Женщина с большой буквы "Ж"

12. Мой день

Арни велел описать мой типичный день. Да ради Бога!

Быть литературным агентом – это встать в четыре утра, чтобы созвониться с Германией. На дикой смеси языков объяснить фройляйн-секретарше, кого мне надо. Потратить пятнадцать минут, а потом получить ответ: «Ой, а он только что вышел!»

Крикнуть «Ну и хенде хох с тобой!» и яростно швырнуть телефон в угол кровати.

Попытаться уснуть. Столкнуть с кровати Ронского-Понского, который чего-то от меня хочет. Понять, что Ронский-Понский хочет пи́сать и ему нужно открыть дверь.

Встать, открыть, закрыть, лечь.

Заглянуть в электронную почту и обнаружить там тридцать шесть писем. Десять из них – спам, на двадцать шесть надо ответить. Шесть – от партнёров и клиентов. Двадцать – от графоманов, которые хотят от меня денег.

У писателей, которые не умеют писать, есть общее свойство – они не умеют ещё и читать. Они не читают классиков, поэтому не понимают, что такое хорошая литература. Они не читают современников, поэтому не понимают, насколько им далеко даже до среднего уровня. Но больше всего меня огорчает, что они не читают мои инструкции. На моем сайте чёрным по белому написано, что́ именно мне нужно присылать.

Но графоманам всё пофиг. Каждый день они шлют философско-эротические триллеры с элементами фантастики, мистические одиссеи капитана Пулемёта, трактаты «Как нам обустроить Россию (Америку, Евразию, Вселенную и т. п.)» и любовные романы, в которых достоверно выглядят только фамилии авторш. Весь этот полет мысли я безжалостно удаляю, а писателям отправляю вежливый отказ. В коллекцию идут только рукописи о жидомасонском заговоре.

Они похожи друг на друга, как яйца на полке холодильника. Каждая из них начинается с вопроса «Почему везде они?» и заканчивается списком бредовой литературы, опубликованной в полуподвальных издательствах начала 1990-х. Список всегда одинаковый.

Пишут это не кто-нибудь, а лучшие сыны человечества, которые хотят протереть ему глаза. Лучших сынов я временами зачитываю в хорошей компании. Народ ржёт до слёз.

На письма у литагента уходит полдня: сначала всем ответить, потом свои послания настрочить.

В Индию: «А как там поживает книжечка про таракана Стефана?»

В Японию: «Я понимаю, что вы хотите опубликовать труды физика Гольдштейна, но, во-первых, у Гольдштейна нет трудов, у него есть только несколько статей, а во-вторых, у меня нет самого Гольдштейна: он не отвечает на звонки».

В Нью-Йорк: «Есть отличная книга Соколовой „Второй брак“ – хотите? Из неё вы узнаете, почём фунт лиха на Руси».

В Россию: «Нет, в этом году я не еду на Московскую книжную ярмарку».

Ещё в Россию, ещё в Нью-Йорк, ещё в Чикаго и в Атланту…

Телефон: «Дзинь!»

– Хэлло…

Общаюсь с Кевином. Потом – с Мелиссой, потом – с газонокосильщиками, которым не заплатила на прошлой неделе. Всем обещаю, что требуется, вырубаю телефон и сажусь читать рукописи.

В этот момент начинает мигать «Скайп» – Артур, клиент, переписал четвёртую главу и хочет, чтобы я на неё взглянула.

Пишу: «Артур, солнышко, мне НЕКОГДА. Почитаю, когда напишешь ВСЁ!»

Артур обижается: «Я и не прошу тебя читать – ты только посмотри!» И начинает высылать четвёртую главу через «Скайп». Кусками.

Я отключаю интернет и иду на террасу – сидеть в кресле, пить кофе и ЧИТАТЬ.

В ворота: «Бум! Бум! Бум!»

– Ну что ещё?

На пороге стоит парень с кучей цветастых журналов в руках.

– Мэм, мы собираем пожертвования в Фонд помощи молодым дарованиям.

У меня загораются глаза.

– И вы принесли мне их на дом?! Очень мило с вашей стороны.

– Нет… Но…

– Послушайте, молодое дарование – это я. Вы хотите мне помочь – замечательно, давайте сюда пожертвования и валите. Мне НЕКОГДА!

Денег мне не дают. Вспоминаю, что мне на счёт должны прислать 500 долларов за только что проданную азбуку. Включаю компьютер, проверяю – хрена! Звоню в издательство:

– Где?

