Привокзальная, 1

До поры, конечно, до времени.

«Д’Артаньян» на подоконнике

Дело в том, что мой отчим оказался стеснительным человеком. И поэтому не разрешал мне смотреть телевизор. В телевизоре могли внезапно поцеловаться, и смотреть на это девочке было недопустимо. Ну, а если и не целовались, то всё равно нельзя: я же могла испортить себе зрение! Так что, когда включали телевизор, меня выгоняли в соседнюю комнату или на кухню. А уж за стеной я могла представлять себе всё, что угодно, слушая, о чём там говорят или молчат на экране.

Иногда я, конечно же, подглядывала. Но мой отчим обладал потрясающей интуицией, он мог машину с геологами вести без дороги, по звёздам – и всегда выезжал правильно. Он, вообще-то, был внуком деревенского колдуна, и даже свёл бабуле все бородавки на подошвах ног, закопав какую-то наговоренную ниточку в цветочный горшок.

Так что долго смотреть в щёлку на экран не получалось – меня ловили и выдворяли. Интуиция подвела его только на фильме «Д’Артаньян и три мушкетера». Поскольку целовались там будь здоров, этот фильм смотреть мне решительно не дозволялось. Но и не смотреть его было выше моих сил. Тем более что книжку в библиотеке оказалось не достать, и роман этот я к тому времени ещё не читала.

Поэтому, ещё до программы «Время», ненавидимой мною до глубины души, я занимала позицию на подоконнике за шторами, аккуратно раздвинув бабушкины фиалки направо к аспарагусу и налево к декабристу, и весь фильм, затаив дыхание и стоя, не шевелясь, смотрела в узкий просвет между портьерами. И мне было cовершенно наплевать, как там кто целуется – также, как и то, что подумают прохожие о девочке, замершей в нелепой позе в окне первого этажа. Да и немного их было, людей на улице – к этому времени магазин «Светофор» уже закрывали.

– А где же Ирочка, ей бы пора покушать, – заглядывала с кухни бабуля.

– А, бегает где-нибудь, – вежливо отрывался на секунду от захватывающего фильма отчим. Когда же за бабулей закрывалась дверь, бубнил:

– Лазиют тут…

Он всегда светски обращался к бабуле только на «вы».

А я всё стояла на подоконнике, не чувствуя усталости. Тянула шею, прищуривала глаза и мечтала, чтобы серия не кончалась ни-ког-да. И заучивала наизусть песни. Другого шанса у меня просто не было. А потом на улице мы с Лариской Иманталовой наперегонки писали прямо на тротуарах все тексты, заменяя французские слова похожей русской тарабарщиной. Я немного презирала Ларискино увлечение невнятной Констанцией, просьбы подружки называть её так: моим идеалом была деятельная Миледи. И благородный Атос мне тоже – очень, очень нравился.

Пиковая дама

Ну, надо было сходить на кладбище ночью, надо. Испытать, струшу я, или нет. То есть, сперва я никуда не собиралась. Просто пошла к маме в контору: что-то уж совсем засиделась она там одна, за отчётом, в этот безлунный зимний вечер. Но мама помотала головой: «Никуда не пойду, пока всё не сделаю. Тут самое интересное начинается, понимаешь?» Я не то чтобы понимала – геология весьма скучное и пыльное занятие, но всё-таки ушла. Домой же совершенно не хотелось. А тут рядом – кладбище, известное нам ещё по 9 Мая и Перцевой. Чего я о нём не рассказала? Ну, обычно мы ходили не с парадного входа, где прямая аллея вела к церкви, а через пролом у восточной стены – так короче. Пролом был в виде большого привидения. Вот меня туда и понесло в десять часов зимнего вечера. «Не ночь, но светлее не будет», – утешалась я, споря с собой о том, считается ли это «пойти на кладбище ночью», или не считается.

