На первом дыхании (сборник)

– Колеблетесь. А Громышев согласился бы.

– Эх, Олег. Может, Алексей Иваныч и согласился бы – не спорю. Но он бы засомневался: хочет ли действительно девушка ехать с тобой. У тебя очень горячая голова, Олег.

– Вы что же, мне не верите?

Он молчал. Смотрел в сторону. Это был деликатный, порядочный человек. Он всегда был такой.

– Но послушайте, Кирилл Сергеевич.

А он молчал. Затем, глядя куда-то в сторону, тихо прошелестел:

– Знаешь, что сказал Алексей Иваныч, уезжая?

– Что?

– Он сказал, что Олег Чагин под тем или иным предлогом обязательно придет просить денег. И наказал: Олегу Чагину – ни копейки.

– Но, Кирилл Сергеевич. Вот вам телефон ее лечащего врача. Позвоните сами и убедитесь.

Он скосил глаза на бумажку с номером телефона. Такие, как он, не выдерживают жесткой игры. Он весь сгорбился, увял. И выписал мне пятьдесят рублей.

– Что? – взвился я. – Это только на икру и фрукты. А на гранатовый сок?

– Олег, мы не миллионеры. Ты сам знаешь, как у нас туго сейчас.

– Жмоты!.. Скряги!.. Я три года на вас батрачил!

И тут случилось неожиданное. Я сорвался. Со мной всякое бывало, но не такое. Нет, сначала я все-таки сдержался. Я даже получил в кассе пятьдесят рублей (в общем-то, это не мелочь). А затем я вернулся к нему. Я весь дрожал от ярости.

– Жмоты! Жмоты! Жмоты!

Я бранился страшными словами. И вдруг оказавшейся под рукой пепельницей – на столике у входа – я запустил в зеркало. Зеркало – вдребезги. Громадное стекло три на два обрушилось вниз стеклянным водопадом. Я кинулся бежать.

А ведь с ним можно было ладить. Он бы и в другой раз помог. Пятьдесят рублей не валяются. Нервы. Я шел по улице и думал, какая это хитрая вещь – психика. Оказывается, после той записки в двери, ждавшей меня, я только сейчас понял, что жизнь Гальки вне опасности и что она будет жить долго и, может быть, счастливо. Мозг мой давно принял этот факт, а психика только что. Дошло.

Я пришел к Игорю Петрову. Он что-то мямлил, молчал, не смотрел в глаза, а я как раз был настроен поговорить.

– Понимаешь, – объяснял я, – денег я больше у них не добуду. Это ясно. А работу нужно найти такую, чтоб они не узнали.

Я был распален:

– Я не могу рисковать. Мне надо найти что-то очень надежное.

– Н-да.

– Честно говоря, я даже не представляю, как я могу заработать в Москве на икру и гранаты. Ведь у меня плюс ко всему – вопрос ночлега! Неужели снимать комнату?!

Я был распален. А он молчал. Что касается денег, он уже дал мне сорок рублей. Более того, дал безвозмездно. Так сказать, для Гальки. Но я никак не мог понять выражение его голубых глаз, когда я упоминал о ночлеге. Если нет – то так и скажи.

И он сказал:

– Видишь ли, – выдавил он наконец. – Пойми меня. Я, Олег, кажется, здорово влюбился.

Я присвистнул – в Вику Журавлеву. Вот это номер. Вот это Вика. Мертвая хватка современной женщины. Милый льняной коми был уже проглочен. На полпути к желудку.

– Вика?! Ха! – но я только весело улыбнулся. Дескать, ого! Я, конечно, знал о кой-каких недостатках Вики. Но, в общем, с чужих слов. И не стал ему говорить. Может, для него лучше Вики нет никого на свете. К тому же у меня был опыт. Когда-то я искренне рассказал другу, что думал и знал о его любимой. Он искренне рассказал ей. Она искренне двинула меня половником, когда разливала суп. По черепу. Сверху. Без предупреждения.

