завели такой разговор:

– Как ты думаешь, Володя, не много ли гостей мы принимаем? – начала жена.

– Да, кажется, много, – согласился муж. – Но – что же делать?

Володя имел здесь в виду то, что все ребята, холостяки или с жёнами и даже с детьми, бывавшие у них, Воленских, – люди уже хорошо им знакомые то ли по работе, то ли по духовным, интеллектуальным наклонностям. Были, конечно, у некоторых частичные нежелательные отклонения, но общей картины встреч это нисколько не портило.

Жена это понимала. В своём любимом Володе она, не в пример другим жёнам, склонна была усматривать уйму достоинств; в их числе, по её мнению, находилась и тяга к друзьям, к общению, тяга, которою никогда и никому не следует пренебрегать, поскольку полноценное человеческое общение способно не только освежать, но и осветлять жизнь, делать её насыщеннее, разнообразнее, плодотворнее. Им, общением, для Воленских как-то восполнялось ещё и отсутствие у них своих детей – обстоятельства, постоянно и сильно их тревожившего, но о котором они предпочитали ни перед кем не распространяться, зная о причине этого и рассчитывая, что с задачей её преодоления со временем справиться им удастся, возможно, самим…

Нетрудно теперь заметить, что супруга не случайно затеяла щекотливый разговор. Не иначе: в ней проснулась настоящая женщина, которая хотела ясности. Она сказала:

– По крайней мере, так дальше нельзя. Были когда-то все хорошими, переменились, время не стоит на месте. Мы их приглашаем по привычке, а они по привычке приходят. Мне это надоело. Почему всё время собираемся у нас? Можно ведь хотя бы иногда и нам бывать у других…

Такой поворот раньше Воленскими не обсуждался. И не предусматривался. Не потому, что они не учитывали правил, по которым приглашаемые в гости становятся обязанными приглашать в ответ и к себе. Просто Воленские как бы сами себя отделили от этого обычая, всегда первыми заявляя о намерении устроить очередную компанейскую встречу на своей территории.

– Хорошо, Валюша, мы так и сделаем, – сказал Володя на предложение жены, и, поговорив ещё немного, супруги легли спать.

Воленские начали ходить в гости, и к ним по-прежнему заходили их почитатели, которые если и заметили некоторые перемены в жизни супругов, то не придавали этому особого значения, оставались любезными, приятными, встречно приглашали Воленских в гости, что искренне делали и всегда раньше

Но уже с этой поры нарушено было привычное обоюдное совпадение Воленских во взглядах на друзей и знакомых.

– Не пойду я больше к Зимниковым, – сказала как-то Валя. – Встречают нас с такими лицами, будто на них маски. В квартире неприятный запах. Ты же заметил, они не рады гостям, не дождутся, когда все разойдёмся… Тебя они считают человеком «нужным» в делах и в протекциях, а что до меня, для них я никто…

В другой раз она сказала супругу:

– У этих Симкиных я вижу одних забулдыг. Им бы только пить. Пианино никто и слушать не хочет, а танцуют как брёвна…

«Конечно, она кое-что преувеличивает и не совсем права, хотя права в принципе», – думал Володя, а вслух говорил:

– Да, да… Такие люди…

Постепенно у Воленских изменилось отношение ко всем, у кого им приходилось бывать в гостях. И, не желая навещать их, они и сами стали всё реже приглашать их.

В конце концов никто не стал заходить к ним. Для таких гостеприимных людей, какими на самом деле были Володя и Валя, всё это оборачивалось большим огорчением. Они не ожидали, что так выйдет, и здорово переживали. Но вовсе не собирались отказываться от своих новых взглядов на выбор компаний.

Однажды, в состоянии крайней нервозности, Воленские решили было как-то подправить дело. Они намеревались созвать у себя компанию из прежних самых лучших и верных друзей для празднования своего скромного юбилея совместной жизни, разослали приглашения. Но никто в гости не пришёл, и супруги, совершенно обескураженные, сидели весь намеченный к торжествам день дома одни.

