Час Надежды

Единственное, что нужно для триумфа зла – это чтобы хорошие люди ничего не делали.

Эдмунд Берк.

Предисловие Автора

Здравствуй, мой друг, мои читатель. Так уж повелось, что предисловия чаще начинаются со слов благодарности тем, кто непосредственно влиял на автора, участвовал в его работе, помогал ему, поддерживал его. Но я начну немного иначе.

Я хочу сказать спасибо именно Тебе. Почему, спросишь ты?

Ответить не так сложно: как известно, без зрителя нет театра, а без того, кто сможет оценить красоту картины, нет художника. Без читателя нет книги, ну а о писателе в таком случае и речи не идет.

Благодаря Тебе эта книга существует, благодаря тому, что Ты прочтёшь ее, будут жить истории и персонажи. Тебе как со-творцу я говорю спасибо.

А теперь, после слов благодарности, можно перейти к более предметному разговору.

Ты держишь в руках сборник рассказов. Эти произведения сюжетно не связаны между собой, но объединены общей идеей и смыслом.

Что же роднит эти рассказы? Взять, скажем, «Туман». Действие происходит в почти идентичном нашему миру месте, человек ходит на завод, размышляет о трудности писательской жизни. Или вот, например, «Волшебство»? Война, похожая на последнюю отгремевшую в нашем мире войну, почти павший город, который штурмуют войска неприятеля, и полуразрушенная библиотека, в которой ютятся последние представители мира фантазии и волшебства, а в небе гудят самолеты, бомбы летят к земле, танки грохочут.

Или «Цитадель», в которой два брата, – солдат и волшебник, выпускник Цитадели – бредут по долгим переходам пещеры, в которой они надеются отыскать добычу, позволившую бы им осесть, обзавестись семьями. Добычу, которая бы изменила их жизнь к лучшему.

С одной стороны, конечно, нет никакого сходства.

Но я постараюсь объяснить. Послушай меня: во всяком рассказе пред героем или героями встает вопрос: как относиться ко Злу. И зачастую персонажи, сталкиваясь с ним, видят его последствия. Но также они осознают и то, что будет, если они выступят против него. «Кто, если не я? – думает герой. – Когда, если не сейчас? Что будет, если я не вмешаюсь, если я останусь в стороне?»

«Как тогда изменится мир?»

«Что станет с нами поле этого?»

«Стоит ли оно того?»

Выбор перед лицом Зла, хитрого, изворотливого, и осознание, что этому Злу необходимо дать отпор, порой заплатив за это высокую цену. Но заплатить необходимо, иначе что останется потом?

Будут ли библиотеки учить детей волшебству и развивать их фантазию? Смогут ли выпускники Цитадели и дальше защищать людей? Да или нет? Все зависит от выбора.

Я хочу пожелать тебе всего самого хорошего, и я знаю, что время, проведенное в компании с книгой, никогда не бывает потрачено впустую.

До скорой встречи, друг мой.

И знай: когда ты откроешь книгу вновь, я буду здесь, чтобы поговорить с тобой, мой дорогой друг, мой со-творец.

Туман

Туман. Какой он? Я помню кадры из фильма о Петербурге, там туман был ласковым, нежным, романтичным. Этаким человеком в шляпе. Неспешным эстетом, легко и непринуждённо раскрывающим тебе тайны и секреты этого чудесного города.

Или, например, туман в экранизации игр Silent Hill. Какой он там? Совершенно другой. Он вызывает предчувствие страха, как только появляется в кадре. Он плотный, тягучий, пугающий.

Так какой он, туман?

Создает ли он ощущение реальности происходящего, ибо является частью природы, ее явлением, как ветер, снег, дождь, как смена сезонов? Вглядываясь в него, видит ли Хельга, врач с многолетней практикой, что-либо невероятное? Думаю, что нет. Она может различить, глядя сквозь него, людей, очертания зданий. Но если контуры пропадут в густой дымке, последнее что придёт ей на ум, – что виной тому Туман и мистические тайны.

Или же Туман хранит в себе загадку и по-лавкрафтовски ужасен? Оказавшись один на один с ним, не видя ничего дальше своей вытянутой руки, услышишь ли ты звуки, не относящиеся к нашему миру, и цепкие пальцы страха не сожмут ли твое сердце на веки?