– Так, так. – И я посмотрел Игорю Петрову в глаза. – Значит, Вика уже здесь поселилась. Или она приходящая?

– Олег, – сурово было сказано в ответ, – мы с тобой рассоримся.

– Так, так. – И я поджал язык, потому что поджать язык мне только и оставалось. Я в последний раз оглядел милую комнатку, на которую, честно говоря, я так надеялся. И на которую Вика Журавлева уже наложила свою мягкую лапку. Пантера. Меня здесь не было всего неделю. Свято место пусто не бывает.

* * *

Я потащился к Бученкову. Там была Вика, зато здесь была теща. Но ведь человек всегда надеется, и я тоже надеялся. Правда, недолго. Когда теща мне открыла, я сразу понял, что останусь и переночую здесь, только если ее задушу.

– Я не собираюсь у вас ночевать, – заявил я с ходу.

– Неужели?

– Пустите же меня внутрь. Не знаю, как с вашей стороны порога, а с моей очень холодно. Где Андрей?

Бученков как раз появился. Стоял в дверях, натягивал штаны. Вздремнул после работы.

Мы прошли на кухню. И я рассказал ему, что стряслось с Галькой. Лицо Бученкова стало темным – он даже одеревенел. Сидел как неживой. Он очень меня любил.

– Из-за меня, – добавил я. – Наверняка это с ней стряслось из-за меня.

– Понимаю.

– Такие вот дела.

– Может, тебе уехать к Громышеву, – сказал он. – Может, это как перст указующий. Как сигнал.

– Уехать?.. Я уеду, а она больна?

– Когда ты три года назад уехал в степи, она тоже была больна.

Я промолчал. Это была правда. Горькая правда, такая, что лучше б не вспоминать. Но ведь себя до конца не знаешь. Тогда я многого не знал о себе. Сейчас я уже знал больше и куда больше любил ее. Это ведь тоже правда.

– Тогда ее болезнь тебя мало заботила. Тогда тебя вообще мало что заботило.

– Ну а теперь заботит больше, – огрызнулся я.

Мы сменили тему. Мы поговорили о нас, о наших проказах в институте – дела давно минувших дней. Я проказничал, а ему влетало. И все равно он меня любил. Он был из таких. Из тех, кто никак не может найти дополнительного приработка.

– …Не устроился на полставки?

– Нет.

– Почему? Сейчас все это делают.

– Не умею. – И он выдал серию вздохов.

– А деньги собираются? (Они копили на кооператив, чтоб уйти подальше от ласки и от лап тещи.)

– Нет.

– Так тебе и надо.

– И когда мы от нее избавимся!

– Терпи, казак, – сказал я. – Но, если хочешь, давай ее задушим. Мне еще в дверях это в голову пришло.

Помолчали. Однако ночевать было негде, и в голове у меня настойчиво вертелся номер телефона. Обращайся к ним в последнюю очередь, говорила матушка. У них доброта, у нас гордость. И так далее. Но я решил счесть это противопоставление за предрассудок, тем более что люди действительно были добрые.

Я набрал их номер.

– Алло.

Бученков в это время уговаривал тещу усадить меня за стол. То есть ужинать. И клялся ей, что ночевать я не собираюсь.

– Алло. Кто это?

Это были не сами родичи – это был их сытенький сын. Сынуля.

– Слушай, ты, – я с этим холеным балбесом никогда не церемонился, – мать и отец обещали меня прописать, ты это знаешь?

– Слышал.

– Но прописка мне уже не нужна. А еще они обещали, что я буду жить у них. Когда они уедут за кордон.

– Опоздал. У них живу я.

– Они уже уехали?

– Уехали.

Ну, ясно. Ему же тесно в своей однокомнатной квартире. Вдруг придут гости, человек десять? Неужели же ему, бедняжке, тесниться с ними, как в собачьей будке. Как в джонке.

– Но они мне обещали, – накапливал я позиционное преимущество.

– Мало ли что.