После этого они пробовали заводить новых знакомых и ходить в гости к ним, не забывая приглашать их к себе, но вскоре убедились, что те нисколько не лучше прежних.

Валя, как и раньше, находила какие-либо изъяны в компаньонах и охотно шла на разрыв с ними. Володя соглашался с ней.

Однажды, когда супруги в очередной раз остались в одиночестве, Володя сказал жене:

– Как ты думаешь, милая, может, мы поступаем как-то не так?..

Валя, против обыкновения, промолчала, и на лице её вместе с недоумением можно было заметить искреннюю задумчивость. Она размышляла о случившемся и приходила к выводу, что, пожалуй, нет больше в городе никого, кто сохранял бы к ним былую приятную и возвышающую привязанность. «Изменились все», – решила она, пытаясь успокоиться. Но она не могла не знать и не чувствовать, что теперь и в их с Володей семейной жизни тоска по ушедшему, по прежнему, будет только прибывать.

– Давай возьмём и съездим к кому-нибудь не в городе, ну, так, чтобы недалеко, – предложил Володя. – Он хотел помочь Вале отойти от грустных мыслей и разочарований.

– Но там же у нас никого нет, и не ехать же за тридевять земель, – сказала она и тихо заплакала.

– Как же так нет? – парировал муж. – Да хотя бы моя родственница, тётя Нюра?

– Ну уж тётя… – Валя досадливо махнула рукой, давая понять, что даже говорить об этом ей неохота. Она сильно недолюбливала тётю Нюру за её болтливость и старческую нечистоплотность, а ещё за её неожиданные появления в городе, когда она, неопрятная и невежливая, привозила Воленским молока, яичек и свежины со своего подворья или зелени с огорода. Валя не то чтобы отказывалась от такой помощи, нет, но её коробило настойчивое навязывание помощи; оно как бы ставило тётю Нюру выше над ней и над племянником.

Это явно входило в разрез с культурой общения, которая помнилась супругами по встречам с их былым дружеским окружением. Привыкнуть к тёте Нюре и принять её сердцем Вале никак не удавалось.

Деревня Прадное была не из ближних. Тётя Нюра при каждом случае звала супругов погостить у неё или хотя бы накоротке проведать её. Но те всё не торопились, ссылаясь на то, что им обоим и так приходится отправляться в отпускное время в дальние города, по очереди то в один, то в другой, в разных концах страны, чтобы навещать там стареющих родителей – Володи и Вали. Такие визиты продолжительностью, как правило, недели на три, весьма хлопотны и утомительны.

Но теперь как будто уже и к тёте Нюре можно бы…

И тут по телефону сама родственница вызвала их на разговор и прямо-таки в категорической форме начала настаивать на приезде к ней племянника с его женой.

– Праздник у нас, – говорила она в трубку Володе. – Главными будут один интересный дедок с новой бабушкой, это их будем чествовать, что-то вроде помолвки, ещё соседи, все люди хорошие. Ну не обижайтесь, ждём вас…

– А не съездить ли? – робко спросил Володя у жены, передав ей телефонный разговор. – Ведь нас уже давно никто не приглашал, и мы тоже никого не приглашали…

Валя молча посмотрела в глаза любимому супругу, и он понял, что на этот раз она даже рада случившейся настойчивости тёти Нюры. Ведь выходило, что обычай-то вовсе не истощился, не исчерпал себя, ещё будут и гостевания, и общения, да в чём-то, может, и лучше прежних…

Так оно, к счастью, и произошло. Разумеется, не только в связи с тогдашней поездкой к тёте Нюре. Там, на торжестве, обозначенном как помолвка, было и весело, и просто, и благодушно, да вот из присутствующих, кроме Володи и Вали, были исключительно одни старики. Надо лишь представить: той новой бабушке, звавшейся сугубо на старинный лад – Агриппиной, – за семьдесят! И она из тамошних оказывалась едва ли не самой молодой!

