Тень «Райского сада»

– У него хрипы, – теперь она была полностью в этом уверена, – не сильные, в верхних долях. Как будто остаточные явления после бронхита.

– Что за чушь? – Угаров смотрел на нее во все глаза.

– Это не чушь! Мне с самого начала дыхание его показалось жестким. А теперь я уверена – этот ребенок болел бронхитом, возможно, даже был в детской больнице.

– Ты уверена? – Андрей растерялся.

– Вполне! Я каждый день это слушаю.

– Признаться честно, подобное мне и в голову не пришло! Бронхит… А мокрота, кашель?

– Организм заторможен, все блокировано. Уверена, если ты выведешь его из этого состояния, он начнет сильно кашлять.

Угаров ничего не ответил. Вместо этого принялся набирать в пробирку кровь из вены ребенка. Мальчик никак на это не реагировал.

В коридорах поликлиники было душно, толпилось много людей. День был грудничковый – это означало нервы и головную боль, от которой некуда было бежать.

Выглядела Зина плохо, да и чувствовала себя не лучше – сказывалась бессонная ночь.

– Шо ты как с креста снятая? – забеспокоилась пожилая медсестра, работавшая в одном кабинете с ней, – ходишь вся зеленая! Ты на себя зеркало видела?

– Голова болит, – вымученно улыбнулась Зина, – не спала ночь.

– Ну, не на свиданке была, сразу видно. Вся как зашмаленная! Шо случилось-то?

– Соседа арестовали ночью, – прямо сказала Зина, сама не понимая, зачем это делает, – никто не спал.

– Ой, все! – забеспокоилась медсестра. – Очереди-то в коридоре! Очереди! Давай-ка я по записи начну, а то вон как грудники-то орут…

Сказать кому-то что-то было страшно. Это был очень бедный рабочий район города. Плохо одетые женщины с вечно голодными, орущими от недоедания детьми толпились в коридоре перед ее кабинетом. Коридор выходил в холл. Там был шикарный ремонт, на стенах – никаких дождевых потеков, целый линолеум и даже непротекающая крыша. На стене висел большой портрет Сталина, и известка на стене под ним была абсолютно белой. Главврач поликлиники очень сильно беспокоилась, сделала хороший ремонт, чтобы повесить портрет вождя. А не то, не дай бог, пятно или трещинка на стенке, что тогда? Люди пропадали и за меньшее!

И строгий Сталин висел в обрамлении белой краски, сурово глядя на орущих малышей, которых тщетно пытались укачать на руках измученные, вечно уставшие матери.

В начале 1936 года отменили продуктовые карточки. Но долгожданного облегчения это не принесло, наоборот. Продукты стали дорожать с неимоверной скоростью. Зарплат не хватало. И, несмотря на то что хлеб больше не выдавали по карточкам, а можно было просто купить, его по-прежнему не хватало.

Шепотом, закрыв все двери на замок, рассказывали о страшном голоде, случившемся несколько лет назад, о том, что в селах люди умирали целыми семьями. Но говорить об этом громко было нельзя. Подробностей никто не знал. Голод был везде, и в городах тоже – мучительный, выворачивающий наизнанку внутренности и убивающий все остальные мысли.

Голод был самой страшной бедой. И груднички, орущие в коридорах детской поликлиники, это ощущали в полной мере. От плохого питания у их матерей не хватало молока. Сложно было выкормить ребенка в голодный год, страшно и мучительно.

Здесь, на Слободке, были частные дома. Покосившиеся хибары, глинобитные лачуги бедноты, иногда – с традиционными крышами, как в селе. Здесь многие держали домашних животных. Тощие козы и коровы бродили по пустырям, выщипывая пожухлую траву, пробивавшуюся из-под камней.

Большинство грудничков района, где работала педиатром Крестовская, выкармливала коза Машка, которая по праву считалась самой настоящей кормилицей. Хозяйка Машки, сердобольная молдаванка, давным-давно перебравшаяся из родной Бессарабии в Одессу, продавала молоко матерям грудничков по символической цене, что спасло не одно детское поколение. Козье молоко было питательным, полезным, но жирным, и плохо усваивалось желудками грудничков, отчего у них возникали сильные колики и газы. Младенцы орали день и ночь, не помогала и укропная водичка – народное средство от колик, проверенное временем, что еще тогда было достать? Но такое питание все равно было лучше, чем хлебный мякиш, размоченный в воде и, как соска, в марле засунутый в рот. Его своим новорожденным давали матери, которым не так повезло в жизни и в районе которых не было козы Машки – всеобщей кормилицы.