Вообще, в ту пору я была настроена мистически. Эдгар По и компания весьма этому способствовали. Главной моей мечтой было (конечно, только после мира во всём мире) стать ведьмой. И я фантазировала на эту тему с неистовой силой. Не иначе, как именно та самая сила и привлекла ко мне как-то на улице чёрную кошку. Это когда я шаталась другим тёмным вечером, вытаптывая на старый Новый год в снежной целине у дома огромную надпись «Дама пик». А «Пиковая дама» писать мне было лень, потому как длиннее. Испортив снег во дворе, в весьма томительном состоянии духа, я отправилась бродить теперь уже по кварталу. И за гаражами увидела чёрное на белом. Кошка сидела в сугробе и делала свои кошачьи дела. Но, зафиксировав моё присутствие, загребла снег лапой и двинулась навстречу. Дойдя до меня, она полезла вверх по пальто и взгромоздилась на плечо. Я поняла, что это такая вот моя ведьмина удача, и пошла хвалиться кошкой на мало-мальски людную улицу поблизости. Я гордо шла под светом фонарей с чёрной кошкой на плече, но редкие прохожие не обращали на меня ровно никакого внимания. У стадиона «Локомотив» кошка спрыгнула, а я развернулась и побрела домой, переполненная разного рода сказочными и мистическими ощущениями, вдыхая морозный воздух, от которого кружилась голова.

И вот теперь, зайдя за бетонную ограду кладбища, я, с паническим стуком крови в ушах, на подгибающихся ногах пошла от памятника у могилы цыганки всё дальше, дальше – к тому месту, где высокий монолит ограды сменял жидкий заборчик из прутьев, и уже вот-вот  – и появится выход на свободу. Или… ещё что-то… появится… Тут я подумала: раз уж я здесь, надо о чем-нибудь попросить, чего зря пропадать моей храбрости? Вспомнилась Пиковая дама. И я её, уже выскочив наружу, попросила, чтобы… чтобы… Ну, не мира же во всем мире у неё просить? Я вспомнила недавно прослушанный за стеной фильм «Девчата», хмыкнула про себя и сказала: «Пусть в меня все влюбляются! И чтобы – штабелями, штабелями!»

Не сразу, но моё желание исполнилось. Только одно хочу сказать – в образовавшихся штабелях не было ни одного человека, кто нравился бы мне самой. И этот парад моральных уродов, маньяков и просто придурков продолжался очень долгое время, весьма отравляя мою жизнь. Так что лучше понимать, у кого просишь.

Ну, а что на кладбище ночью была, мне потом всё равно не поверили – ни в классе, ни во дворе, ни дома. А про Пиковую даму я никогда никому не рассказывала. Вот, только вам.

Душа

Это то, что делает мир объёмным, наполняет его шорохами листвы, тенями и бликами – никак не связанными с добычей денег, укреплением положения в обществе и поиском партнера. То, что заставляет лучиться глаза. Трепетать от предвкушения неизвестного чуда – вне зависимости от времени года и вкуса ветра. Совершать нелогичные поступки. Замирать, видя алый отсвет пиона на стене. Радоваться сну собаки.

Присутствие этого «нечто», его первый привет, замечается всеми по-разному. Одна девушка рассказала, что к ней осознание этого пришло во время страшной грозы, когда порыв ветра распахнул окна, и на пол полетели горшки с цветами. Пахло сломанной геранью, растревоженной землей, озоном, развевался и хлопал на ветру тюль, рвали небо молнии – и девушка вдруг поняла, что она – это она, и будет очень страшно умереть сейчас, ведь она только что познакомилась с собой. Её душа дала о себе знать, поздоровалась с тем, что было на обыденной поверхности…

Огромный кудрявый семинарист в поезде вспомнил, что с ним это было так: подростком он подошёл к зеркалу, и вдруг с пугающей очевидностью осознал, что там, напротив – его отражение. Что это – ЕГО отражение. Он посмотрел на свою руку, поднес ближе к глазам, повернул ладонью вверх: надо же… Впервые он смотрел на своё тело глазами души. И удивлялся.

Я сидела на краю канавы. Не помню, исполнилось ли мне тогда уже девять. Дачная канава разделяла соседские участки. Это был тихий уголок, полный соблазнов. Так, канава огибала белую сливу-ренклод старика Власова, с другой стороны блестели смолой сросшиеся стволы двух черешен, эта сладкая черешня соседей по фамилии Тафинцевы поспевала заметно раньше наших вишен. Рядом возвышался куст бело-зелёной гортензии, и ещё – голенастые цветы по имени Золотые шары, они склонялись над водой.