Леонид всегда считал, что тумана стоит бояться, ибо там, по рассказам его родственников, живут существа из другого мира. Они приходят к нам сквозь туман и уходят вместе с ним, порой забирая нас с собой. Куда? Никто не знает.

Не безумие ли это? Или правдивое виденье реальности?

Каков он, туман?

Может быть, мир по ту сторону не так и враждебен?

Или не зря прихода тумана боялись древние народы, страшась тех, кого он приводил с собой?

Туман

Hear my silent prayer,

Heed my quiet call,

When the dark and blue surround you.

Step into my sigh,

Look inside the light,

You will know that I have found you.

Secret Garden – Dreamcatcher.

Леонид.

Моя мама всегда говорила мне: «Сынок, бойся туманов». А ей говорила ещё её бабка, цыганка, представительница народности, знавшей не понаслышке об иной стороне жизни. Той, о которой в наш век просвещения забыли, и я думаю, что к лучшему. Ведь, поверь человек в силу, находящуюся за границами его понимания, за легкой туманной дымкой осязания, разве он смог бы построить теперешнее общество, полное благоденствия и счастья? Думаю, нет. Демоны иной стороны не дали бы ему спуску, и, завладев его разумом, уничтожили бы его. Его хрупкий просвещённый ум не выдержал бы и минуты.

Вы спросите – зачем ты размышляешь об этой чепухе, когда нам нужно строить новый мир, трудиться на благо государства и во имя великого будущего? Зачем ты изводишь себя пустой философской трескотней, когда твой винтик так необходим мировой машине? Я отвечу.

Потому что с недавних пор туман стал для меня лакмусовой бумажкой всего сущего. Его цвет и форма, его наличие или отсутствие – всё это стало для меня важнее работы. Важнее, чем трудом своим приблизить великое будущее. Важнее всего, даже важнее жизни. И я расскажу вам все, с самого начала. И теперь, когда всё вокруг потеряло смысл, я заклинаю вас, мои доктора, бойтесь туманов.

Моё имя – Леонид Гросов, я состоял в союзе писателей города Куйбышев, но через несколько лет меня с позором изгнали из его рядов. Мне, тогда ещё молодому человеку, полному амбиций и ярких идей, очень быстро стало тесно в обыденном мире нашего далеко не светлого государства. Я перебивался случайными заработками, стал много пить. Но что же уберегло тебя – спросите вы? Сон. Сон, друзья мои. Сон обладает удивительно целебными свойствами. Когда душа, вера в которую безвозвратно утеряна, (и я намеренно употребляю это слово, так сказать, для «красного словца»), находится на грани, и ты уже готов умереть, потому что не в силах выносить свое жалкое тело, свой воспалённый мозг, тогда приходит сон, сон разума и сон души. Иногда его называют комой.

Во сне ко мне пришла моя мать. Я видел себя лежащим в грязной подворотне, мои лохмотья давно перестали походить на одежду достойного члена нашего общества.

Вы не верите мне, я вижу, но дайте немного времени и пожалейте мои силы, не задавайте вопросов. Я всё расскажу. Скоро всё затянет туман, а с ним уйду и я. Пожалуйста, не делайте эти знаки медсестре, уколы не помогут, вы уже пытались. Ваша улыбка мне нравится. Как вас зовут? Хельга? Вы из европейского региона, там хорошо, я хотел бы побывать там. Нет, нет, мне не доведется, не пытайтесь убедить меня, и не убаюкивайте своей молодостью, я вижу больше, чем вы думаете. Лучше поправьте подушку, это будет самым уместным проявлением вашей доброты.

Так вот, в том сне мне явилась моя мать, давно уже почившая. Она приподняла мою голову, так же, как и Вы порой приподнимаете её, когда от успокоительных мои мышцы перестают служить мне, и прижала к себе. И я плакал в том сне, ничто не сдерживало меня. О, как горячи были мои слезы, будто бы они были чистым алкоголем, они жгли мне кожу, но я не мог остановиться. Я вглядывался в теряющее очертание лицо матери и плакал. И всё что я мог увидеть – это блеск звезд в уголках её глаз.

О, прошу, ну зачем? Этот укол бесполезен, вы лишь отсрочите неизбежное. Зачем?

*****

Который час? Я проспал всего лишь несколько минут, я же говорил, что ваши уколы перестали действовать. Да, да, я помню, вы в европейском регионе знаете лучше. Хельга, ведь вас так зовут? Вы же здесь, чтобы выслушать меня, правда? Тогда слушайте. И обещайте, что не будете больше делать эти неприятные инъекции. Не можете обещать? Потому что я сумасшедший? Что ж, вам в европейском регионе виднее.