А потому приходилось терпеть, ведь козье молоко было единственным способом выжить.

Это было ужасно – делать вид, что ничего не происходит, врать начальству в глаза, которое, в свою очередь, врало следующему высшему начальству о том, что с детской смертностью все нормально, и она идет на спад. Зина знала это как никто другой – всю правду о детской смертности, о нехватке питания, о голоде. Но говорить об этом было нельзя. Темная тень страха запечатывала рот такой печатью, что прочней любых пут. И ей приходилось подбивать цифры в отчетах поликлиники, чтобы строить светлое советское будущее и делать вид, что все хорошо и прекрасно.

Начался прием. Голова у Зины раскалывалась неимоверно. Наблюдая за ее страданиями, медсестра сунула ей таблетку пирамидона, которая ей так и не помогла.

Выглядела Зина ужасно. Домой она вернулась под утро. Было уже около шести, ложиться спать смысла не было. Зина вспомнила, что они с Андреем в машине на обратном пути почти не разговаривали. Стало светать. Ей очень хотелось говорить с ним, хоть бы о чем, но он молчал. В кармане ее пальто лежала завернутая в марлю пробирка с темной кровью.

– Когда ты сможешь сделать анализ? – обернулся Андрей к ней, увидев, что до Соборной площади оставалось совсем ничего.

– Сегодня и отдам девочке в лаборатории, как приду на работу.

– Ни слова! Ты меня поняла? Ни единого слова никому, иначе подпишешь нам приговор! – строго произнес он.

«Нам» больно резануло слух, и, замкнувшись в своей тоске о прошлом, Зина ничего ему не ответила.

У себя она разделась, пошла на кухню, поставила чайник. Во всей квартире стояла мертвая тишина, что было немудрено после ночных событий. Зина заварила крепкий чай и вернулась в свою комнату, где, забравшись с ногами на постель и завернувшись в одеяло, принялась пить обжигающую жидкость. Из памяти не шло лицо мальчика. Оно стояло перед ее глазами все время, словно звало к себе. Она никак не могла отделаться от мысли, что если бы у нее был сын, он мог бы быть как раз таким: в этот год ему могло исполниться десять…

Выпив чай, Зина принялась одеваться. Несмотря на то что прием начинался в два часа дня, до обеда она ходила по вызовам, а если их было мало, то заполняла карточки. В этот день ей повезло – было всего два вызова, причем очень легких и недалеко от поликлиники. Заполняя карточку, Зина наделала кучу ошибок – сказывалась бессонная ночь. А голова у нее мучительно разболелась как раз к началу приема.

До этого она успела зайти в лабораторию. Ее приятельница Наташа, с которой Зина поддерживала самые лучшие отношения, как раз была на месте. Глядя в засиженное мухами зеркало, она примеряла ярко-синий берет, который нелепо, как тарелка, смотрелся на ее маленькой головке.

– Я похожа на клоуна! – Наташа отшвырнула берет в сторону. – Ты поболтать, или как?

– Или как… – Зина вздохнула. – Не в службу, а в дружбу. Сделаешь кое-что тайком для меня? Очень надо! И без всяких записей.

– Ну давай, – Наташа искоса посмотрела на нее, – опять на морфий проверять будем?

Несколько месяцев назад она сделала тайный анализ для своей подруги, которая заподозрила жениха в пристрастии к наркотикам. Кровь показала, что жених был морфинистом.

– В этот раз все сложней, – Зина достала пробирку, протянула Наташе, – весь состав! И особенно, если обнаружишь что-то необычное. Пару копеек, как всегда, за мной.

– Ладно, – Наташа взяла пробирку, посмотрела на свет, – странная кровь! Слишком уж темная.

Глава 4

Только в семь Зина смогла закончить прием. И, обессиленная, плелась по опустевшему коридору поликлиники. Она устала настолько, что даже есть ей не хотелось. Только одна мысль поддерживала ее – о том, что она на трамвае доберется домой, а затем будет горячий чай и постель.

– Зиночка, вы плохо себя чувствуете? – В коридоре она столкнулась со своей коллегой, самым старым врачом в поликлинике. Похоже, не она одна оставалась признаком жизни в этом мавзолее.

