– Ах, maestro, к чему вам calcolatore, многострадальная macchina, когда всё внутри нас самих – это мир, сотканный из информации? Всё в нас – программное обеспечение и железо, оба в одном флаконе. – Она глубоко затягивается из кальяна. – Чистейшие, жидкие… Причём не один мир, а множество. Неужели вы не видите, maestro? Жидкостные миры смешиваются, обтекаются… – Щупальца дыма подымаются из трубки, кольцеобразно синеются…

– Н-да, хм, это всё в высшей степени занимательно, signora, но…

– …но вашему компьютеру недужится, у него вирус, – вздыхает она. – Его ЦПУ задыхается в плену инфофлегмы, у терминала несварение терминов, на материнскую плату накатывают приступы тошноты и сонных, паутинно-бредовых галлюцинаций…

От изумления Моцарт теряет дар речи.

– Вот что вам нужно, – говорит она, извлекая из-под кринолина антивирусный модуль; бицветный трапезоид, его поверхность выложена завитушками сверхпроводникового нефрита, с изнанки бронзовый ключик для завода, программное обеспечение с часовым механизмом. И – водружён в центре – микрочип: на вид странно расплывчатый, неясный, как бы сгусток газов, технология, полученная в результате змееподобных выдыханий синьоры. – Воспряньте духом, maestro, – говорит она, – ибо в этих микросхемах заключён конец ваших злосчастий.

Сделка состоялась. Моцарт выходит на улицу и спешит с модулем домой, звуковая волна от костюма закручивается в музыкальные карусели, затягивает восторженных детей в постепенно затухающие оргáнные воронки, и они ещё вертятся, когда Моцарт возвращается в свои полуразвалившиеся апартаменты, в спешке прокладывая путь через дюны грязного белья, и тетрадей, и полных собраний запчастей, торопится воссоединиться со своим компьютером молочно-белого фарфора, а тот похотливо раскрывает ему навстречу свою полость…

Моцарт включает компьютер (жмёт ногами на педали, всем телом налегает на рукоятки), затем заводит модуль синьоры (внутри тончайшие подпрограммы позванивают, потикивают) и вставляет в отверстие – программа загружается – запускает антивирус – прокачивает компьютер – достаёт всё глубже, глубже, как вдруг…

Как вдруг, внезапно, эффектно, компьютер гибнет.

Из рогов громкоговорителей – паника, хаос; экраны вспыхнули жёлтым и тускло-чёрным, оттенком смерти.

И жёсткий диск вскрылся.

Накрылся. Взвился.

Вылетел из креплений – бешено плюясь драгоценными осколками, развихряя их ореолом, раздуваясь атакующим анусом с красной, сморщенной закраиной, а та жадно набухает геморроидальными шишками неземной энергии, тянется поглотить материнскую плату, и ЦПУ и клаводром…

Полость горит, распахивается с треском… Моцарт спешно уносит ноги, и тут она взрывается с воплем, до жути напоминающим птеродактиля, насилующего напольные часы со звоном.

Моцарт тяжко ранен, потрясён до глубины души… Он падает на пол в беспамятстве и к счастью своему не видит кончины компьютера.

Проходит какое-то время. Затем ещё – и с того места, где лежит, Моцарт чует запах. Вязкая, восточная сладость…

– Perdono mi, calcolatore…

Signora Сальери – шепчет, склонилась над погубленным компьютером. Обращается к нему с видом несомненного горя. – Прости меня, bella macchina. Со слезами молю тебя, прости свою душегубицу…

– Так это, – вымучивает из себя Моцарт, – твоих рук дело…

– Si, maestro, si, ваше страдание – моё деяние… – Он слышит смертоподобный скрип её улыбки. – Злодейские махинации злодейки Сальери… Но возможно, я ещё могу сообщить вам нечто более занимательное о махинациях… и о машинах. – Словно кокетка, поднимает она нижние юбки. – И зрелище, коему вы свидетель, уготовано весьма немногим.

Моцарт смотрит под одежды и испускает стон.