В течение неполных трёх дней, пока Воленские находились в деревне, в паузы, когда там они оставались наедине, а затем и по возвращении домой Валя и Володя по-своему, на шуточный, конечно, манер, забавляясь, комментировали всё, чему стали очевидцами. «Невеста хоть куда!» – то и дело говорили они один другому, и при этом не удерживались от весёлого, добродушного смеха.

Где-то в недрах этого приподнятого их настроения витало уже и то самое, чего нельзя было не предвидеть. Супруги, наконец, обрели смелость решить проблему недостатка общения без чьей-то помощи и прямо у себя дома. Замысел свёлся к тому, что они возьмут ребёнка из детского приюта. Возбуждённые, они объездили с десяток соответствующих учреждений, посетили массу присутствий, где требовалось надлежащим образом оформить намеченное, и через каких-то полгода в семье появился вихрастый ребёнок, мальчик чуть больше полутора лет от роду, заменивший на тот период, казалось, всю большую когорту бывших друзей Воленских. Но то, к удивлению и тех бывших друзей, и многочисленных прежних и новых знакомых, и особенно самих Воленских, было лишь приятным началом.

Уже целиком отдавшись заботам о приёмыше, Валя однажды почувствовала недомогание, и выяснилось, что она беременна. Супруги были в шоковой радости и уже не скрывали её, наоборот, по разным поводам возвращались к ней вплоть до родов. Те прошли благополучно. Валя родила двойню, мальчика и девочку. Лучше этого Воленские и желать не могли.

Володя, будучи по характеру безотказным, стал в эту пору добрейшим помощником жене и всему семейству. Валя его настолько любила, что ей вообще не приходило в голову поправлять его или спорить с ним. Она удивилась его мнению только один раз, когда он сказал, что праздник рождения своего потомства он бы считал полезным и обоснованным устроить, когда сыну и дочери исполнится по году, не раньше. Неисправимый интеллектуал, собиратель всяких любопытных сведений, Володя предлагал воспользоваться одной восточной традицией: по ней самые значимые в отношении любого человека торжества принято устраивать по истечении первого года после рождения, а в старости – по истечении шестьдесят первого года, когда уже целым прожитым «лишним» годом подтверждается: жизнь удалась, «виновник» зацепился за неё основательно и твёрдо.

Вале этот сценарий показался заманчивым и эффектным, и она согласилась на него.

Надо ли в подробностях рассказывать ещё и о том, что через год на торжествах по случаю рождения двойни в гостях у Воленских с удовольствием присутствовали и многие бывшие их друзья, которым супруги по-настоящему никогда и не отказывали в своём расположении? Этот народ уже досконально знал о том новом, что коснулось Воленских, и он очень хорошо понимал, что теперь и всё прежнее, связанное с обычаем, также стало здесь почти как другим. «Всё переменилось», – так бы, интерпретируя свои же слова, могла сказать по этому случаю Валя. Для неё и Володи наступала уже иная пора, вовсе не такая, когда общение требовалось им ради самого общения и оказывалось вроде как неполным, если вообще не пустым.

Такого, с учётом появления на сцене новых, младших участников действа, просто уже не могло быть. Для Воленских и вокруг них начиналась самая настоящая, а, значит, и самая интересная часть жизни…

Простое и очень сложное

ПОВЕРЖЕННАЯ ГЕОГРАФИЯ

Учитель географии Владимир Петрович Солодовников любил выпить, был застенчив, робок, нешумлив и не задирист, в меру общителен. Тот тип премилого, покладистого интеллигентного человека, который, несмотря на несдержанность перед спиртным, как бы востребован окружающими: он легко порассуждает о какой-нибудь сложной жизненной ситуации, легко отведёт чью-то беду. Соседи любили его и, сочувствуя ему, выручали, кое-когда, не требуя оплаты отдавая ему немного имевшегося у них зелья в натуре или выкраивая в долг на выпивку небольшие суммы денег, какие он запрашивал и, к его чести, почти всегда возвращал в обещанные им сроки.