– Здравствуйте, Фаина Романовна! Очень… ну да… – улыбнулась Зина. Ей очень нравилась эта женщина, и каждый раз она разговаривала с ней с огромным удовольствием.

Фаине Романовне было почти семьдесят лет. И она была тем, кого называют корифеем старой медицины. Знаменитой одесской плеяде врачей она принесла мировую славу. Фаина Романовна работала во множестве мест, была невероятно одаренным и умным человеком. Но судьба не была к ней благосклонна. Если Зине не дало подняться наверх социальное происхождение, то Фаине Романовне – национальность. Из-за того, что она была еврейкой, Фаину Романовну швыряли по разным местам, не давали подниматься наверх. И для нормального человека было понятно, что большей глупости и несправедливости нельзя было себе представить. Опыт плюс знания, плюс абсолютно золотой мозг – все это сделало Фаину Романовну одним из лучших врачей во всем городе. На прием к ней приезжало множество людей из разных районов и городов. Да, зарабатывала она неплохо, однако официально числилась районным педиатром в поликлинике одного из самых худших районов города и до конца жизни была вынуждена здесь оставаться.

Несмотря на то что Фаина Романовна давно перешагнула пенсионный рубеж, отпускать ее на пенсию никто не собирался. Она была спасением для всей поликлиники – ее настоящим золотым фондом. И все врачи время от времени бежали за консультацией к ней, зная, что она поможет в любой, даже самой страшной ситуации и справится с тяжелой проблемой. Зина и сама несколько раз консультировалась с Фаиной Романовной, и ей всегда очень помогали эти советы.

Фаина Романовна пристально посмотрела на Зину.

– Деточка, у вас все нормально?

– Устала очень, – улыбнулась Зина. – День был длинный, тяжелый… Грудничковый, ну, вы знаете. К тому же я почти не спала этой ночью…

– Не забивайте свою голову чужими проблемами, – хмыкнула Фаина Романовна, как всегда, она могла угадать все. – Если будете вот так принимать все близко к сердцу, эти чужие дела… вас надолго не хватит.

– Вы правы, – улыбнулась Зина, – но, знаете, я уже приняла. И боюсь, что это без вариантов.

– А вы уже собираетесь домой? Знаете, мне подарили бутылочку отличного молдавского вина! Не хотите посидеть со мной, хотя бы часик? – вдруг улыбнулась Фаина Романовна.

– Ну, – засмеялась Зина, – вы прелесть!

– Ну вот видите, – тоже улыбнулась Фаина Романовна. – Я же вижу по вашему лицу, что вам это… – она подняла палец вверх. – Да, нужно. А мне же все равно спешить некуда. Хоть поболтаем.

Эта чудесная женщина была одинока. Зина не знала, что случилось с ее семьей, и были ли у нее дети. Зину воспитали так, что даже спустя много лет она не могла задавать никаких вопросов – к примеру, о личной жизни, о любовных отношениях, о детях… Похоже она оставалась такая одна, потому что остальные не церемонились.

– А чего у тебя детей нет? А ты замужем? А сколько ты получаешь? А любовник у тебя есть?..

Зина всегда могла выйти из любой неловкой ситуации, сохраняя достоинство. Но как же мучительно это было – улыбаться и вежливо говорить с тем, кому хотелось, несмотря на воспитание, просто дать в морду!

Фаина Романовна была человеком, с которым Зина, как говорится, находилась на одной волне. Поэтому так и повелось, что они общались скорей как подруги, чем как коллеги.

Вино было отменным! Разлив золотистый напиток с восхитительным ароматом по чайным чашкам, Фаина Романовна скомандовала:

– Говори!

– Он появился, – не стала тянуть Зина и вздохнула тяжело.

– Твой бывший муж? – Фаина Романовна строго смотрела на нее. Она знала практически всё о жизни Зины.

– Нет, – махнула рукой Зина. – Ну… бывший жених. Ну, тот, который был в институте. Помните, я рассказывала.

– Помню, – кивнула Фаина Романовна, – но это же было десять лет назад! А десять лет – это не шутка.

– Я знаю! – Зина подняла на нее глаза. – Поэтому я и чувствую себя так. Так…

– Не в своей тарелке? – улыбнулась Фаина Романовна.

– Точно, – снова вздохнула Зина. – И он… Он появился не просто так. Я чувствую, что это не принесет мне ничего хорошего…

– Чего ему надо? – нахмурилась Фаина Романовна. – Он что, хочет снова помириться с тобой? Возобновить ваши отношения?