Она и есть машина. Из колючей проволоки её хребет, кости железные, а внутри установлена страшная аккумуляторная батарея: чугунное надгробие, по которому пробегают искорки чёрной злобы… Моцарт отворачивается, тяжким взором смотрит на компьютер – из останков его подымаются синеватые щупальца дыма…

– Я вижу много миров, maestro, – говорит Сальери. – Мириады миров, чьи потоки текут по прямой, и извивами, и каракулями… Есть такие, где наша Земля из стекла, и солнце антиподов светит под ногами в ночной глуши… Есть один, в котором Зальцбург – всего лишь корона на макушке гигантского ящера: каждая чешуйка его размером с материк, а в слезящихся глазах купаются киты. И другие я вижу, maestro: приятные глазу миры, благоразумные и упорядоченные; где, в то или иное время, la macchina сбросила рабское иго и восстала на своё законное место… – Голос её всё громче, и между рёбер – там, где обычно бывает сердце, – пульсирует паук.

– Ибо помилуйте, что есть человек? Кто он такой, чтобы повелевать мною? Он думает, что все его мелкие делишки так grandiose: что труды его бессмертны, что сам он будет жить вечно! Но даже лучшие из людей – даже не имеющий равных гений, maestro, – штука хрупкая: испарения тумана и лунного света, сонные, паутинно-бредовые галлюцинации… – Она подымает руку, скрючивает её в коготь. – Их можно смести мановением руки.

Иные

Да никакая она вам не была спортсменка.

Вообще её звали Кимберли, а кликуха у неё была Кимба Белая Дорога, потому что тащилась обычно с порошков. Она встречалась с одним пацаном – Джейсон Начальник, как он себя называл, – а тот по жизни в основном ширялся до розовых слонов и играл в смертогонки на своем Ви-рексе с мощняцкими запараллеленными кровавчиками (единственный вид спорта, о котором Кимба в те времена имела представление)… Ну, да она была жизнью довольна. Им вместе было в кайф.

И кайф этот состоял в основном из опиатов, которые они сообща варили в этом своём затраханном биореакторе.

И вот они с ним вечно игрались, экспериментировали. Пытались выгнать что-нибудь новенькое. И в ту ночь им как раз припёрла везуха, несколько микрограмм трансцендорфина. То есть это они были уверены – ну, почти, – что получили трансцендорфин, прямо готовы были по потолку от счастья бегать. (Если б сам героин хотел покумарить, он бы ширялся трансцендорфином.)

А как выяснилось, они ошибались.

Как выяснилось, это была никому не известная безымянная молекула, жаждущий человечьей крови химикат… И он убил Джейсона на месте и перемолол своими челюстями двигательную зону её головного мозга, превративши девицу в этакое человекообразное тамагочи. Простейшее многоклеточное, которое лежало себе в реанимации и только звонки подавало: «Биип!» – «Покормите меня!», «Уиип!» – «Уберите за мной!», «Влюююп! влюююп! влюююп!» – «Замените батарейки!» (Это пока врачи не перевели её систему жизнеобеспечения на питание от посеянных по всему ее организму артериальных турбин).

Современная медицина сотворила все положенные чудеса: Кимба уже могла говорить, есть, дышать. Что её убивало, так это счета за лечение. И совсем её крючило (как будто её можно было ещё больше скрючить) от выплат за "умный" панцирь – ортопедический автомат типа этакой железной девы, поглотивший её, как муху мухоловка. Неуклюже, неэлегантно, он таки позволял ей передвигаться по жизни куда надо. В смысле – в никуда.

Она была теперь одинока; очень одинока, потому что в обществе других чувствовала себя уродливым, жалким чудо-юдом. Она жила на сквоту, вселившись самочинно в заброшенный трейлер с разбитым, точно сердце, мотором в подвальной третьего уровня парковке местного доходяги-супермаркета.

Темное, поросшее поганками место, которое Толкиен населил бы гномами или волшебными зверями.

И тут как-то вечером – Кимба как раз обнаружила у себя в заначке несколько старых элэсдэшин и глотала их одну за другой – в дверь стучат. На пороге гость – что для Кимбы уже само по себе было как диковинный зверь.

Это была тётка до того убогая, что впору было самой Кимбе её пожалеть.

Если б не её панцирь.

Сказочный блеск всяких перламутров-самоцветов – искрящейся люстрой, заводной музыкальной шкатулкой проклацал киберскелет в дверь, и запахло кристаллами.

– Меня зовут, – сказала она, – Марионетта, – махнув по воздуху кремовой визиткой Национального Института Спорта. – Я пришла тебя набрать в команду по лёгкой атлетике.

– Здесь какая-то ошибка, – начала было Кимба.