Мне отвечают, что завтра всё будет, тысяча извинений. Только кладу трубку – «дзинь!» Менеджер газонокосильщиков:

– Где деньги?

– Завтра всё будет. Тысяча извинений.

Мне все надоели, я беру журнал, иду в ванную и узнаю, что в свет вышла обалденная книжка про Китай. Полчаса думаю, в какое бы российское издательство её можно пристроить… Топлю журнал в ванной. Чертыхаюсь, злюсь и в очередной раз клянусь не читать у воды.

На часах – восемь вечера. День прожит, к смерти ближе.

13. Про Ленина и партию

Продолжаю рассказ о детстве.

К семи годам я поняла, что цель моей жизни – свержение капитализма.

Я ненавидела его почти так же сильно, как пенки от молока. По телевизору постоянно говорили о злодеяниях капиталистов: они затевали войны, мучали революционеров и хотели истребить жизнь на земле. Странно, что за плохое поведение мама грозилась отдать меня милиционеру. Вот если бы она пугала меня Капиталистом… Правда, тогда бы я выросла заикой.

Читая книги серии «Малыш», я выяснила, что главного борца с капиталом звали Ленин. Он был очень умным и добрым, и потому все перед ним благоговели.

Однажды мне захотелось нарисовать нашу улицу. На рисунке имелось всё что положено: дома, деревья, солнышко и, разумеется, памятник. Как могла, я изобразила ленинский прищур и руку, протянутую к прохожим. Шедевр нужно было срочно кому-нибудь показать, и я пошла к двоюродной сестре хвастаться.

Но Оля совсем не оценила моего таланта.

– Ты что?! – закричала она. – Ленина нельзя рисовать детям! Ты нарисовала его непохоже!

Оля была старше меня на три года, и я привыкла ей доверять. Вдвоём мы поспешно зачеркали памятник, после чего стали думать: а можно ли зачёркивать Ленина, нарисованного ребёнком? Взрослых рядом не было, и подсказать правильное решение было некому. Посовещавшись, мы скрыли следы преступления: порвали рисунок и кинули его в унитаз.

Только потом до нас дошло, что это было настоящее святотатство: мы ведь не только зачеркали Ленина, нарисованного ребёнком, но ещё и спустили его в канализацию.

Благоговеть перед Лениным и Партией было не так просто, как кажется. В 1970-е годы в СССР была страшная напряжёнка с туалетной бумагой и в сортирах обыкновенно лежали порезанные на квадраты газеты. А в газетах печатались портреты вождей.

Как-то раз я спросила маму: что будет человеку, если он вытрет попу Брежневым?

Мама побледнела и на следующий день купила в «Культтоварах» пачку писчей бумаги. А папе было сказано, что «Правда» и «Труд» вредны для детского здоровья.

В актовом зале нашей школы стоял огромный гипсовый бюст Ленина, и на репетициях хора я сидела как раз рядом с ним. Как мне хотелось проверить, насколько глубоки у Ленина ноздри! Доходят они до мозгов, как у всякого нормального человека, или нет?

Однажды я пришла в актовый зал раньше всех. Потренчала на рояле, попрыгала по стульям… Ленин возвышался над сценой как египетский сфинкс. Не выдержав соблазна, я взяла карандаш и засунула его вождю в нос (провести эксперимент пальцами я не решилась – а вдруг и вправду доберёшься до чего-нибудь страшного, типа мозгов?).

Результаты опыта меня разочаровали: дырки оказались настолько неглубокими, что если посмотреть снизу, то было видно, где они заканчиваются. С горя я раскрасила изнутри сначала одну ноздрю Владимира Ильича, а потом вторую.

Если школа № 63 города Нижнего Новгорода до сих пор хранит этот бюст, советую администрации никому его не отдавать. Когда я помру и фанаты примутся за создание моих квартир-музеев, этого Ленина можно будет продать за большие деньги.

14. Про мою невероятную одарённость

Джош – не единственный человек в нашей семье, искренне верующий в свою гениальность. Тщеславие и самодовольство – это наша фамильная черта, и мы с удовольствием передаём её из поколения в поколение.

Про мою одарённость я узнала от бабушки Дины. В её доме не было воды, и мы ходили мыться в городскую баню.

– «Помойка женщин переносится на послепраздники», – прочла я надпись на двери.

Бабушка так и села.

– Профессорша! Всего пять лет, а какие слова прочитать может!