– Нет! В том-то и дело, что нет! – воскликнула Зина. – И это просто убило меня. Понимаете?

– Понимаю, – кивнула Фаина Романовна. – Понимаю, и лучше, чем ты думаешь. Но это плохо. И ты сама это знаешь. Если он пришел к тебе по какому-то другому вопросу, значит, он хочет тебя просто использовать. Деточка, будь, пожалуйста, осторожней.

– Да я понимаю, – вздохнула Зина, – но беда в том, что я… В общем, я уже согласилась ему помочь, и чувствую, что обратной дороги нет.

– Ну, обратная дорога есть всегда – хмыкнула Фаина Романовна. – Я уже старый человек, и я знаю это. Но ты себя мучаешь. А это плохо. Я же сразу увидела, что ты мучаешься. У него что, есть семья?

– Нет. Он так и не женился… После того, как…

– Все. Я поняла, – перебила Фаина Романовна, прекрасно чувствуя, что Зине мучительно больно закончить фразу.

И все же Зина произнесла:

– Он сделал неплохую карьеру. И знаете, у него есть даже личный автомобиль!

– Ну да, – усмехнулась Фаина Романовна. – В наше время это не просто… Погоди-ка! Ты же говорила, что он психиатр, так?

– В психичке работает здесь, на Слободке-Романовке.

– Тогда это очень плохо! – Фаина Романовна даже по колену прихлопнула. – Плохо! – Ты хоть понимаешь, что это за карьера, и откуда автомобиль?

– Понимаю… – Зина отвела глаза в сторону.

Внезапно Фаина Романовна сменила тон и заговорила очень тихо.

– Ты должна быть очень осторожной! Очень! Ты меня слышишь? – Она крепко сжала руку Зины. – Он может втянуть тебя во… – она попыталась найти слово, – …что-то, и ты окажешься в опасности! Пообещай мне, что ты будешь очень осторожна!

– Я обещаю, – Зина горько вздохнула и пригубила вино.

И оно почему-то показалось ей терпким.

– Этот год плохой, – сказала Фаина Романовна, увидев ее реакцию. – 1936 – високосный год, начавшийся в среду. Вот увидишь, какие беды нас еще ждут…

Фаина Романовна проводила Зину до остановки трамвая. Ночь стлалась по земле темным покрывалом. Было холодно. В темном безлунном небе плясали яркие звезды. Зине казалось, что они движутся в каком-то необыкновенном танце, пытаясь сообщить ей что-то очень важное. Но что это за танец, она не могла ни понять, ни объяснить. После разговора с Фаиной Романовной было странно сидеть в полупустом трясущемся вагоне трамвая, прислонившись лбом к холодному стеклу. Оно потело от ее дыхания, покрываясь капельками влаги, стекающей вниз, как слезы. Непролитые слезы, не видные никому…

Зина не могла и себе ответить на вопрос, который ей задала Фаина Романовна, когда они уже ждали трамвая.

– Что ты собираешься делать дальше? – спросила она с улыбкой в глазах.

– Ничего, – растерялась Зина, – я… не знаю.

– В глубине души знаешь, – вздохнула Фаина Романовна, а потом вдруг бусинки улыбки исчезли из ее голоса, и он стал серьезным: – Только помни на будущее. Люди ведь не меняются. Тот, кто предал тебя однажды, обязательно предаст и во второй раз.

– Я его не звала! – воскликнула Зина. Она вдруг разозлилась на эту ночь, на себя саму, на проницательность старшей коллеги, на выпитое вино, на свой болтливый язык…

– А это иногда и не нужно. – Фаина Романовна повернулась к ней спиной. – Так бывает в жизни. Мужчины всегда возвращаются. – Зина услыхала ее горький смешок. – Это правило. Но только кому это надо – кроме тебя самой, никто не может понять. – Эти слова звучали уже совсем издалека.

Почти засыпая в полупустом трамвае, Зина думала только о том, почему это странное возвращение в виде просьбы о помощи, причем на самом профессиональном уровне, вызвало в ней такой всплеск эмоций! И почему вместо того, чтобы думать о болезни мальчика, она думает о другом.

Было уже достаточно поздно, когда Зина наконец подошла к своему подъезду, тускло освещаемому почти мертвой лампочкой. Она очень устала, от всего происшедшего у нее буквально подкашивались ноги, и медленно, как старуха, Зина стала взбираться на нужный этаж.