Берега канавы были из подгнивших чёрных дощечек, заросших изумрудным мхом. Кое-где доски заменили осколками выбеленного водой шифера. Бегущая мимо вода шевелила траву на дне. Иногда мимо меня проплывали лягушки с красивыми глазами, некоторые выпрыгивали на берег, деловито прятались в провал за досками у берега. Я тихо сидела и смотрела. Тут произошло то, о чём я говорила выше. Я поняла, что я – это я. И от этого знания было не убежать. Оно пугало, от страха кружилась голова. И надо было к этому привыкнуть – как привыкаешь к тому, что летишь в самолете, а под тобой – бездонная пропасть, и ты даже не представляешь, почему держишься в воздухе вместе со всей этой тушей самолета и другими людьми. Но – летишь…

Начальники

Начальников звали «шишки», и это было всё непонятно. Почему, например, если приезжает какая-нибудь важная персона (а чем она важнее других советских людей?), перекрывают дороги, выставляют охрану, а в магазины «выкидывают» колбасу, сливочное масло, яйца и даже сыр – то есть то, чего в обычное время там найти невозможно. Конечно, начинаются дикие очереди, колбасу выдают по 500 граммов в руки, и мы с бабулей отстаиваем по несколько часов – сперва на улице, а потом уже внутри магазина «Урал», и всякий раз молча переживаем, что вдруг перед нами колбаса кончится.

Запах в магазине стоит умопомрачительный, я глотаю набегающие слюни и мечтаю, что продавщица положит к обычной колбасе ещё обрезочек. И тогда бабушка точно скормит его мне, прямо здесь и без хлеба – за героизм и терпение. И, надо сказать, продавщица не подводила. О, этот дивный вкус соленого мяса, чеснока и жира!

Когда ещё был жив дед, я считала, что колбасы нет из-за гусениц. Они съедают всю траву, коровы голодают, и вот, пожалуйста: колбасу делать практически не из чего. Повзрослев, я рассталась с детским заблуждением, однако ничего не придумала взамен. Просто – приняла серую, ужасно замусоренную враньем взрослых реальность, где бесполезно что-либо спрашивать и выяснять причины. Над тобой посмеются и сочтут дурочкой.

Вот, например, зачем устраивать школьные субботники, если одна половина класса метёт мусор на территорию, только что вычищенную другой половиной? И как можно пережить, если мальчишки на таком субботнике кидают девочкам за шиворот дождевых червей и пытаются там их растереть, а некоторым девочкам такой знак внимания нравится, и всем весело?

Кажется, все остальные, особенно взрослые, знали правила некоей игры, а мне не хотели говорить. Я училась жить по книгам, а они совсем не совпадали с моей настоящей жизнью.

Например, сестра, с ясным взором голубых глаз и звонким голосом, скоро стала председателем пионерской дружины. И она же, повалив меня дома на пол, держала надо мной, поверженным врагом, маленького Ванечку и приказывала ему на меня писать. Извиваясь под её толстыми ногами и хрипя, я умоляла братца не делать этого. Малыш, гладкий, как яичко, таращил карие глаза и, слава Богу, ничего не предпринимал. А в школе сестра с чувством читала стихи о чести, справедливости и прочих добродетелях школьников. Мне же, в порыве откровенности, говорила: «Они всё равно не влезут в твою шкуру. Вот, что хочешь, говори: проверить невозможно! Вот болит у меня – и все! Кто докажет, что не болит?»

Впрочем, я всё равно понимала, когда сестра врет: в ход шло множество мелких подробностей – обычно же она ими не баловала. И все в один голос говорили, что нашу умницу Лену ждёт хорошая карьера. Про меня же ничего не говорили, вздыхали только. А в школе учительница, претендовавшая на звание моей «второй мамы», закатывала глаза и, как сирена, завывала: «Земля и небо! Земля и небо!» – имея в виду нас, неравноценных сестёр Сергеевых.

Мне не нравилось к ним приспосабливаться, к этим неприятным взрослым и детям. И я просто стала жить своим миром, куда хода не было никому. Вообще никому. Так и осталась одна.

Но это всё – лирическое, так сказать, отступление. Рассказать же я хотела о начальниках.