Я проснулся, отошел от того сна. И вы опять не поверите мне, но я открыл глаза совершенно другим человеком. Я отыскал своего друга, он помог мне. Первое время я жил у него, потом устроился на завод имени Ленина. Я ведь ничего не умел, но у меня появилось то, что ценнее всего на свете – острое желание жить. Говорят, что на последней войне немцы готовы были идти на любые эксперименты, чтобы выжечь это желание из груди русских военнопленных, но у них ничего не вышло.

Я верю в силу, в несгибаемую силу русского духа. А вы верите, Хельга? У вас имя такое своеобразное – как Ольга, только на немецкий лад. Что же вы губы поджали? Ваши дальние родственники как-то связаны с этой неприятной историей? О, простите, в европейском регионе не принято задавать такие вопросы, простите за отсутствие такта. Но ведь вы утверждаете, что я сумасшедший, значит, я могу говорить все, что вздумается. О, нет! Куда же вы Хельга, куда вы?!

*****

Больница – она больше похожа на тюрьму, хотя на что мне жаловаться? Меня кормят через инъекции, я связан, чтобы не причинить никому вреда, я хожу под себя, а специально обученные сестры убирают за мной. Грустно? Нет. Порой это даже забавно. Я научился получать какое-то извращенное удовольствие от пребывания здесь. Они хотят узнать у меня правду, но и не могут провести со мной и дня. Одно меня печалит: если они не поверят мне, то все, все мои крики души напрасны. Леди Туманов заберет меня, а потом кто-то ещё попадет в её объятья. Ведь нельзя искоренить мир по ту сторону. Даже если внушить всем и везде прагматичные взгляды, что-то всегда будет неясной туманной дымкой висеть над людьми и нашептывать подлецу бессовестные идеи, а гению преподносить великие открытия. Нельзя искоренить природу, само солнце нельзя заменить на фальшивую лампочку. Нельзя! Понимаете?

Хельга.

«Нужно зайти в магазин, купить что-нибудь на ужин и сигарет. Угораздило же приехать в этот Куйбышев. Столица, а на деле – та ещё дыра. От смога и тяжелого дыма доменных печей порой не видно неба. Приходится ходить в респираторных масках. Неудивительно, что Леонид сошел с ума. Правительство замалчивает статистику о душевных расстройствах среди населения этого региона, и понятно, почему. По мне, так тут каждого второго можно закрывать» – Хельга стряхнула пепел с сигареты. Затянулась. В окне город Куйбышев предстал морем огней разных оттенков, застывших на черном безграничном полотне. Так ей виделись всё ещё стоявших повсюду хрущевок. Темные бастионы их крыш плыли в туманной дымке. Эту панораму Хельга наблюдала каждый вечер из окна своего семьдесят второго этажа. Гостиничный номер и высота помогали ей отдалиться от рабочих проблем, помечтать о том, как она вскоре вернется в свой родной Берлин. Она ещё раз затянулась и, выдохнув облако густого сигаретного дыма, прикрыла окно шторой.

Ей не давал покоя вопрос. Сумасшествие Леонида было очевидным, его неоднократные попытки сбежать привели к усилению режима, его безумие было налицо. Но вот что странно: в его истории было что-то глубинное, что-то, что притягивало внимание Хельги. Что-то, что невыразимым образом завораживало. И пугало.

Будто одна из сказок, рассказанных бабушкой у огня. Страшно так, что нет сил пошевелиться и мурашки бегут по спине, но нет сил встать, ибо ноги больше не слушаются, не принадлежат тебе, ты весь во власти рассказчика. И теперь он, или, возможно, его история правит тобой, и покуда история жива, ты мертв, ты бессилен. И в это самое мгновение проявляется то, что сокрыто в повествовании, его самая суть, душа, которая так хочет быть ожить хоть на мгновение, хоть на один удар твоего сердца. Ты будто одержим тем мрачным повествованием. Страх растекается вокруг тебя туманной пеленой.

И с каким же облегчением и болезненным восторгом ты встаешь при слове «конец». И просишь ещё. Будто заложник тайны, будто голодный узник, в бессильной мольбе тянешь закованные в кандалы руки к смеющемуся надзирателю. А в ответ не получаешь ничего.