Масла в огонь подлила математичка Серафима Сергеевна по прозвищу Полковник СС. Она постоянно уговаривала родителей отдать меня в гуманитарную спецшколу, желательно в другом районе, а лучше – в другом городе.

В разное время в мои необычайные способности верили мужья, свекрови и налоговые инспекторы. Но каждый из них потом разочаровался.

Бабушка Дина умерла, Полковник СС тоже… И некому мне сказать, что ещё не всё потеряно.

Вечером я отправилась утешаться к Кевину. Он живет в gated community – полтора десятка дворцов за высоким забором. На въезде сидят охранники – берегут покой жильцов. Но я туда и не суюсь: охранники – народ простодушный и сразу заложат меня Сьюзан. Мы лучше с обратной стороны подъедем, к решётчатой калитке. Она как раз выходит на задний двор – туда, где у Кевина мусорные баки стоят.

Выключив зажигание, я достала телефон.

– Алле. Это я. Приходи на помойку.

Кевин выбежал в домашних трениках. Мы сели на заднее сиденье.

– Будешь? – он вытащил из кармана охотничью фляжку. – Армянский коньяк. Только сегодня купил.

Через пять минут жизнь наладилась.

– Ты достойна войти в историю, – сказал Кевин, расчувствовавшись. – Я назову твоим именем звезду. Заплачу пятьдесят долларов, и её во все каталоги внесут.

От звезды по имени Мардж я отказалась и вместо этого потребовала сделать мне «октябрятскую» звёздочку, «поп»-звезду и «звезду Героя Советского Союза».

Мы выпили ещё и решили, что в небе обязательно должно быть созвездие «Пять звёздочек».

Домой мне пришлось добираться на такси. А потом ещё раз ехать на такси за машиной. Пусть Кевин – женатый дурак. Он того стоит.

15. Про родителей

Мой папа был художником, специализирующимся на политических плакатах. Каких шикарных Дядей Сэмов он рисовал! Взглянешь на эту рожу с бородкой, и сразу ясно: козёл.

Каждый раз, когда я глядела на папины антирасистские плакаты, мне хотелось усыновить негритёнка. А насмотревшись на «Руки прочь от Вьетнама!», я подговорила Пенькову и Гришину отправиться на войну. К сожалению, моя сестра Лёля обнаружила наш склад снаряжения: вырванную из атласа карту, жидкость от комаров и суп быстрого приготовления «Вермишелевый». Она вскрыла все четыре пакета и съела из них сушёное мясо, а карту отдала мальчишкам, чтобы они искали по ней клад. В общем, Америке повезло и мы никуда не поехали.

Своим рождением я тоже обязана папиному творчеству.

На Первое мая папа получил халтуру – нужно было оформить сцену для праздничного концерта в ДК имени Ленина. Начальству работа понравилась, и художнику выдали пригласительный билет.

Первым номером выступал ансамбль народной пляски. Под громкое «И-и-эх!» по сцене кружилась настоящая русская красавица. Юбки её разлетались, мужики блистали глазами.

Когда к зрителям вышла упитанная тётя и запела «Светит месяц», папа отправился за кулисы.

Ансамбль пляски – усталый и раскрасневшийся – раскуривал на лестнице папироску на девятерых. Папа долго стоял в отдалении и смотрел на артисток. Он никак не мог вспомнить, чьи же ноги так его потрясли.

– Которая солистка-то? – спросил он пробегавшего мимо конферансье.

– Да вон!

Папа вздыбил рукой чуб и пошёл в атаку.

– Девушка, а можно вас на минутку?

Впоследствии оказалось, что конферансье ошибся и вместо солистки Абрамовой указал на рядовую Титову. Но папа ни разу об этом не пожалел.

Отозвав девушку в сторонку, он начал рассказывать про соцсоревнование между художниками.

– Нам до зарезу нужна модель, а вы идеально подходите! – божился он. – Я вас прошу только об одном: попозируйте для меня!

Девушка смущённо улыбалась и поглядывала через плечо на подруг.

Договорились встретиться в студии, в воскресенье в шесть вечера.

Всю неделю папа изобретал концепцию плаката, который мог выйти в печать. Титова должна была осознать, что она познакомилась не с пустобрёхом, а с настоящим издающимся художником. Но руководство интересовали только слава КПСС, гибель империализма и техника безопасности. Конечно, можно было нарисовать Титову на плакате «Уходя, гаси свет!»… Но тогда ей пришлось бы позировать в рабочей робе. От таких мыслей папе становилось грустно.

