Капли звездного света (сборник)

– Понятно.

– Ему понятно! – вскричал Юра и оглянулся на шефа. – Что за абракадабра в твоих записях?

– Не про тебя писано, – сказал я и проскользнул в фотолабораторию. Было за полночь, но спать не хотелось. Весь день по совету Рамзеса я провалялся в постели, встал под вечер, поработал с гантелями и пошел гулять. В окнах Ларисы горел свет – неяркий и теплый. Почему-то и Ларисе не сиделось в городе… На дороге меня и догнал вахтер с приказом шефа явиться на телескоп.

Я вытащил пластинку из фиксажа и включил свет – в глаза будто впились иглы, маленькие снаряды били прямой наводкой в затылок. Каждый фотон – снаряд. Я стоял, привыкая к свету и к той мысли, что мелькнула в голове. Сумбурная и, вероятно, неверная идея, но в моей тетради ее еще не было.

Я вышел под купол. Все-таки было и у меня какое-то везение – шеф ушел, а Юра, пользуясь случаем, читал детектив. Я и спрашивать не стал – влез в люльку и поехал к телескопу. Юра у пульта поднял голову, но ничего не сказал. Подниматься в главный фокус я, впрочем, не решился.

Не знаю, чего я ждал. Мрачной выжженной пустыни и скалистых впадин на месте океанов? Все было иначе, и это «иначе» означало, что разум победил. Он набирал силы, ждал и взялся за дело в тот самый миг, когда яркость Новой достигла максимума.

Пожаров на планете не было. Исчезли черные тучи дыма, и лишь кое-где появлялись искорки пламени. Я хотел увидеть город, но на терминаторе – границе света и тени – был океан, такой же голубой и спокойный, как несколько ночей назад. Планета вращалась, и город погрузился во тьму, в ночь. Исчезли и точечки-мошки, сгинули вместе с огнем, может, именно они и загасили пламя. Они были пожарными, питались жаром огня и умерли вместе с ним. Так я подумал, и мне захотелось увидеть, что стало со звездой.

Яркий желтовато-белый диск был окружен почти невидимым ореолом. Ореол будто проявился на сетчатке глаза и стал сетью. Впечатление было именно таким – будто на звезду набросили тонкую сеть-паутинку. Она была похожа на каплю, острый ее конец смотрел в сторону зеленой планеты. Я продолжал искать и нашел паука. Он висел в самой вершине паутинки – на острие капли. Это был диск, тот самый диск-звездолет или другой такой же. Значит, это не было бегством, диск летел к звезде, чтобы укротить ее, запереть, поймать в сети, силовые или энергетические. Сети, которые не позволят звезде разогреться.

"Куда нам до них, – подумал я. – Вспыхни сейчас Солнце – и все, конец роду человеческому. А они выстояли. Они все предвидели и были готовы». Мне стало радостно, будто не чужие, может быть, страшные на вид существа, а я сам командовал сражением и спас свой мир.

Я хотел разглядеть диск поближе, увидеть, как вытекает из него сеточка-паутинка. Но что-то удерживало меня: я боялся повторения вчерашнего. «Пора слезать, – подумал я. – Я и так увидел больше того, что могу понять. И голова начинает болеть. Стучит в висках».

– Нагляделся? – спросил Юра, когда я подъехал к пульту и спрыгнул на пол. Он уже не читал, ладонь его лежала на клавише возврата люльки. Он не хотел мне мешать – слушал, идет ли шеф. Сейчас он ждал рассказа.

Я рассказал, и Юра вздохнул:

– Может, ты все это и видел, но кого сможешь убедить? Нужно разглядеть что-то такое, что можно подтвердить спектроскопически. Наука изучает объективную реальность. А твоя реальность пока необъективна…

– Вот тебе и фонтан идей, – сказал я, понимая, что Юра обидится.

– Что ты понимаешь в астрофизике, технарь несчастный, – спокойно сказал Юра. – Фонтан идей тебе нужен? Пожалуйста.

– Послушай, Юра… – начал я, но Рывчин уже завелся.

– Идея первая, – грохнув стулом, Юра стал ходить в узком промежутке между пультом и балконной дверью. – В обсерватории поселился представитель иной цивилизации, который раньше уже побывал во многих звездных системах. Он обладает даром телепатии, и ему ничего не стоит внушить тебе картинку с экзотическим видом. Вопрос в том, почему он выбрал тебя?

– Я не астрофизик, – сказал я. – Эксперимент чище.