Дело в том, что мы жили в доме «шишек». Я-то просто потому оказалась по адресу Привокзальная, 1, что там были дедушка с бабушкой. Несколько квартир в этом кирпичном трехэтажном доме отдали под коммуналки простым смертным, а в остальные поселили разного уровня небожителей. К слову, у нас с Ивановыми квартира красивая: по периметру потолка идёт лепнина. А ещё здесь привольные окна, раздельные туалет и ванная, большая кухня. Когда дом ещё не был сдан, мой будущий дедушка позвал мою будущую бабулю посмотреть, что же там такое понастроили для начальства: сами-то они перебивались с тремя детьми в бараке неподалеку. Дед заглянул в первую попавшуюся квартиру, прошёл по длинному коридору, подивился на антресоли. Покрутил носом: «Недурно!» – «Лёня, ты бы хоть сапоги снял, наследишь ведь!» – укорила Капитолина Ивановна. «А, мать, не нам тут жить!» – отмахнулся от своего «домашнего НКВД» дедушка.

И оказался неправ. Советская Фортуна повернулось лицом и к рабочему человеку: что-то где-то заело, где-то – не так щёлкнуло, и внезапно часть квартиры с лепниной по периметру потолков досталась простому машинисту. В нашем подъезде была и ещё одна коммуналка. Там жили сумасшедшие фронтовички, сестры Торбины, изводившие своих соседей по квартире Шаркевичей ядрёной кошачьей вонью: любили этих животных.

Ещё две-три семьи попроще обитали в скромных однокомнатных. Там лепнины на потолках изначально не было.

Ну, а теперь о начальниках.

На втором этаже в нашем подъезде жил небольшой Михал Семёныч, или Главначпупс, как за глаза звала его моя мама. Он был парторгом хлебозавода, носил шляпы и любил поруководить. Часто можно было видеть Михалсемёныча во дворе¸ указующего начальственной дланью на то или иное безобразие соседям или работникам магазина «Светофор»… Что именно говорил Главначпупс, слышно не было – ведь любоваться этой фигурой, напоминавшей героев Чарли Чаплина, удобнее и безопаснее всего было из окна нашей кухни. Жену парторга хлебозавода звали Евгенией Сергеевной, болонку – Яшей. На дачу Михаил Семёнович ездил, вызывая такси (и зубовный скрежет коммунальной составляющей дома). А если по какой-либо надобности я стучала к ним в дверь, то из глубин квартиры иной раз можно было услышать вальяжное: «Яша, кто это нас беспокоит?»

В третьем подъезде жили Белкины. Бабушка рассказывала, что хромой и чернявый начальник «энгэче» Белкин при заселении настолько разъярился из-за того, что получил жилплощадь меньше обещанной, что топором прорубил дверь в стене, ведущей к соседу. И отобрал у него комнату. Так у Белкиных получилась четырёхкомнатная квартира, и всё это как-то уладили. Бабушка избегала здороваться с Белкиным. А мне у них нравилось: переминаясь с ноги на ногу на пороге, я просила дать чего-нибудь почитать. И тогда мне выносили фантастику, детективы, приключения – с экслибрисом в виде белки…

Дед Алексей

Когда я ещё не просто жила на Привокзальной,1, а находилась «временно у бабушки» – так подписала участковая медсестра мою медицинскую карту, и жив был дед Алексей, мы много смеялись и шутили. Дедушка, чтобы порадовать нас с сестрой, пришивал к своей оранжевой рубашке разноцветные пуговицы, говорил о себе вместо «я пошел» – «я пошла»; вызывая восторженный детский визг, носил нас на руках, шее, плечах, катал на спине, и, что особенно ценно, очень меня любил и звал в честь себя Алёшкой. Тогда мне ещё можно было смотреть телевизор. Его маленький экран бабуля прикрывала от прямых солнечных лучей куском бархата изменчиво пурпурного цвета. В телевизоре интереснее всего было встретить маму с папой – Шурика и Нину из «Кавказской пленницы», соседа дядю Колю Иванова – Балбеса из «Операции Ы», и, конечно, дедушку: это когда показывали фильм «Весёлые ребята». Там дед, только молодой, но такой же озорной, устраивал перекличку коров и коз. Пел, хохотал и сверкал глазами.

– Это ты там? – я зачарованно кивала на выпуклый экран.

– Конечно! Кто ж ещё?

– А… как?

– Эх, давно снимали!