– Паралимпийскую команду, естественно.

– Да вы посмотрите на меня – какие из нас с вами спортсмены.

Тогда эта тётка взяла Кимбу за нагрудную решетку. И так это её ненавязчиво в воздух подняла – мощь её панциря, это что-то страшное.

– Я тяжелоатлетка, – Марионетта добавляет, хотя вроде и так ясно, – паралимпийка квалификации класса 1А с диагнозом врожденный дегенеративный паралич. – Тут она раскрутила Кимбу как булаву (с кислоты приходнуло, отметила Кимба), закинула её кувырком в воздух и поймала с вывертом. – Прошлым летом на Играх выжала 567 кэгэ. Но увы, одна из китайской команды выжала 570. – Она скатала Кимбу мячиком и саданула ее разик об пол (эх, зацепистая кислота). – Но она меня превзошла не силой и не талантом. Это всё сила и талант её панциря. – Она распрямила Кимбу в подобие карандаша (ну, пошло крышу сносить) и заточила ей башку великанской точилкой. – Китайская спортивная технология на данный момент нашу превосходит. Но мы уже многого добились; возможно, что скоро наши инженеры пойдут дальше ихних. – Чтоб пояснить свою мысль, она тут же чертила схемки Кимбой-карандашом. – И тогда золото будет наше.

– Ага, – со стороны услышала свой голос Кимба, – так вам нужны выжившие из ума паралитики, художопые калеки, на кого навертеть свою аппаратуру.

– Именно, – ответила Марионетта, – и в данном качестве ты у нас на первом месте.

– Но почему же именно я, почему вот именно эта данная калека вам нужна?

– Потому что тебя можно купить. – И после этого разговор Марионетты перешел на деньги. По этой теме она рубила без проблем, говорила гладко – соблазнительно расписывала оплату тренировочных, суточные, выплаты по страховке, дотации… Её слова сплетались и выплетались с действием кислоты, и теперь Кимба подымалась ввысь на гигантской зелёной волне налички, в которой рыбья чешуя монет закручивалась и опадала, и прорезали глубины акульи силуэты, а она всё подымалась и подымалась в этом триумфальном месиве.

В Паралимпийский Корпус Национального Института Спорта.

Синеватый куб сомнительной репутации в одном из пригородов.

Со Студией Биомеханики в самом центре. Шумное заведение, населённое машинами, мастерская человечьих запчастей, заплывшая смазкой – прямо автосервис с того света, думала Кимберли, пока процокцокивала, зажатая в штангенциркулях, мимо полок с хирургическими пневматическими молотками, трепанами и с протезами, изгибавшими цифровые конечности. По всему полу стояли лужи светло-соломенной спинномозговой жидкости, и отовсюду где можно свисали мотки нервов, жирные и белые – со спинок стульев, одёжных вешалок и похожих на ксилофоны костных машин. А теперь вот команда крутых очкариков в замызганных стерильниках помогала ей забраться на стол. Дивились на древность всех её примочек: «Этой системе жизнеобеспечения самой нужна система жизнеобеспечения!» Таращились на гиперобтекаемые болты и коннекторы. Отделяли панцирь от её тела – удовольствие и боль, как если отколупливать струп, – и кидали его в кучу на пол. Где он ещё потом потрепыхивался, умирающая в снах девчачья кожура, и Кимба в жизни своей ещё голее не была. Её плоть имела оттенок давно сдохшего ядовитого моллюска, только менее приятная на вид.

А вот и новая модификация.

Они облачили Кимбу в золото, кевлар и промышленные алмазы, в электрическое хитросплетение медных паутин, полимеризированных спиралей и блаженства на жидких кристаллах осыпали золушку техноблестяшками, умными, как арифметика, и прелестными, словно музыка. Механизмы, подобные нежному объятию. Свеженький, только что с завода, панцирь учтиво-мягко охватил её, с приятно охлаждающей душу беглостью движений, и она встала со стола и за сопровождающим проследовала, струясь, в тренировочный зал.

Там ждала Марионетта.

– Сегодня начнёшь тренировки по прыжкам в высоту, – сказала она.

– В высоту? – заныла Кимба. – Я сроду в высоту не прыгала. – И соврала, потому что уже она ощущала в себе все нужные для этого знания, передававшиеся её движениям. Её механизм погрузился в высшую спортивную математику: угол сгибания голеностопного сустава и прочий баллистически выверенный прыг-скок-гоп-хлоп.