– Тогда я буду жить у тебя.

И от неожиданности он не нашел что сказать. Уж если жлоб, скажи, что ты оставил свою квартиру приятелю. Или еще что-нибудь сочини. Но он не сочинил, он просто страдал на том конце провода. Он был и жлоб, и тупица одновременно.

– Если не дашь мне свой ключ, я напишу через посольство отцу и матери. И о том, что ты к ним переселился, тоже упомяну.

– Ладно, – согласился он. – Приезжай.

– Я приеду через час.

– Сегодня?.. Разве тебе негде ночевать?

Он спрашивал. Он интересовался. Он, оказывается, мог рассуждать. Он был на год старше меня, в свои двадцать шесть лет все еще учился в вузе и все никак не мог окончить. Уже десять лет учился, притом ничем не болея и, уж само собой, нигде не работая. В вузике, как говорил он. Крепкий такой Сынуля. Прелесть.

Ужинали в полном составе: Бученков, его измученная сонная жена, его теща и я. И маленький Бученков поодаль в коляске. Жена Андрюхи пыталась сказать мне что-то приятное. Дескать, знаю заочно. Дескать, Андрей говорил о вас много хорошего. И тому подобное. Она хотела быть милой, но ее прямо-таки душил сон. Устает и не высыпается.

Бученков пошел меня проводить. Он спросил:

– Значит, ты будешь ждать, пока Галька выздоровеет?

– Конечно.

Он вздохнул. Скомкал там, в себе, какие-то слова. Потом все-таки решился:

– Олег, ты приходи. Если что, тебя здесь все-таки покормят. Со скрипом, но покормят.

– Ладно.

– Ты смотри на тещу как на комический элемент.

– Я так и смотрю. – Я засмеялся. – Ты сам так смотри.

Он обрадовался поддержке. Вдруг ожил.

– Знаешь, что ей больше всего в тебе не нравится?

– Ну?

– Ты много кладешь в чай сахара.

* * *

Сынуля меня не впустил. Он стоял в дверях.

– Держи. – И протянул ключ.

Из квартиры слышалась музыка. И девчачьи взвизги. Разговор получился короткий и жесткий. Он так же любил меня, как и я его.

– Отец и мать уехали месяца на три.

– Значит, и я к тебе въеду месяца на три.

Он сказал:

– Только смотри, чтоб было чисто. Чтоб ни пятнышка на обоях. Понял?

Прежде чем захлопнуть дверь, он некоторое время держал ее приоткрытой. Он считал, что мне очень хочется выпить и порезвиться в их милой компании. И он меня дразнил.

А я был измотан перенасыщенным днем. Я даже не сумел сказать ему какой-нибудь пакости. Насчет его милой компании.

Я добрался до квартиры, ключ от которой был у меня в руках. Я даже ее не оглядел. Сразу уснул.

Глава 6

С утра я пошел на базар – две остановки метро и еще трамвайчиком. Рынок был дорогой. Но хороший: все в наличии.

За гранаты я заплатил безбожно много, но я был к этому готов. Я знал, что такое гранаты, когда вот-вот выпадет снег. У меня болел товарищ еще во времена студенчества. Бученков. И дело тоже было почти зимой. Так что с фруктами я был накоротке.

Я нацелился на одного симпатичного кавказца, но просчитался. Я хотел, чтоб фрукты были регулярно. По дружбе. Я хотел именно подружиться, потому что я не из тех, кто относится к рыночникам с презрением. Рынок – это тоже труд. И труд тяжелый.

Но дружбы не получилось. Кавказец оказался новичком. Он первый раз приехал в Москву. И быстро замерз. И, кажется, меня боялся.

– Холодно, – говорил он. – Очень холодно.

Я постоял около него. Он был мне симпатичен.

– И больше ты не приедешь? Я бы только у тебя покупал.

– Нет. Холодно. Очень холодно.

Погода действительно была будь здоров. Ядреная. Вот-вот разродится снегом. На кавказце была кепка с аэродром. На уши было больно смотреть.