К воскресенью он так ничего и не придумал. Ходил, меряя шагами студию, и поглядывал на часы. «Она не придёт…»

Полседьмого в дверь постучали. Титова стояла на пороге с двумя огромными сумками.

– Извините, в прачечную забежала, – сказала она. – Нужно было простыни забрать.

И тогда папу осенило.

Через пару месяцев из Горьковской типографии вышел плакат – статуя Свободы, замотанная в простыню, читает телеграмму:

«Разоблачение грядёт.

Сдавайся сразу. Твой народ».

– Экая у тебя американка вышла! – восхищался папин друг Воронкин. – Прям как из «Плейбоя»!

Папа усмехался в усы. «Статую» хотели зарубить на комиссии, но председатель сказал, что плакат – жизненный, так как показывает распущенность Америки. А потом повесил его в своём кабинете.

16. Про мои мечты

Вот был бы у меня мужик, я бы его за пивом отправила, а так пришлось тащиться самой. По дороге купила компьютерную игру «Моя фантазийная свадьба». Уж больно аннотация понравилась: «Спланируй самый счастливый день в твоей жизни! Выбери жениха, платье, торт и всё остальное! Воплоти свои мечты в реальность! Твой суженый ждёт тебя!»

А ниже приписка: «Для детей от 6 до 12 лет».

17. Про мои детские травмы

Впервые я столкнулась с миром криминала в восемь лет.

В кармане моего школьного фартука хранилась сокровищница: знаменитая на весь 2-й «Б» коллекция календариков. Я владела очень ценными экземплярами из серии «Города» и «Цирк». Более того, у меня был всамделишный ГДРовский календарик с кораблём.

Как мне завидовали! Мне предлагали обменять его на любые богатства – хоть на настоящую кнопочную ручку, хоть на дюжину фиолетовых биток. Но я была непреклонна и хранила кораблик, как Кощей – свою смерть.

Каждые вторник и пятницу я брела в музыкальную школу на репетицию детского хора. Петь модные песни нам не разрешали, и мы печально тянули программное – «Шла баржа по Волге широкой».

Бог ведает, почему хормейстер Маргарита Александровна мучила нас бурлацкими песнями. У нас весь репертуар состоял из «Дубинушек» и «Похоронили парня под откосом».

Как страстно мы завидовали Школе искусств! Там детский хор бацал «Мы красные кавалеристы» и «Шёл отряд по бережку». У них и форма была лучше: брусничные плиссированные юбки, галстуки-бабочки и будёновки. А у нас – унылые жабо, напоминавшие кухонные занавески.

Единственное, что спасало меня от скуки репетиций, – это календарики. Сядешь на последний ряд, разложишь их на коленках… Девчонки смотрят и завидуют!

Но однажды приключилась беда.

– А ну дай сюда! – сказала Маргарита Александровна, которой очень не понравилось, что все глядели на меня, а не на неё.

Я протянула грозной женщине календарик, который похуже.

– Все, все давай! – велела Маргарита Александровна.

Мои «Города» и «Цирки» перекочевали в упитанную ладонь музыкального работника. «Кораблик» уплыл следом.

Петь я уже не могла: губы дрожали, слёзы текли ручьями и скапливались, невытертые, под подбородком.

После репетиции я подошла к роялю.

– А можно…

– Нельзя! – отрезала Маргарита Александровна. – Отдам только родителям.

Но я не могла привести в музыкалку родителей! Иначе бы они мигом раскрыли мой сговор с учителем по баяну. Он поклялся меня не учить, а я обещала помалкивать насчёт скрипачки Людочки, с которой он запирался в красном уголке.

До конца учебного года я не пропустила ни одной репетиции хора – всё надеялась, что Маргарита Александровна вернёт похищенное. Я несколько раз улучала момент и рылась в её пахнущей холодильником сумке. Всё было тщетно: календарики исчезли. Вероятно, Маргарита Александровна отнесла их домой и присоединила к собственной разросшейся от постоянного грабежа коллекции.

Год спустя Борька Папахин спер у нее золотое кольцо, лежавшее на рояле. Маргарита Александровна жутко кричала. Она вытащила Борьку на середину зала и хотела заставить его на коленях просить прощения.

– Ты вор! По тебе милиция плачет!

– Иди на хер!

Все онемели от изумления. Ляпнуть такое взрослой женщине?! Тем болеепреподавателю?! Маргарита Александровна выпустила Борькину руку, и тот неторопливо вышел из актового зала.