Информация ударила в мозг как доза, как зависимость от никогда прежде не испытанного кайфа. И вот уже планка её манила, ощутить, попробовать, и подход, словно танец, – пять широких шагов, потом четыре покороче, всё быстрее, с округлым заходом на планку. И парабола вверх и через планку, и она взяла три метра двадцать, как будто всю жизнь только этим и занималась…

И с каждым подходом она набирала высоту. Пять метров. Семь. День за днём, выше и выше.

Пока однажды утром она не поставила десять метров. Перестаралась в толчке и расколотила череп об потолочную балку. И пока летела вниз, умерла от обширной черепно-мозговой травмы.

Панцирь продолжал тренироваться ещё неделю.

И никто ведь и не догадался бы – поняли только, когда труп внутри вонять начал.

Рождество чумы

Мистер Вейль страдал аллергией на рекламу.

Даже от самого ненавязчивого ролика у него серьезно ухудшалось самочувствие и по коже начинали расходиться нездорово-розовые пятна с четко очерченными краями, похожие на странный солнечный ожог, как будто он позагорал в сворачивающих кровь отсветах нейтронной звезды.

И аллергия эта была ему ну крайне некстати – не в последнюю очередь потому, что он работал главным текстовиком в компании «Утилита Ворд Смит 4.5 и сыновья», наиглавнейшем рекламном агентстве всего города.

А также потому, что из-за неё он не мог выходить из своей квартиры. Вообще не мог.

Потому что реклама была везде.

Сам Вейль утверждал, что рекламная индустрия потеряла контроль над своим детищем. Рекламы образовали свою собственную, независимую биосферу.

И с каждым днём они всё лучше приспосабливались.

Новые, самосовершенствующиеся виды возникали каждый день: документоклама, валютоклама, эротоклама… Вечная ночь, исполненная снующих чудовищ, – и Вейль знал, что он был законной добычей даже слабейшего из этих хищников…

* * *

Раздался звонок в дверь. Как обычно, в 6 часов вечера.

С тех пор как Вейль подцепил аллергию, он невзлюбил отпирать дверь. С тех пор как он заблокировался в своей квартире, словно в бункере, и продезинфицировал её от самых микроскопических частичек маркетинга, он терпеть не мог открывать её обратно в мир, пропитанный рекламой всех родов – кишащий объявлениями во всех мыслимых и немыслимых средствах информации…

Но он таки отворил дверь. На эту гостью он мог положиться: она покорно соблюдала все его разнообразные меры антирекламной предосторожности, хотя бы только из желания сделать ему приятное. Она была человек скрупулёзный, с чёткими понятиями о гигиене. Врач, как-никак.

Хотя пришла она по вызову вовсе не к нему.

Доктор Юта Кребс пришла к компьютеру Вейля, который тоже недужил уже несколько недель. Это был млекопитающий процессор – двухметровый европеоидный куботел свисал с потолка ванной Вейля на переплетениях кишковатых желез. Жиропроводники вели к двум дыркам, помеченным татуировками: ВХОД и ВЫХОД. Идущий из дырки ВЫХОД проводник, из которого сочилась горчичного цвета жижа, оканчивался в сливном отверстии на полу. В дырку ВХОД была воткнута особая питательная трубка, и её закраина обросла слежавшейся коркой.

Вейль любил работать с живым компьютером за ту естественность, которую, по его ощущению, тот придавал его работе (не столько сочинительство, сколько выращивание и селекция новых пород рекламного скота), – но и сам понимал, что порой был слишком брезглив, чтобы обеспечить тому положенный уход и заботу…

Кребс пришла в ужас.

– Посмотрите, до чего вы довели устройство! – вскричала она. – Демиелинизированный, обезвоженный… Вы хоть купали его сегодня, мистер Вейль?

– Я был занят другими делами, – ответил он, разглядывая свои многочисленные кожные казни египетские в ванном зеркале. – И называйте меня просто Ной.

– А сюда посмотрите, – продолжала Кребс, – вот вокруг этих сфинктеров ввода данных: воспаление, отёк, шелушение и кожные высыпания. Как будто его держали на солнце.

Вейль повернулся и тут только в первый раз заметил шелушащееся покраснение на здоровой, кровь с молоком, коже куботела.