– Ну, до свиданья, – сказал я.

– До свиданья, друг. Холодно. Очень холодно.

* * *

Я отнес Гальке фрукты и икру, которую тоже добыл. Я сделал передачу. А сам внутрь не пошел, потому что не хотел риска. Халат я носил под плащом, и он стал слишком грязным.

Вернувшись, я подбил бабки. Подвел итоги. Попросту говоря, сосчитал деньги и понял, что их мало.

В квартире Сынули телефона не было. Я вышел к автомату. И начал обзванивать всю Москву по цепочке. Звонил и, когда получал отказ, просил совета. И они мне советовали ткнуться в такое-то учреждение, давали номер телефона. Ах так. Большое спасибо… И снова звонил. Я искал работу. Такую работу, чтоб временно, потому что прописки у меня не было.

Я знал, что такую работу найти непросто. Но я взял себе за правило звонить по организациям каждый день. Что бы ни случилось. При любой погоде и в любом настроении.

Вечером я стирал халат. Впервые мне стало грустно. Я проголодался, но у Сынули на кухне, разумеется, ничего для меня не осталось. Даже макарон не было, хоть шаром покати. Что такое квартира холостяка, я знал наперед. Телевизор и холод собачий. И грецкий орех в пыли под диваном, гнилой, конечно… Ладно, не гневи Бога, сказал я себе. Не гневи. Ты имеешь жилье. Ты мог его не иметь.

* * *

Ночью я проснулся – нервы. Покурил, чтоб унять голод. Глядел в потолок и прикидывал: не беда. Операция – значит операция. Ничего не поделаешь. А потом – Галька выздоравливает. Я уже не упускаю ее ни на минуту, ни на шаг. И мы вместе едем в степи. Года на два. И когда она беременеет, возвращаемся в Москву рожать. Все правильно… А сейчас надо уснуть.

Но уснул не сразу. Раскочегарил воображение. Да и лежать было жестко.

* * *

Пройти я прошел. Халат мой сверкал ангельской белизной. Но по этажу с самым свирепым видом носилась старшая медсестра, и к палате я подойти не рискнул. Пришлось околачиваться в конце коридора. У дальнего окна.

Я увидел двух женщин и поманил их к себе. Они тут же подошли. Из ее палаты.

– Как хорошо, что вы гранаты достали, – сказала одна.

– Это ж самый гемоглобин. То, что требуется. Галя морщится, но пьет, – сказала вторая.

А первая пояснила:

– Мы давим ей из зерен сок. Пить гораздо легче, чем есть.

– Я и вам куплю, – сказал я, моментально загораясь и чувствуя, что я добрый и что я все могу.

– Не надо. Что вы!

– Куплю.

– А знаете, Галя ведь ничегошеньки не ела. А утром вдруг взяла икорки и на хлеб мажет…

– У нее всегда был хороший вкус.

Они засмеялись.

– Ой! – вскрикнула одна. – Врач.

– Гальке кланяйтесь.

– Да, да. Обязательно.

Они убежали.

Сначала он показался в глубине коридора, а теперь проходил мимо меня. Хирург. Он же – их лечащий врач.

Я рассматривал человека, который будет оперировать Гальку. Потому что оперировать будет именно он – это мне уже сказали. Я рассматривал его боязливо и с некоторой долей мистики. Лет тридцати. Молодой. Длинный и, видно, застенчивый. И шел как-то боком. Руки, конечно, как у громилы. Здоровенные. И русые небольшие усы. Усач.

Через час я наконец решился. Вошел. Галька увидела меня – я сел, – глаза ее стали наполняться слезами.

Я сидел совсем близко. Мне было не по себе. Я опять подумал, что отчасти из-за меня ее сшибло. Потому что из-за меня она была нервная, там, на дороге, рассеянная была.

Она протянула руку. Достала до моей головы – погладила. Губы ее подрагивали.