Леонид.

Доктор, вы сегодня само очарование, но почему вы так холодны со мной? За что? Я обидел вас? Вы плохо спали? Неудивительно – туманы. В этот период всем сложно, поверьте. Вы знаете, я даже рад, что вы колете мне более сильное снотворное. Да, я засыпаю и не слышу, как она поет. Раньше её голос мог заменить мне вест мир. О, вы не поверите, но для писателя муза – это все, и она стала для меня таковой.

Имя? Вы смеётесь надо мной. У нее нет имени, а даже если бы и было, так ли это важно? Вы любили когда-нибудь? О, конечно, как такая очаровательная девушка, как вы, могла остаться без внимания поклонников. Если вы любили, то вам знакомо это сладкое чувство, оно сродни безумию, оно появляется где-то в груди и растет, развивается в тебе, будто опухоль, и затмевает ход твоих мыслей. Да, безумие, но только разрешенное. Официальное.

Я вернулся с завода в тот вечер. Было поздно, я поднялся к себе в комнату, хотя это не совсем комната, я снимал целый чердак. Оттуда открывался потрясающий вид. Это было год назад. Тогда город заполнили туманы, как и сейчас. И я в ту пору изрядно уставал на работе.

Я приходил домой, варил себе кофе, пил его, слушал радио и смотрел в окно. Я ждал, когда моя муза принесет мне идею, которую я перенесу на бумагу, и позже мне не придётся работать за гроши и так выматываться, что до печатной машинки нет сил дотянуться. Я брал кружку, и руки дрожали после тяжелой, монотонной смены на заводе. Будь проклят этот труд!

Однажды я рассердился, страшно рассердился. Кажется, я даже что-то сломал в комнате, не помню точно. Но что я помню, так это смех, а затем и песню, унявшие мое желание разрушить все и вся.

Я оглянулся на звук. Там, за окном, в туманной дымке, будто стоя на облаках, танцевала она. Вся будто сотканная из серебристой дымки, она казалась мне невесомой, призрачной, и её смех заставил сердце забиться сильнее. И я засмеялся в ответ. Будто что-то порвалось в груди, будто я сбросил оковы с давно связанного сердца. Я не мог остановиться, смеялся как мальчишка, до слез, до того, что вздохнуть стало больно. Я смеялся вместе с нею.

Она стояла в тумане на высоте восьмого этажа, в легком кружевном платье, и смеялась вместе со мной, улыбалась мне как ни одна женщина до того. Она подошла, неслышно проскользив по туманному озеру. Туман скрыл пол моей комнаты, и она вошла в мой дом, – и в мою жизнь.

Вы всё ещё даете мне эти ужасные препараты, я от них очень хочу спать. Очень, порой просто не выносимо. Зачем? Что вы делаете, пока я сплю? Вы следите за мной? У меня паранойя? Тогда зачем мне спать по вашей указке, доктор? Я ведь и так не могу встать с постели! Так, может быть, вы оставите мне право хотя бы на сон! На сон в тот час или минуту, когда я захочу! Я, я, понимаете?! Я человек! Я не заключенный проклятых лагерей! Да, вы вздрогнули! Вам стыдно за то, что ваш народ творил с нами! Нет? Не стыдно, иначе я не был бы пленником ваших желаний! Вы хотите услышать мою историю, вы записываете мои слова! Зачем? Что со мной будет потом? Какую участь вы уготовили мне? Участь узника концентрационного лагеря?!

Хельга.

Сегодня пациент был слишком агрессивен, я распорядилась, чтобы он получил дополнительную дозу успокоительного. Весна пришла так некстати, все, что у людей обычно скрыто глубоко в подсознании всплывает и раздражает их разум. Благо, если человек здоров. А если нет? Насилие и преступность среди определенной категории населения всех регионов возрастает именно весной.

Да, может быть, мне стоит последовать совету доктора Львова и быть с Леонидом мягче, все-таки, снять с него сдерживающий бандаж хотя бы на ночь? Нужно решить это по дороге домой. Черт возьми, уже поздно, нужно вызвать такси.