Пропустив мои слова мимо ушей, Юра перешел ко второй гипотезе.

– Представление о каждой звезде, обо всем, что человек видит, складывается в мозгу на основе предыдущих представлений, на основе прочитанного и вообще всего, что человек знает. Складывается подсознательно в определенный образ, и образ этот всплывает, как только картинка оказывается завершенной. Образ воспринимается как реальный. Ты даже можешь изучать его, искать подробности, которые в нужную минуту всплывают из подсознания.

– Отлично, – сказал я. – Как те объяснишь, что я видел гибель звезды на сутки раньше вспышки?

– В главном фокусе и не то увидишь, – буркнул Юра. – Что, не нравятся идеи?

– Они сколочены по модным рецептам…

– Ну-ну… – заинтересованно сказал Юра.

– Пришельцы, телепатия и подсознание. Самые модные темы для салонных интеллектуальных бесед.

– Может быть, – пожал плечами Рывчин. – На моду тоже можно смотреть по-всякому. В десятых годах модно было спорить о теории относительности. Не понимали, а говорили. Теория относительности от этого хуже не стала.

Пришельцы, телепатия и подсознание. Когда Юра перечислял эти химерические гипотезы, какая-то фраза или слово прозвучали у меня в мозгу резонансом, я даже на секунду подумал – вот решение. Но секунда улетучилась, и теперь я не мог вспомнить.

Мне почудились шаги внизу, приглушенный разговор. Юра тоже услышал, сказал:

– Шеф.

– Всегда он не вовремя, – буркнул я.

– Не скажи, – с готовностью подтвердил Юра. – Говорят, наш шеф даже родился не вовремя. На два месяца раньше срока. Или на два столетия. И жениться решил не вовремя. Шастает по ночам…

– Кто собрался жениться? Шеф? – Для меня это было новостью. Шевельнулось в мыслях что-то, связанное с женитьбой шефа. Я не успел додумать. Саморуков уже ходил под куполом большими шагами, на меня и не смотрел. Он не со мной говорил, а с неким «иксом», сотрудником лаборатории, который только и делает, что нарушает трудовую дисциплину.

– Что это значит, Луговской? Вы больны, а я узнаю об этом последним. Завтра утром чтобы вас в обсерватории не было! Пишите заявление – неделя отгулов за работу в выходные дни.

– И вот еще, – он остановился передо мной, мне даже показалось, что в темноте глаза у него светятся, как у кошки. – За то, что вы самовольно были вчера на наблюдениях, получите второй выговор. Вы знаете, как я к вам отношусь, но во всем нужна мера. Запомните раз и навсегда: вы должны делать то, что говорю я. Иначе мы не сработаемся. Ясно?

Он пошел к пульту, заговорил с Юрой – я для него не существовал. Я представил, как он приносит Ларисе добытую с неба звезду и ждет согласия. Конечно, он его получит. И тогда Саморуков начисто забудет о Ларисе, потому что никогда не вспоминает о работе, которая закончена, о цели, которая достигнута. Неужели Лариса не понимает этого?

– Вы еще здесь, Луговской? – шеф поднял голову от пульта. – Идите, идите. Вернетесь через неделю. До свиданья.

12

Никуда я не поехал. Проснулся поздно, с головной болью. Перед глазами стояла Новая Хейли, диск-звездолет, казавшийся золотистым в свете звезды. Что в нем? Люди, такие, как я? Или надежно запрограммированные механизмы? Для чего сеть? Сеть ли это? Аналогии, аналогии… Неуместные, ненужные. Тому, что я видел, нет названия в земном языке, а ИХ речи я никогда не услышу. И что бы я ни придумал по этому поводу, все будет неверно и глупо.

Я оделся и пошел на работу, старательно обходя стороной места, где мог встретить шефа, – как страус, прячущий голову в песок.

Погода была мерзкая – Медвежье Ухо, подобно сгорбленному атланту, подпирало темно-серый купол, и купол этот медленно оседал на землю белыми хлопьями первого мокрого снега. У входа в лабораторный корпус стояла Лариса, мокрая как цыпленок.

– Жду тебя, – сказала она, не здороваясь.

Я оглянулся, мне почему-то показалось, что позади маячит фигура Саморукова и слова эти обращены к нему.

– Людочка простудилась в дороге, – сказала Лариса. – Ночью был жар. А теперь она хочет сказку.

– Вот и стал я народным сказителем, – вздохнул я.