Утешиться можно было одним: никаких машин возле дома не было. Она посмотрела сразу – в небольшом переулке между собором и домом автомобилей нет. Зина с облегчением вздохнула: на машины у нее уже выработался тревожный рефлекс.

В этой большой квартире не спали. За одной из дверей был слышен шум – похоже, соседи, как всегда, ругались. Эта скандальная парочка вечно ссорилась, и вечера не проходило без их криков за стенкой.

В кухне горел свет, там тоже слышались голоса, похоже, нескольких человек. Донесся отвратительный запах папирос. Зине никого не хотелось видеть. От одной только мысли о еде ее затошнило. Стараясь двигаться бесшумно, Зина кралась по коридору к дверям своей комнаты.

Она вынула из сумочки ключ… Но что это? Дверь ее комнаты была приоткрыта! Зина похолодела: она прекрасно помнила, что перед уходом заперла дверь на замок. Что произошло?

Ледяные струйки пота потекли вдоль спины… Захотелось бежать, но бежать было некуда. Собравшись с силами, Зина толкнула злополучную дверь…

В комнате был страшный разгром. Даже тусклый фонарь за окном мог осветить то, чем стала комната Зины. Уютное жилье превратили в чудовищный хаос.

Первым порывом Зины было кричать, звать на помощь. Но, секунду подумав, она быстро подавила в себе это чувство… Решительно шагнув в комнату, Зина щелкнула выключателем и захлопнула за собой дверь.

Яркая люстра осветила страшную картину. Казалось, по комнате пронесся ураган, злобный смерч сокрушительной силы. Все вещи были выброшены на пол из шкафов, кровать отодвинута от стены и перевернута на бок, матрас валялся в щели между кроватью и шкафом…

Стол, накрытый парчовой скатертью с кистями, стоящий посередине, был сдвинут к стене. Дорогущая скатерть скомкана, как половая тряпка… Ваза из хрусталя, любимая ваза ее мамы, всегда стоящая на столе, лежала на полу.

Вся одежда Зины и постельное белье были выворочены на пол, скомканы и свалены как попало, устилая пол каким-то страшным пестрым ковром. Из серванта была вынута вся посуда.

Каким-то ускользающим краем разума Зина отметила, что из посуды ничего не разбили. Тарелки, кастрюли, чашки из сервиза просто вынули и поставили на пол. Ей подумалось, так же внезапно: сколько же времени понадобилось, чтобы вынуть всю посуду из старинного серванта? Похоже, здесь орудовали целый день. А почему же соседи не поинтересовались, откуда шум, не подняли тревогу? Впрочем, эта наивная мысль тут же вылетела из ее головы. Понятно: времена были такие, что даже на самые громкие крики и шум, доносящиеся из чужой комнаты, никто бы и носа не высунул! Атмосфера страха защищала тех, кто проник в ее комнату, прочной броней. И под этой броней можно было сделать все, что угодно.

Но хуже всего обстояло дело с книгами. Их вынули из шкафа и бросили беспорядочно. Они так и лежали – раскрытые, развернутые, сваленные в кучу…

Похоже, целью тех, кто проник в комнату к Зине, все же был обыск, а не погром. На первый взгляд, ничего испорчено не было, оставили только беспорядок. Но что же могли у нее искать? По всей видимости, какую-то совсем мелкую вещь, если уж даже раскрывали все книги. Но что? Что?

Внезапно она увидела, что возле окна, под покрывалом, сброшенным с ее кровати, лежит что-то большое.

Зина пошла к окну, чтобы посмотреть, что же там прячется под покрывалом, как вдруг остановилась. Взгляд ее упал на стену над кроватью. На обоях отчетливо светлело пятно. На месте старинной иконы в поцарапанной и немного погнутой серебряной раме – очень древней, потемневшей от времени – было пустое место. Эта икона висела здесь еще со времен ее детства, Зина очень хорошо ее помнила.

Она знала историю о том, что бабушка – мама ее мамы – привезла эту икону из какого-то далекого монастыря. Но было это настолько отдаленно во времени, что основные детали рассказа стерлись в памяти Зины под грузом более свежих и важных событий.