– Боюсь, – сказала она. Очень тихо сказала. Об операции. Рука у нее была ласковая и совершенно обессиленная. – Боюсь, – повторила она. И по щекам текли слезы.

Я еле вынес все это. Я ушел и, переходя дорогу за больницей, сам едва не попал под автобус. Скрипнули тормоза, я хотел отскочить – и не смог, не получилось. Колесом мне переехало ботинок. Самый носок. Ботинку хоть бы что, выдержал перегрузки и не поморщился. Дома я увидел, что большой палец ноги стал синим и огромным. Но обошлось.

* * *

У меня уже не хватало сил ждать.

Район, где я теперь обитал, был для меня незнакомый – на углу булочная. И там же кондитерский отдел. И там же продавщица Зина.

Сесть, конечно, негде, только столики. Но кофе отменный. Зина присматривалась ко мне, как ко всякому новенькому. А на меня как раз нашло нечто – волна вежливости и какой-то особой предупредительности. Я сам по себе не был таким вежливым. Но мог быть таким. Обычно это вдруг находило на меня. Как грусть. Или как радость.

– Люблю вежливых молодых людей, – отметила вслух Зина, убирая чашки.

Это было персонально мне, и избалован я таким словом не был. Я даже порозовел. А она улыбнулась, как одержавшая крупную победу.

Было ей лет тридцать, лет на пять меня старше. Толстушка. И к этому в придачу невысокий рост. Кубик. И было видно, что она из тех, кому в жизни везет не очень. А любви хочется. Очень.

Тем же вечером мы столкнулись с ней на углу. Неумышленно. Я подумал, не пригласить ли ее послушать музыку – у меня, то есть у Сынули, был проигрыватель (был и магнитофон, но его он уволок на квартиру к маме и папе). Однако я колебался, приглашать или не приглашать. Что-то меня покалывало. Все-таки Галька. Все-таки операция.

И тогда она сказала:

– Проводи меня.

А я спросил, как ее зовут.

– Зина.

Ехать было далеко – час электричкой. Но Зина с самого начала поинтересовалась, есть ли у меня время. И я ответил: конечно. Конечно есть. Тут был оттенок и вежливости, и щедрости. Той щедрости, что отлично уживается с собственной бездомностью.

Электричка свое дело сделала. Высоченные московские дома (я их тогда звал «грибами»), толпы людей, шум – все осталось позади. Мы были в пригороде.

– Как тихо! – вырвалось у меня.

Зина сказала:

– А в тех домишках я живу.

– А это что?

– Парк. Или лес. Как хочешь, так и зови.

В глубине леса замаячила решетка – танцплощадка. И музыка. Все честь честью. До чего ж ты хороша, сероглазая, – такая песня. Над площадкой раскачивались лампочки. Были прикреплены прямо к соснам. Поэтично. Это и было то самое место, которого Зина до смерти боялась.

– Хулиганов много. А мне как раз мимо проходить.

Я выпятил грудь и надулся. Я не боялся.

– Потанцуем, – сказал я.

– Что ты!

– А чего?

Мы ринулись в водоворот – мы танцевали, и я гордо поглядывал по сторонам. Трум-бум-бум-американо, – орала пластинка, такая песня. На лице Зины была счастливая улыбка. Ей нравилось. А здоровенную сумку, которую она таскала на работу и обратно, она сумела пристроить в будочке, где крутили пластинки. Сначала мы так и танцевали с сумкой. Получалось как бы втроем.

Если пластинка попадалась дурацкая, мы просто стояли.

* * *

– Здравствуй, – кивнула Зина какому-то парню через мое плечо. Затем другому: – Привет, Юрка! – Затем двум вертящимся девчонкам, шер с машер: – Привет!

Свой человек – всех знает. И ясное дело, ее скоро пригласили танцевать. Увели на время.

А ко мне подошел малый:

– Убирался бы ты туда, откуда приехал.

– Ну-ну! – сказал я, наезжая на него плечом.

Мы перебрасывались словечками. Пока как по нотам. А тут случилось неожиданное.