Я была уверена, что Папахина посадят в тюрьму, но его всего лишь отругали на родительском собрании.

– Всё по закону, – сказал Борька после этого. – Если взрослый тырит у маленького, ему ничего не бывает, и если маленький тырит у взрослого – то же самое. Единство и борьба противоположностей – мне это старший брат объяснил.

18. Про мою домработницу

Барбара моет микроволновку. Попу туго обтягивают розовые штанишки. Каждое движение преисполнено изящества.

– Барбара, сколько тебе лет?

– Двадцать шесть.

Самый сок. Интересно, что она делает по вечерам? Ни за что не поверю, что она, как все прочие, сидит перед телевизором. Таким девушкам надо вести порочную жизнь, ездить на дорогом мотоцикле и носить кожаный плащ. Она должна входить в ночные клубы и, сняв перламутровый шлем, встряхивать роскошными волосами. Она должна курить длинные сигареты и оставлять следы помады на шеях мужчин.

– Барбара, ты знаешь, что означает твоё имя?

Дива стаскивает резиновые перчатки.

– А оно что-то значит?

– В переводе с латыни «Барбара» означает «дикарка». Тебе очень подходит твоё имя.

Барбара не понимает, чего мне от неё надо. Ее мир прост, как суповая тарелка. Её родители – добрые трудолюбивые люди – тринадцать лет назад нелегально пересекли американо-мексиканскую границу. Это был единственный способ вырваться из глухой нищеты, передающейся детям как наследственная болезнь.

– Барбара, тебе определённо нужен «Харлей Дэвидсон».

– Да нет, микроволновку лучше мыть обыкновенной содой. Она запах убивает.

19. Как мы развлекаемся

Океанский лайнер «Queen Mary» очень похож на «Титаник». Та же роскошь, те же пропорции, те же чёрно-оранжевые трубы… Его палубы помнят многих звезд XX столетия, от Уинстона Черчилля до Кларка Гейбла. Это был корабль-мечта – может быть, не столь широко разрекламированная, но зато непотопляемая.

«Королева Мэри» давно вышла на пенсию: теперь в её каютах располагается гостиница. Мы с Кевином забрели сюда ради фотовыставки Джорджа Хёррелла. Золотой век Голливуда, чёрно-белая красота…

Я смотрю на Кевина.

– Представляешь, мой отец плавал на этой посудине, – говорит он чуть слышно. – В 1944 году сюда затолкали шестнадцать тысяч солдат и повезли в Европу. А в мирное время корабль был рассчитан на две тысячи пассажиров.

Отец Кевина каждый вечер писал письма домой – без надежды отправить. По ночам небо гудело: немецкие бомбардировщики пытались атаковать транспорт. Громыхали зенитки, орали офицеры… Акустики то и дело докладывали о подводных лодках.

Днём – тишь, штиль и силуэты конвойных судов неподалёку. Куда ехали? Зачем? Если ударит торпеда, никому не спастись. Если доплывут, то половина сгинет в европейской мясорубке.

Я хожу по палубам «Королевы» и наяву слышу шум тысяч голосов. На стенах вместо голливудского гламура – плакаты: «Покупайте облигации военных займов!» В коридорах – вытянутые ноги, каски, котелки… Плиты на камбузе горят круглосуточно. В туалет – очереди как в кинотеатр.

Мне преподавали историю так, будто американцы только купоны стригли на этой войне. Как будто не было ни Пёрл-Харбора, ни Нормандии, ни Иводзимы. Ан нет: всё та же боль, всё тот же страх, всё тот же шёпот: «Вернись живым!»

20. Мой племянник решил стать воякой

Джошу удивительно идут душевные терзания. Когда он в печали, у него и лицо одухотворяется, и глаза становятся как у приличного человека.

– Значит, ты решил записаться в армию? – осведомилась я.

Джош угрюмо вертел в руках ключи от машины.

– Угу.

Да, Джош у нас смертоносец, что и говорить… Помнится, он как-то демонстрировал приёмы рукопашного боя на Ронском-Понском. Ронский победил.

– И что тебя навело на эту гениальную мысль?

Джош вскинул на меня гневные очи.