Я любила рассматривать его ордена и медали. А, когда он спал, мечтала закинуть ему в рот деревянную шпульку от катушки ниток. Дело в том, что дед спал с открытым ртом и открытыми глазами, и при этом храпел. Не знаю, почему меня так привлекала эта идея со шпулькой – но навредить я не хотела, это уж точно. К тому же, в то время была твердо уверена, что взрослые вообще не чувствуют боли, и никакой беды я своими действиями не причиню. Да и как можно было навредить дедушке, если даже свои ногти на ногах он стриг плоскогубцами – вот какой был прочный человек, хоть худой и жилистый. А его зуб мудрости хранился у бабули в специальной коробочке. Этот, по-бизоньи мощный, жёлтый прокуренный зуб оказался совершенно целым, но его пришлось выдернуть, чтобы вставить искусственные челюсти: все остальные зубы дедушка потерял от цинги в лагере, а жевать чем-то надо было.

– Почему дедушка не закрывает глаза, он же спит?

Бабуля объясняла, что веки теперь не закрываются, потому что дедушка вез с войны раненых в поезде, и очень торопился. А какая-то колосниковая решётка упала в топку паровоза, и поезд встал. И тогда дедушка нахлобучил на голову вывернутую мехом внутрь цигейковую шапку, завязал её тесемки покрепче под подбородком, надел две телогрейки, ватные штаны, несколько брезентовых рукавиц – слоями, велел напарнику облить его водой и полез прямо в пылающую страшным пламенем топку паровоза. И он поднял эту решетку, и все раненые смогли ехать дальше. Врачи в том поезде оказали дедушке первую помощь. Но, когда приехали, дед, не побоявшийся лезть в огонь, очень опасался показаться бабуле, потому что та стала бы его ругать. Лицо у дедушки обгорело, но потом кожа восстановилась. Только веки уже никогда не закрывались. За этот подвиг деду дали орден Ленина.

– Твой дедушка знаешь, какой человек? Трудовик! Трудом живет, честно!

Бабушка ни капли не лукавила: когда-то дед, увидев, что его старший сын, увлекшись игрой на мандолине, радиолюбительством и нестандартными формами Аллочки Черновой, завалил учебу, заставил его остаться в десятом классе на второй год. Чтобы нормально отучился и не позорил фамилию. Такие были нравы и времена, а самым оскорбительным ругательством в семье дедушки и бабули было слово «приспособленец».

– Твой дед – он нигде не пропадет. В детстве, чтобы выжить, бегал с чайником по вокзалу, проезжающим кипяток предлагал. Бойкий был, живой – его Огоньком прозвали.

Интересно, что у бабули, когда она в юности работала лаборанткой у Вавилова, сложилось прозвище Ветреница. И вовсе не из-за кокетства – Капитолина была на редкость целомудренна. Но такая быстрая, что, когда шла мимо рабочих столов, у сотрудников разлетались бумаги. А ещё она, задумавшись, могла обогнать саратовский неспешный, но всё-таки трамвай. Вот и встретились однажды на похоронах поэта-самоубийцы заматеревший Огонек и Ветреница. И получилась такая длинная-предлинная история с ветром, огнем и, если не с любовью, то уж наверняка – с судьбой и четырьмя детишками. Впрочем, об этом – не сейчас.

Мой дедушка Алексей умер от голода: неумолимый рак не давал возможности принимать пищу. Мама с бабулей растапливали шоколад в жирных сливках, поили с ложечки, по капле – но организм не принимал ничего. Обращались к какой-то сибирской травнице: посылка, битком набитая сеном в толстых полиэтиленовых пакетах, утешила ненадолго. Ложиться к хирургам под нож дед отказался наотрез. Я на всю жизнь запомнила его возмущение, решительный отказ, за которым слышались испуг и боль: «Да они зарежут – и всё! Мяса им в магазинах не хватает!» Так и не смогли уговорить его на операцию.

На 9 Мая дед нашел в себе силы поздравить всех наших соседей по подъезду с праздником. Поднимался на третий этаж к фронтовичкам Торбиным, дарил ранние в том году пионы. За месяц превратился в тень, и на мой день рождения, 6 июня, его не стало. Последнее, о чём он спросил – а внучке не забыли купить подарок?

С тех пор моё рождение никогда не отмечали в семье день в день – в память о своём отце мама запретила это делать. Через 34 года я нарушила запрет. Но с тех пор первый тост – за него, деда Алексея.