– Друг, – зашептал он, – я тебе по-доброму. Ты понял?

Я не понял.

– Я по-доброму, – шептал он. – Ты с ней не очень. Я как другу тебе говорю. Ты мне, в общем, очень нравишься.

И он исчез. Чудак какой-то.

Я огляделся. И тут же отметил, что Зина, танцуя, переговаривается с какими-то парнями. Они переговаривались и глазами ощупывали мою фигуру.

Все это мне не понравилось. Я был один. За оградой танцплощадки раздавались посвисты. Кого-то между делом били. Местные соловьи-разбойники… Я томился, потом пригласил какую-то девушку. Спросил, как ее зовут. Она сказала:

– А почему вы второй раз спрашиваете?

– Разве второй?

– Да, – она засмеялась.

Зина наконец подошла.

– В чем дело? – спросил я раздраженно.

– Ой, прости. Знакомые и опять знакомые. Пришлось с ними поболтать.

И она понесла какую-то чушь, и я ни одному ее слову не верил.

Мы вышли с танцплощадки.

– Идем туда. К ребятам. – И она потянула легонько меня за руку. Куда-то в темноту. И не идти я не мог. Не так воспитан. Она держала меня под руку – мы шли через кусты, напрямик.

Метрах в ста от площадки стоял столик, вкопанный в землю. И какие-то ящики. И люди самого мрачного колорита. Человек восемь. Лиц в темноте почти не видно.

Спросили:

– Кто это?

– Это он и есть. Это Олег. Это ж я о нем рассказывала, – заворковала она.

Голосок у нее был самый ласковый, сметанный.

Ни звука в ответ. Ни приветствия. Я тоже молчал. Мне налили вина. В стакан – на три четверти.

– Спасибо, – буркнул я.

Прошла минута или две. По-прежнему все молчали. Я закурил.

– Ну, пойдем, – и она потянула меня за руку.

И мы вдвоем пошли. Мы прошли лесок. И теперь пересекали железнодорожную колею. Подозрительное место, думал я.

Была ночь. Поселок спал.

– Зина, – сказал я как можно спокойнее, – а почему мы сошли с электрички на той платформе? Ведь эта ближе…

Она не ответила.

– Ведь эта платформа в двух шагах от твоего дома.

– На этой редко останавливаются, – сказала она.

И вдруг прижалась. Поцеловала.

– Устал?.. Сейчас отдохнешь. Только тихо. Наши давно спят.

Она открыла дверь – мы вошли в сплошной мрак. Мы так и не зажгли света. Все ощупью. «Вот стул. Вешай сюда», – шепнула она. От ладоней ее и голого тела шло тепло, как от печки. Потом мы уснули. Внешне я был спокоен, но какой-то страх, видно, пробрался в меня. И сидел глубоко внутри. Потому что среди ночи я вдруг проснулся с сердцебиением – кто-то шел, шаркал. Сейчас он шел мимо нас. Я затаился. Руки мои напряглись. Три… два… один… Человек прошел мимо – в другую комнату. Я тронул ее грудь, ее плечо, но она спала. Или не спала?.. Мы лежали под очень теплым одеялом, и сердце мое частило от жары и напряжения.

Опять раздались тихие, шаркающие шаги за стенкой. Прошло минут пять. Где-то далеко свистнула электричка. Я не дыша встал. Тихо оделся и прокрался к двери. Дверь заскрипела.

– Куда? – раздался бас.

Но я уже вылетел в ночь. Ночь была теперь не черная, а чуть серенькая. Я бежал по косогору вверх. А вдалеке неслась электричка. Я уже понял, что успею, я только не знал, в Москву ли она. И станет ли?

Я влетел в вагон – ни души. Было холодно. Я натянул плащ, который комком держал в руках. Завязал шнурки ботинок. Закурил.