– Тёть, ну смотри… Тебе каждый месяц платят зарплату, но при этом ты живёшь на всем готовом и тратишься только на стрижку и форму. Плюс бонус… Они, кстати, хотят поднять его до сорока тысяч долларов. Если мне дадут сорок штук, то…

– Мы тебе на них дивный памятник отгрохаем. Со скульптурной группой в изголовье: «Исламисты отрезают голову американскому герою». Закажем у Церетели – он как раз специализируется на эпических композициях. У нас и исходные материалы будут: наверняка «Аль-Джазира» любезно предоставит нам видеозапись твоей кончины.

– Ну, тёть! Может, я вообще ни на какую войну не попаду.

Я смотрела на своего племянника. Что творится в голове у этого балбеса?

– Как думаешь, те, кто лежат сейчас в могилах, думали, что убьют именно их? А те, кто валяются по госпиталям, предполагали, что именно они напорются на мину? Что ты скажешь себе, если нечаянно пристрелишь беременную бабу? Что ты не хотел? Что это не нарочно?

Выражение лица Джоша было достойно фотоаппарата Джорджа Хёррелла.

Пусть думает, ему это идёт.

Джош стесняется говорить со мной об истинных причинах. Он считает меня циником, способным воспринимать только бонусы и тысячи долларов.

На самом деле Джош хочет стать героем.

В его возрасте я сама была такой же. Помню, как я мыла посуду: тряпка из старых колготок, «Пемоксоль» на раковине… Я ненавидела этот мир, потому что в нем не было места подвигу. Мне казалось, что жить обычно – это унизительно.

Нынешней молодёжи хорошо – у неё есть интернет. Там такие баталии ведутся – ого-го! Сколько радости по поводу вражеских потерь, сколько искреннего счастья, когда нашим удаётся замочить не наших!

Разумеется, Джош самозабвенно защищает Америку. Наверняка кто-нибудь ляпнул ему, что воевать за компьютером может любой дурак, а ты пойди послужи, если не слабо́.

Джошу не слабо́.

21. Про мой возраст

Подслушала, как Джош описывал меня своему приятелю:

– У меня мировая тётка: ей почти сорок лет, а выглядит на все сто.

Непонятно, почему они не сошлись характерами с Ронским-Понским? Ронский проявляет любовь ко мне в том же духе: писает от восторга мне на ноги.

22. Моя первая любовь

Свою школьную любовь, Вову Запаскина, я любила целых семь лет.

Это сейчас на него тошно смотреть – прикормленный депутат Мосгордумы. А когда-то Запаскин был опасным человеком… Когда-то от одного его взгляда у девушек трепетали сердца и снижалась успеваемость.

Меня Запаскин не любил, и за это я его била. Его бабушка – строгая дама с широкой, как стол заседаний, грудью – почти еженедельно требовала у моих родителей выдачи преступницы. Папа в экстрадиции отказывал. Он не верил, что я способна выкручивать мальчикам руки и кричать: «Жри землю, гад!»

Чего я хотела от Запаскина? На пение романсов под окном рассчитывать не приходилось: мы жили на девятом этаже. Дуэль? Но Запаскину было всё равно, что физрук говорил девушкам: «Ну, понеслись, кобылицы!» Нашим мальчикам даже в голову не приходило вступиться за честь дам.

К девятому классу я была уже согласна на простое «I love you». Вместо этого Запаскин влюбился в златокудрую Ковязину.

Я всё понимала: Ковязина давала ему списывать алгебру. Что я могла противопоставить ей?

Мы с Запаскиным дежурили в кабинете химии. Он мыл первый и второй ряд, я – третий и середину.

– Запаскин, – сказала я, отжимая мокрую тряпку в ведро. – А ты знаешь, что такое эротика?

Запаскин поднялся из-под парты.

– Чё?

Кажется, тогда я впервые поймала на себе заинтересованный взгляд мужчины. Железо надо было срочно ковать, и я вывалила на бедного Запаскина всё, что знала по данному вопросу.

Поздние рассказы Бунина, уличные анекдоты и самиздатовская «Тысяча и одна ночь» произвели должное впечатление. Давно стемнело, а мы с Запаскиным всё сидели друг напротив друга и беседовали о греховном.

– «И возлегли они на ложе любви, и познал он её», – шептала я.

– А хочешь, я тебя научу спирт разводить? – застенчиво спросил Запаскин. – Химичка его под замок прячет, только она не знает, что у её стола крышка снимается.

Он перелил ворованный спирт в колбы. Его локоть касался моего локтя, а левый ботинок наступал на мою туфлю. Но я ничего не замечала – сердце билось, руки тряслись.