Уже в уютном салоне автомобиля доктор Хельга Браум отрешенным взглядом провожала силуэты спешащих куда-то прохожих. В тумане они казались лишь тенями человеческих существ. Безликие, беспомощные. Хельга даже улыбнулась. Улыбнулась тепло, что бывает с ней редко: ей стало жалко этих вымышленных людей. Там, далеко отсюда, в её уютном родном городе люди куда более настоящие, с их улыбками и открытостью. Хельга почувствовала, как теплеет в груди от счастливых и летних воспоминаний. Неожиданно даже для нее самой она обняла себя крепко-крепко руками и, прикрыв глаза, запела колыбельную.

Нехитрый мотив собственного пения убаюкал Хельгу. Водитель, мужчина лет сорока семи, невольно посмотрел на нее через зеркало заднего вида. В его глубоко запавших глазах не было счастья.

Леонид.

Когда я мне было чуть больше двадцати лет, я в кампании других студентов, родителей и преподавателей вуза, ездил с экскурсией в один из концентрационных лагерей, на тот момент превращенный в музей.

Мы с мамой– я всегда был близок с ней– шли вместе от одной комнаты к другой. Нам показывали части одного большого комплекса зданий, будто доктор препарировал мертвый, но когда-то давно опасный организм, знакомил студентов с особенностью этого зловещего существа. Где-то располагается пищеварительная система, где-то органы слуха, нервная система и прочее. Где-то его руки или лапы, способные лишить жизни, где-то клыки, которыми он мог терзать и продлевать агонию по недомыслию попавшего в его лапы существа. И так далее. Сухо, ни капли страха или сожаления.

Мы ходили за ним, за этим доктором – гидом, и кивали в такт его словам. Он сказал, что из всего комплекса до сих пор функционируют только печи. И сразу внес поправку: «то есть, если их запустить, конечно». «Никто доподлинно не знает, – сказал он, – точное число заключенных, прошедших через этот лагерь смерти». Я недоумевал. Как? Вы, те, кто досконально изучили и проанализировали всё вокруг, всё посчитали и записали, не имеете представления, сколько людей скончалось в этих застенках? Я негодовал, меня била дрожь от такой наглой лжи и притворства.

Многое позабылось с тех пор, но один фрагмент особенно ярко запечатлелся в памяти и уже, наверное, из нее не изгладится. Нам показывали камеры, где содержали заключенных славянской национальности. Я вошел в одну из них. И вот что я запомнил так отчетливо, так живо: на стенах от пола до потолка были вырезаны, выскоблены имена, одно имя за другим, одно за другим, сотни, сотни имен. Василий, Женя, Петр, потом клички, иногда что-то совсем неразборчивое. Я касался пальцами букв, и от моих прикосновении пыль, наполнившая глубокие царапины, сыпалась на пол. Пыль казалась мне совершенно разной от имени к имени. В моём воображении проступали образы людей, вырезавших на этих стенах память о себе. Изможденные, слабые, они касались моей руки и тихо, глядя мне в глаза, называли себя. Один за другим.

Я опустился на колени и погрузил ладони в пыль, которой скопилось немало. Эти люди, узники, у которых украли будущее, знали, что никто не придёт их спасти, что печи, работающие круглые сутки, испепелят их, и пепел вряд ли достигнет родной земли. Семья и друзья не придут проститься с ними. Все, что они могли сделать перед лицом этого страшного забвения – написать свое имя на стене. Чтобы другой, который возможно, выживет в этом фашистском аду, запомнил его имя, рассказал другому, а тот третьему, и в памяти людей сохранилась бы его судьба, втоптанная в прах фашистским сапогом. И тогда смерть не будет такой бесчеловечной.

Хельга.

– Доброе утро, доктор, доброе, у меня к вам есть один разговор. Если вы соблаговолите уделить мне немного вашего драгоценного времени, я жду вас в своем кабинете. Буду рад скорой встрече.

Хельга задумалась на мгновение – времени действительно было немного, но раз главный врач приглашает её на разговор, нехорошо игнорировать его просьбу. Леонида как раз должны кормить, так что выдалась свободная минута.

– Хельга, я хотел сообщить вам радостную новость. Нам на пробу привезли тестовый образец нового лекарственного препарата. Уникальная разработка, может вылечить совершенно, казалось бы, безнадежных пациентов. Я хочу, чтобы одним их тех, кому введут это лекарство, был Леонид.

– Хорошо, доктор, я непременно опробую его на Леониде.

Леонид.