* * *

Испуг вскоре прошел. А страх остался. И я не мог понять, в чем дело, до тех самых минут, пока не настало утро и я не позвонил в больницу. Вот что меня грызло. Я спросил, будет ли операция, сегодня назначена операция. И мне без промедления сказали:

– Да.

– И не отменили ее? Не перенесли?

– Не отменили.

* * *

Меня трясло. Такого со мной просто никогда не бывало. Я, скажем, говорил по телефону, и у меня получалось примерно так:

– Зд-д-д-дравствуйте.

А звонил я по поводу работы – в то утро мне как раз повезло, я нашел работу. Внештатную и оплачиваемую. То, что нужно. А ведь я и звонить-то пошел в то утро лишь по выработавшейся привычке. Меня трясло, и я еле попадал монетками в щель.

– И п-п-приступить я, вид-д-димо, м-м-могу завтра? – выстукивал я зубами.

– Да. Пожалуйста.

Заика я или нет, их не волновало. Работа была связана с техническими текстами. Из иностранных журналов. Перевод. И не столько сам перевод, сколько его толкование применительно к конкретной теме. Это у них называлось «теоретической выжимкой». Меня это и вовсе устраивало, потому что я мог делать дело где угодно. Хоть в метро. Хоть на улице. Хоть в больничном коридоре. Раз в две недели относить переведенные тексты в НИИ. Раз в две недели получать за это деньги. Небольшие, но все же.

А убивало меня – совпадение. И надо ж так, что я нашел работу как раз сегодня, когда оперируют, в этот же день, в это же самое утро. Удача, но не за счет ли Гальки?.. Тут поневоле станешь мнительным.

* * *

– Мама, но ведь я звоню тебе каждую неделю – по-моему, это не так уж редко.

– Неужели нельзя выкроить двух-трех минут…

– Не получается.

Она вздохнула. Она, как всегда, хотела письма.

– Может быть, ты подружился с какой-нибудь девушкой?

– Если подружусь, я обязательно тебе напишу.

Она опять вздохнула:

– Ты, Олежек, у меня мальчик неглупый. Но старомодный мальчик…

– Какой уж есть, мама.

– Уж очень ты робок с девушками. И вообще с людьми – слишком уж ты робеешь. (Матушка верила в это свято и неколебимо.)

– Природу не переделаешь, мама. – Я вздохнул.

– Застенчивость сейчас не в моде, Олежек, – ты больше шути, больше смейся. Ладно?

– Постараюсь, мама.

– Девушки это любят.

И тут же она воскликнула. Радостно. Звонко:

– Иди… Это Олег… Это Олег звонит… Как удачно!

Я понял, что сейчас буду говорить с двоюродным братцем Василием. О смысле жизни. Потому что о чем же еще можно говорить с десятиклассником, который сотворил из тебя кумира. Сотворил на расстоянии. Питаясь рассказами моей матушки.

– Здравствуй, Олег, – сказал малюточка басом.

– Привет.

На большее его не хватило. Замолк. Онемел как рыба.

– Ну как дела? – Я принялся его тормошить. – Чем занят?

Он молчал.

– Что сейчас читаешь?

– Изучаю теорию множеств.

– Это славно. Это сгодится.

– Что вы мне посоветуете, Олег, – не выдержал, перешел на «вы», – в общем плане моего развития?

При таких вопросах спрашивающий сильно и глубоко потеет. Я подумал и ответил: солидности.

– Чего?

– Солидности. Ученый должен быть прежде всего солиден. И непременно – режим дня.

– Режим – понимаю… Но не всегда выдерживаю.

– Плохо.

– Но я буду стараться.

– Непременно. Наука требует огромной отдачи. Наука забирает человека целиком. С потрохами.

И так далее. И так далее.

Глава 7

Но я проскочил. У меня так частил пульс, что я боялся попросту где-нибудь упасть. В мозгах тикало, как в апрельскую капель. А они, медбратья, стояли в дверях – в белых халатах. Почему-то вдвоем. Рагулин и Лутченко. Ну, быки, думал я, держите меня крепче. За это вам платят.