Она помнила только название этой иконы – «Всевидящее око» – и странную форму расположения изображенных на ней лиц – словно в треугольнике. Да и название запомнила только потому, что оно показалось ей каким-то очень необычным и красивым. Само же изображение ее завораживало: Зина могла долго смотреть на острые углы воображаемого треугольника и расположенные в центре лица.

А еще она помнила, как поцарапала раму иконы – когда-то давно та упала со стены и завалилась под кровать. Зина пыталась достать ее… ножницами, но только поцарапала и погнула раму, на ней даже остались несколько надрезов.

Как и многие другие люди, выросшие в смутные времена, пережившие голод, войны и крушение империй, Зина не была религиозна. Ад прошлого выжег из ее памяти отдаленные воспоминания детства о церквях и молитвах. А собор напротив окон воспринимался скорее как старинная крепость, а не как церковь.

Как и многие, пережившие страдания, видевшие своими глазами смерть, войны, хаос, отчаяние, голод, пострадавшие от смутных времен, потерявшие всех родных, Зина была твердо уверена в том, что душа ее настолько закрыта для Бога, что об этом даже нечего думать. Тем более, ей никто не помогал – у нее не было никого, кроме нее самой. Ужас выживания в разрухе закалил ее волю и очерствил ее, вместо уязвимой хрупкости нежной женской души оставив заскорузлые шрамы. И если она и не сняла икону со стены, то только по причине памяти о навсегда ушедших родных.

И вот теперь икона покинула ее дом – странно, путем какого-то непонятного воровства… Почему из ее дома унесли только этот предмет? Думать об этом было страшно, и потому Зина заставила себя переключиться на другое. Подойдя к окну, она наклонилась и подняла покрывало.

Все, что Зина пережила до того, было пустяком по сравнению с тем, что произошло теперь! Под покрывалом лежало тело молодой светловолосой женщины в красном платье. Она была мертва.

Опершись на стену возле окна, Зина постаралась не потерять сознание. Ей казалось, что она спит и видит жуткий, ну просто самый кошмарный из всех снов! Но это был не сон. Она не спала, не умерла и не попала в ад. В ее комнате под окном действительно лежал труп молодой женщины, которую она не видела никогда в жизни.

Прижав руку ко рту, чтобы не закричать, Зина подошла ближе. Всю ее колотила дрожь. Она нагнулась, пытаясь осмотреть тело.

Судя по его температуре и уже пробивающемуся запаху, женщина была мертва часов уже двадцать, не меньше. Она была совсем молодая, не старше тридцати лет. Полноватая, широкого, крепкого сложения и среднего роста. Широкая крестьянская кость. Лицо крупное, с широкими скулами. Губы узкие. Глаза закрыты. Короткая стрижка. Волосы обесцвечены пергидролем.

На ней было красное платье с пуговицами на груди, с поясом, похоже, из тех, что продавались в магазинах готовой одежды – дешевое и не очень модное. Просто добротное платье на каждый день. Туфель на ее ногах не было.

Преодолевая дрожь, Зина взяла ее за руку. Ногти коротко обрезаны, без признаков лака. На ногтях пальцев ног лака тоже нет.

Под левой грудью женщины платье было разорвано. Зина расстегнула пуговицы на груди. Под платьем оказалась комбинация телесного цвета. На ней расплывалось небольшое кровавое пятно. Зина отогнула край белья. Под левой грудью, как раз под чашкой телесного бюстгальтера, находилась рана, по всей видимости, нанесенная длинным узким ножом – отверстие было небольшим.

Женщина была убита ударом прямиком в сердце. Такую рану мог нанести только профессионал – медик или убийца, владеющий знаниями анатомии. Крови почти не было, буквально несколько капель. А смерть от такой раны наступала мгновенно и точно. При этом лицо жертвы оказывалось не изуродованным, но вполне годным для опознания.

Зина нахмурилась, затем еще раз внимательно осмотрела платье. На комбинации и на бюстгальтере была кровь! А вот под платьем была подкладка серого цвета – и на ней крови не было. А между тем разрез на платье был! Она принялась ощупывать рану пальцами.

Платье было разрезано, а вот подкладка платья – нет. Это означало, что когда женщину убили, она была только в белье. Платье на нее надели уже после смерти. Но, чтобы сохранить видимость, что женщину убили одетой, надрезали ткань на груди.

Зачем? Скрыть, что в момент убийства она была у мужчины, у любовника, перед которым вполне могла быть раздета? И кто же эта несчастная, лицо которой Зина так и не могла вспомнить, как ни пыталась.