– Доброе утро, доктор. Вы сегодня отлично выглядите! Правда, я не лукавлю. Да и кофе был отличным, пирожные. Сегодня праздник? Или я что-то пропустил, забыл? Вы хотели сделать мне приятно, что ж, у вас получилось, доктор. Я давно не завтракал так вкусно, вам, должно быть, известно, что больничная стряпня совсем не располагает к радостной встрече нового дня.

Вы хотели услышать мою историю дальше. Что ж, вы своим поступком привнесли в мое пресное утро нежные нотки радости, и кем бы я был, если бы отказал вам в сущей безделице? Конечно, доктор, я продолжу свой рассказ.

Вы помните, с чего всё началось? С завода и рутины, а рутина очень опасна, она будто ржавчина проникает всё глубже в самую суть предмета, прожигая его насквозь, и после материал рушиться, ломается под собственным весом, хотя, казалось бы, мог прослужить многие годы. Да, доктор, я всё ещё рассказываю вам свою историю. Это метафора, я хотел на её примере объяснить, что двигало мной в тот период моей жизни. Так вот.

Чтобы выжить, мне пришлось работать на заводе, там я вирус рутины и подхватил. Всё больше и больше он укоренялся в моем теле, подтачивал мою волю, сводил настроение на нет, и вот спустя некоторое время я, будто съеденная ржавчиной металлическая конструкция, покосившаяся, готовая рухнуть в любой момент, согнулся, ссутулился, и на работу скорее брел, чем шел.

Как раз тогда всё и началось. Мне захотелось писать, как раньше, так, чтобы слово вновь стало объёмным от вложенного в него смысла, чтобы мысль жила дольше минуты или часа. История как апофеоз мысли должна жить вечно.

Вам непонятно, скучно? Хорошо, я перейду к Ней, раз вам так угодно. Вы, я вижу, не любите метафоры.

Она вошла в мою жизнь в ту ночь, в ту туманную ночь, она танцевала, ох, как она танцевала! Вы и представить не можете, насколько она была хороша. Когда пол моего дома скрыл туман, я разулся и стал ходить босым, пробуя холодную дымку кончиками пальцев. Она смеялась, глядя на это. Я наслаждался холодом, отрезвляющим холодом тумана, и от того, что она не покидала мой дом, я готов был петь во весь голос. Это ли не любовь?

Она скользила по туманному ковру и говорила со мной, смеялась, садилась мне на колени и обнимала, я обнимал её в ответ, и нет, она не была призраком, нет, что вы. Она была теплой, из плоти и крови. Я не сумасшедший, я говорю вам чистую правду.

Я рассказал ей всё о себе, все горести, радости. Я признался, что без памяти влюбился в её смех и в нее всю. Я всегда прямо общался с девушками, и эта прямота обычно служила мне плохую службу. Но не сейчас. Она прикрыла мне рот ладонью. А потом поцеловала в губы.

Я забылся в этом поцелуе, время перестало существовать, я целовал её в ответ и, прижав к себе сильнее, шептал ей в ухо всё, что было на сердце, а там царили сумбур и разврат. А дальше я не помню. Не помню, и всё. Не спрашивайте и не смейтесь, я не помню, что было дальше.

Когда я пришел в себя, было раннее утро, голова чудовищно болела, просто раскалывалась. Я побрел к открытому окну. Солнце только появлялось из-за высоток, и оно выглядело зловещим, огненным богом, разбуженным человеком, а туман ускользал, таял, приближаясь к горизонту, огненные лучи солнечного монстра разрезали туман и рвали на части. Я схватил куртку и что было сил бросился на улицу. Я хотел найти её, или что-то, что могло доказать мне: всё произошедшее – не сон.

А если честно, мне просто было страшно за нее. Ведь она вся была соткана из тумана, и солнце могло убить её. Я выскочил на крыльцо и судорожно вертел головой вправо-влево, но туман уже почти рассеялся. А то, что осталось, развеял солнечный день.

И именно в то утро, когда, как мне казалось, я потерял её, я понял, что у меня есть силы, снова писать. Я пробудился, будто то самое светило, я собрался и, уже будучи иным человеком, отправился на работу.

Время помчалось очень быстро, на меня многие оборачивались, возможно, выглядел слишком возбужденным, но мне было всё равно, головная боль прошла, хотя я был достаточно слаб. Но всё это было не важно, в голове бурлили десятки идей, и я ждал окончания смены с нетерпением. Руки дрожали от предвкушения чего-то невероятного.