Можно сказать, то было хорошее, светлое время. Но постепенно стиль употребления алкоголя у Владимира Петровича становился другим. Учитель спивался. Множились невозвраты заёмных сумм. Бедолагу всё чаще видели в компаниях сомнительных, бомжовых, норовивших прятаться по подвалам и обиравших каждого, кто к ним пристраивался.

Теперь на его лице и во всём облике ясно виделись крайняя растерянность и невозможность выйти из несуразной жизненной колеи, всё дальше заводившей его в тупик. Одновременно он, как человек воспитанный и совестливый, чувствовал себя всё более виноватым перед сообществом окружавших его людей, перед своей семьёй и в особенности перед женой, преподававшей в одной с ним общеобразовательной школе и управлявшей скромным совместным заработком.

Как раз по решению жены положение учителя до крайности усложнилось.

Бедная женщина заявила мужу, что ввиду подорожания жизни и возраставших расходов на воспитание детей и в целом по внутрисемейному хозяйству она больше не в состоянии давать ему денег на приобретение алкоголя, на выплату долгов и вообще всего, связанного с выпивкой. Географ этим был прямо-таки обескуражен. С лица его уже не сходила хмурость; он замкнулся, всё больше мрачнел, стал малоразговорчивым, неконтактным, вялым. Однако свою новую участь принял безропотно. Семейных денег не крал и не отбирал. Зато пить ему приходилось реже. Пьяницы хорошо знают коварство этой методы. Реже – не значит меньше. Оскучавший по выпивке алкоголик прежней дозой не насыщается. А раз так, очередная, увеличенная доза надольше выбивает его из колеи. Ведь кроме тяжёлого, скверного самочувствия, которое приходит вслед за непосредственной, «календарной» выпивкой, донимают похмелья, парализующие остаток воли. Из-за всего этого проще простого потерять и работу, и то сочувственное отношение, которое могут ещё какое-то время проявлять к матёрому пьянице все, кому он знаком.

Для него наступает пора полного социального отторжения.

В первый раз мы с ним заговорили у моего подъезда, куда он, завидев меня, шедшего уже в наступившей темноте с работы, спешно приблизился от своего, что рядом, в одном доме. Во дворе я был известен тем, что при заселении дома я первым подал судебный иск о возврате приличной денежной суммы, которую взяла с меня строительная организация – за улучшенную отделку квартиры. Отделка действительно была улучшенной, однако строители выполнили её по своей инициативе, без соответствующего письменного заявления с моей стороны, а также – без соответствующего договора. При этом оказалась намного завышенной утверждённая сметная стоимость всей постройки, что выглядело подсудной махинацией. Процесс я выиграл, вслед за чем иски немедля подали другие соседи, оказавшиеся в такой же финансовой ловушке. Им тоже вернули деньги.

Приобретённый мною в этой связи авторитет в какой-то мере, видимо, смущал Владимира Петровича. Он, как, впрочем, и другие соседи, мог, наверное, думать, что если я действовал так смело и эффективно, то мне обязательно кто-нибудь сильно покровительствовал, и в таком случае я, хоть и не значился руководителем или начальником, но заслуженно нёс ауру этого приподнятого сословия. Как и всякого, кто представлял его, меня, значит, также полагалось уважать и побаиваться.

По прошествии какого-то времени история с судом забывалась, но след от неё сохранился. Благодарность ко мне, человеку, сделавшему добрый почин, куда сам собой входил интерес и нескольких десятков других людей, не истлела.

Может быть, именно из-за такого необычного моего статуса учитель географии, постоянно озабоченный поиском денег на выпивку, долго не просил их у меня. Ведь и без того мой вклад в материальное благосостояние его семьи, а, стало быть, и его самого, вклад хотя и косвенный, но одновременно и по-настоящему реальный, был, что называется, весом и значим. Но так уж было, наверное, суждено, что Владимир Петрович, исчерпав многие способы выклянчивания денег у здешних людей, вынуждался переступить и через тот порог, каким он сам отгородил себя от меня.