И ещё о дедушке

Когда дедушки уже не стало, бабуля иногда рассказывала о том, какой он был озорник: как-то, не знаю уж, зачем, распустил слух про одного железнодорожника, что у того, мол, есть небольшой хвост, загадка природы – вот он и не ходит в общественную баню вместе со всеми, стесняется. А ещё бабуля вспоминала, как дед всех жалел, и запросто мог привести домой каких-нибудь бедолаг с вокзала, отставших от поезда – чтобы поели, переночевали, или хотя бы отдохнули. Он дружил со всем районом. И, когда Капитолина Ивановна видела, как двое милиционеров ведут её подвыпившего супруга, и у неё подкашивались ноги от предчувствия беды – эти суровые люди в форме, улыбаясь, говорили: «Вот, хозяйка, принимайте, привели вам нашего Абрамыча!»

Дед морально расслабился после лагеря: ведь революцию делали для таких, как он.  Огонек верил в справедливость, был коммунист и рубаха-парень. А тут вдруг – «английский шпион», тюрьма, пытки…

В молодости он много и горячо работал, быстро выдвинулся, стал заместителем директора депо. У них с Капитолиной только родился первенец: заканчивался 1937 год. Про деда написали в газете, что при обыске под печкой у этого «врага народа» обнаружен пулемет… Бабуля рассказывала, что в квартире-то и печка была так устроена, что никакого пространства под ней не имелось. Как, разумеется, и пулемета. Той ночью к ним стали ломиться в дверь. Капитолина подумала, что какие-либо приятели зовут Алексея гулять, встала и, по её выражению, «спустила на них всех собак». А это оказались люди из НКВД. Дед исчез – как и множество крепких, умных мужчин. И только по-прежнему остался висеть его портрет на Доске почёта в депо.

Через несколько недель бабушке принесли дедов бумажник, а в нём письмо: передавший говорил, что нашел бумажник на дороге. Алексей писал, что ни в чем не виноват, чтобы ждала. Также называл точную дату и место, откуда их отправляют в лагерь. Куда – не знает. И ещё: пусть Капитолина передаст это остальным. Ранним утром она стояла среди толпы на холме – в Саратове таких взгорков немало. Внизу тянулись железнодорожные пути, хорошо просматривался состав, готовый к отправлению. А возле него, под конвоем – тысяча мужей, сыновей, отцов. Они там угрюмо молчали, а сверху вниз катился женский вой. Потом женщины примолкли, стали говорить: «Смотри, смотри!» И читать по буквам одно слово, одно лишь слово: это их мужчины, раздобыв где-то газеты, оборвали страницы в виде больших букв. И молча, как могли, сообща складывали название места, показывая тем, кто наверху, куда их повезут.

Эти люди ждали отправки в болота, мрак и холод, навстречу смерти: рыть Беломорканал.

Бабушка-отличница, в юности не прошедшая в институт из-за «происхождения», теперь опять стала социально чуждым элементом – женой «врага народа». Её уволили из университетской библиотеки, не брали на работу, знакомые отшатывались при встрече. Не пропасть с голоду помогли родственники.

Через год дед вернулся. Выяснилось, что нарком Ежов погорячился, загубив неповинных людей, и теперь сам должен быть расстрелян. А тех, кто смог выжить, отпустили восвояси. Но в партии не восстановили.

Дед умел выживать. Его, пытаясь сломать, после допроса кидали в подвал к убитым. Потом сажали к уркам – но он знал, на каком языке разговаривать с ними.

Бабушка тоже умела выживать. Ведь вернувшись, дед стал пить и гулять.

Выживать по разным поводам – это у нас семейное. Мама как-то в моём детстве, вроде бы и без причины, повернув вдруг ставшее твёрдым лицо, отчеканила: «Самоубийство – это позор! Это не выход! Выход есть непременно. Надо жить!» Не помню, к чему это она говорила. Мамина нежность всегда немного напоминала мне шёлк и бархат только что залитого бетона.

Испытания атомного оружия в космосе

Так уж получилось, что я очень не люблю громкие воющие звуки. По мере взросления меня пугали сначала пылесосом, потом газовой горелкой, которой стали нагревать наш титан вместо уютных дров – дабы раз в неделю получать горячую воду для ванны. Ну, а потом сестра придумала себе роскошное развлечение. Когда я была ещё первоклассницей, она сказала, что самолеты, которые летают там, наверху, в любой момент могут сбросить на нас бомбы. После этого при виде любого «кукурузника» я покрывалась холодной испариной и с воплем неслась к дому, что весьма её забавляло. Потом сестре надоело, и она забыла. А я – совсем напротив. Просто научилась скрывать свой страх.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.