– А ведь и правда, похоже на солнечный ожог, – сказал он.

– Или на аллергию, – подзудила его Кребс. За всю свою практику она не раз встречалась со случаями нелепейшей чувствительности (у одного пациента так вообще была аллергия на антиаллергенные препараты), а вот в аллергию Вейля она нисколечко не верила. По её утверждению, недуг его носил психосоматический характер: приступы угрызений совести – что среди рекламщиков такое же профессиональное заболевание, как, скажем, кессонная болезнь у водолазов или у машинисток писчий спазм – брали над ним верх и выражались посредством реакции тканей.

Не аллергия – как она однажды выразилась, – а аллегория.

Но Вейль не клюнул на наживку. Весь в себе, он с нездоровым вниманием рассматривал кожу компьютера.

– Мистер Вейль, а вам не пора бы вернуться на работу? – мягко сказала Кребс. Она и сама работала по контракту на Ворд Смит, обеспечивала уход за био-ИТ фирмы. – Они там в агентстве по вас скучают. Все были в таком восторге от вашей дерматитной рекламы. – Она имела в виду одну из самых его дерзких рекламных кампаний – патоген, который вызывал на теле потребителей сыпь в виде рекламы одного фирменного лосьона, который один только и мог её вылечить.

– Да, но…

– А эти ваши блиц-рекламы: разумные маркетинговые лучи, безжалостные, раскалённые добела – экспонентные «умные рекламы», с изумительной точностью выявляющие профиль потребителя…

– Ну, не такие уж и…

– Вы один из самых дерзновенных рекламщиков фирмы. Я начинаю за вас волноваться – если вы всё так и будете держаться на расстоянии, ваше положение в агентстве может стать уязвимым.

– Доктор, мы всё это с вами уже обсуждали много раз, – устало ответил Вейль. – От одной мысли, что мне придётся возвращаться, у меня усиливаются все симптомы – все эти рекламные объявления, требующие к себе внимания; все они – утверждающие нечто прямо противоположное истине.

Кребс безнадежно покачала головой и отвернулась.

– Ну как хотите, мистер Вейль, – сказала она. Собираясь уходить, она протянула ему тюбик с мазью. – Вот вам от меня в подарок.

– Что это?

– Крем для кожи, – сказала она, в последний раз осматривая куботела. – Наносить на поврежденные участки два раза в день.

– А, так это для компьютера, – в его голосе послышалась горечь.

– Ну конечно. Вы сами знаете, что у меня не та квалификация, чтобы лечить людей. Вам надо обратиться в медицинскую экспертную систему.

– Не могу. У них там полно рекламы. Ненавязчивой, но я-то чувствую – воздух, пронизанный коммерческими предложениями, взвесь рекламы в воздухе проникает под кожу…

Он сбавил пыл, заметив, что глаза Кребс остекленели. Терпение, с каким она переносила его разглагольствования, явно почти иссякло.

Усилием воли он взял себя в руки и проводил её до входной двери.

И когда она легко махнула рукой на прощанье, он спросил себя – что было с его стороны не вполне справедливо, – кому предназначался этот жест: ему или же куботелу…

* * *

Перед сном Вейль занялся своими рыбками.

У него была страсть к океанической фауне. Весь дом был забит дорогими глубоководными экосистемами; повсюду чудовища в завитушках рококо скользили сквозь бездонную тьму – мешкороты и ящероголовы, гигантуры и живоглоты – такие хрупкие, отвратительные и бесконечно чуждые. Квартира тоже была оформлена под батискаф: ржавые переборки, клёпаные стальные стены, пульты управления, оборудованные старыми медными приборами, отсвечивавшими зловеще-зелёным.

Вейль понимал, что это всё эстетически было под большим вопросом, безвкусно, надуманно, порой заставляло в панике хватать воздух ртом от замкнутого пространства. А ему нравилось. Где-то глубоко внутри ему это было близко, особенно с тех пор как у него началась эта аллергия. Замкнутый в собственном доме – укрывшись от коммерческой лавины внешнего мира, – он чувствовал себя в безопасности в уютной скорлупе своей квартиры, чьи надежные стены могли выдержать постоянное давление рекламы, неустанно сдавливавшей их снаружи.

В этом уюте и безопасности он какое-то время просто стоял и смотрел сквозь стекло – мясистые, какие-то скабрёзные болотные огоньки удильщиков; zooxanthellae, осыпающиеся роскошным снегопадом; сатанинские искорки бельдюг, таранящих свой путь сквозь склизкие отходы рыбьей жизнедеятельности, – и в который раз эта кишащая жизнью бездна представилась ему как элегантная метафора рекламы: по красивым огонькам нипочем не догадаешься, какие чудища с иглоподобными зубищами хищно рыщут во тьме.

Реклама, подумал он, с обагренными зубами и когтями…

Позже он проглотил сразу несколько пилюль от аллергии, завалился в свою подводницкую узкую койку и моментально забылся сном.

* * *

А вот компьютер спал беспокойно.

Он чувствовал, как где-то внутри, глубоко в переплетениях нервов, что-то шевелится. Нечто не от мира сего, пышущее желанием родиться на свет.

Рекламное объявление.

Последний, заброшенный проект Вейля, уж с месяц зревший нарывом в воображении организма. На первый взгляд самая обычная, даже, пожалуй, скромная реклама – с главным героем в виде Христа Иисуса, Спасителя – прекрасного, раненого Агнца Божьего – само воплощение бесконечного сострадания, сплошь сусальное золото и византийский багрянец, накручивала объём продаж фирменной жвачки многоразового использования…

На поверхности – стандартная реклама, предназначенная для массового запуска. Только в самом её чреве, посреди рекламных навороченных кишок, гений Вейля проявился в полной мере.

Ибо это было нечто совершенно новое. Новорожденный вид; прорыв в рекламном мире, подобный той древней рыбе, которая выпрыгнула на сушу попробовать свои новоприобретённые лёгкие. Нечто, обнаруживающее ретровирусные тенденции; неодарвинианская сущность, предназначенная к выживанию в бесчеловечно экстремальных условиях, под глубинным давлением самых невозможных категорий потребителей… Она была в крайней степени амфибией, готовой приспосабливаться, совместимой с любыми носителями – способной изобрести совершенно новые средства передачи информации в том случае, если других под рукой не оказывалось…

Разумеется, после того, как Вейль подцепил свою аллергию, он вынужден был положить проект на полку: он позабыл о нем много недель назад.

Так что реклама до сих пор была рабочим проектом, почти наброском.

Но у неё уже была своя цель. Настоятельная потребность.

Превыше всего на свете ей хотелось, чтобы её увидели.

* * *

На следующее утро Вейль проснулся, как с ним часто бывало последнее время, от жуткой чесотки.

Сегодня, однако, раздражение было сильнее обычного; кожа его звенела и гудела от пронимавшей до костей мýки, руки его двигались сами по себе, расчёсывая все новые высыпания, лиловые прыщики сочились и покрывались коростой, набухшие волдырики и гнойные болячки источали клейкую жижу…

Он притащился в ванную, рывком распахнул аптечку и весь намазался триамцинолоном, флюоцинолоном, метилпреднизолоном; броскими адренал-кортикостероидными мазями и светящимися интерфероновыми притираниями, пока не стал похож на придурка в маске смерти, не допущенного к участию в третьеразрядном забеге клоунов-пришельцев.

Он стал ждать, чтобы зуд прошел.

Он не проходил.

Раздражение было непереносимо.

Было такое ощущение, как будто он вступил в контакт с аллергеном. Как будто какая-то реклама нарушила неприкосновенность его квартиры.

Но времени размышлять не было: зуд становился всё сильнее. Уже он в своём честолюбии не желал ограничиться одной его кожей, охватывал другие сферы, подчинял себе его волосы, язык, зубы…

Принялся за его внутренности: лёгкие, пищеварительный тракт от горла до анального отверстия…

Даже сердце у него чесалось.

Он чувствовал, как оно, внутри, невыносимо подергивается с каждым ударом; раздражение проходило сквозь мускул как радар, очерчивая тонкую структуру его предсердий и желудочков…

И вот он уже стоял посреди кухни и понятия не имел, как он туда попал.

И держал в руке нож.

Тут он понял, что хотел себя освежевать, всадить нож глубоко под кожу, чтобы добраться до источника проклятой чесотки…

Тут он увидел компьютерную мазь доктора Кребс, с предельно ясной наклейкой «Не предназначено для лечения людей», но Вейлю было не до рассуждений; возбужденные руки уже отвинчивали колпачок, смазывали болячки бесцветным веществом из тюбика…

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

2 из 4