Людочка лежала в постели, закутанная по самые уши. Увидев меня, она достала из-под одеяла руки, потянулась и тоненьким голоском сказала:

– Папка пришел…

Я посмотрел на Ларису. Людочкины слова я воспринял как часть какой-то игры. Лариса стала пунцовой. Наклонившись над кроваткой, она торопливо сказала:

– Доченька, дядя Костя сейчас расскажет тебе сказку…

Я начал рассказывать про паучка, плетущего свои сети. Огромные сети, которые он расставляет на главной звездной дороге – Млечном Пути. Большие и маленькие звезды спешат по своим звездным делам, а на пути вдруг вырастает сеть, звезды попадают в нее, потому что они не привыкли сворачивать с пути. И тогда на них нападает паук. Пауком управляют люди, почти такие, как мы. Они набирают звездную энергию, чтобы дать жизнь своей планете, чтобы могли двигаться поезда, летать самолеты, светить фонари в ночных городах.

– Ты видел паучка? – с уважением и страхом спросила Людочка. Она привстала в постели и смотрела на меня, как на Илью Муромца.

– Видел. Звезды большие, а паучок маленький и золотистый.

– Поймай его. Я тоже хочу посмотреть. Ладно, папка?

Опять! Лариса стояла в дверях, она все слышала, и лицо ее болезненно скривилось.

– Спи, Людочка, – сказал я. – Спи и поправляйся. А я пойду охотиться…

На работу решил не идти. Отдыхать я могу на законном основании – не все ли равно уважаемому шефу, где я буду поправлять свое здоровье?

Но все шло вкривь и вкось в этот день. Единственное место, где я решительно не хотел бы встретиться с Саморуковым, это вход в дом Ларисы. Столкнулись мы в подъезде, и оба опешили от неожиданности.

– Что вы здесь делаете, Луговской? – довольно спокойно начал шеф и облокотился о косяк. Он не собирался ни пропускать меня на улицу, ни входить в дом. – Автобус в город ушел, а я привык, чтобы мои распоряжения выполнялись.

– Мне нечего делать в городе, – хмуро сказал я.

– А здесь у вас есть дело? Здесь обсерватория, а не клуб любителей фантастики.

Настала моя очередь удивляться. Что он хотел сказать?

– Я отобрал у Рывчина ваш опус, – объяснил Саморуков. – Любопытно изложено, но ваше незнание астрономии выдает вас с головой. Ваш литературный талант может найти себе лучшее применение, чем в нашей обсерватории. Во всяком случае, в моей лаборатории вы больше не работаете.

Тремя прыжками Саморуков взбежал на второй этаж, и я услышал звонок. Потом тихие голоса и щелчок английского замка. Я стоял у дома под снегом и отлично понимал, как чувствует себя побитая собака.

Хорошо, однако, быть начальником. Понравился человек – пригласил работать. Не сработались – до свиданья. Я побрел домой. На западе небо посветлело, а у самого горизонта между серостью земли и серостью неба будто вонзили клинок – узкая полоска глубокой сини рвалась и стремилась разлиться рекой, затопить сначала Медвежье Ухо, а потом и все, что пониже.

До вечера я просидел дома. Решил возместить потерю тетрадей, попавших к Саморукову. Отыскал в ящике помятый и наполовину исчирканный блокнот, вырвал чистый лист. Писал быстро – в голову пришла очередная гипотеза, наверное, такая же бредовая, как все прежние.

Я вспомнил, как щелкал затвор, заканчивая выдержку. И слова Юры о том, что образ звезды складывается из впечатлений, накопившихся в подсознании. Возникла аналогия – мозг как фотопластинка. Жиденькая аналогия, раньше я уже думал об этом, но даже не записал. А мысль не уходила, она обрастала подробностями, и я зацепился за нее, чтобы понять, достаточно ли она сформировалась, чтобы стоило серьезно о ней подумать. Пожалуй, стоило.

Где-то в мозгу есть центр, накапливающий фотоны. Как фотопластинка. Чувствительность глаза огромна – он способен реагировать на единственный квант света. Но один фотон не вызывает в мозгу никаких ассоциаций, в памяти нет картинки, которую он мог бы дополнить. А если бы такой центр был? Тогда ни один лучик света не пропал бы зря. Все они укладывались бы в картинку – сегодня один, завтра другой. Глядишь, и полотно готово.

Допустим, есть такой накопитель. Что из того? Откуда фотону знать, в какое место на картинке он должен лечь? Лучи света от далекой звезды попадают в глаз одновременно и на один нерв. Разделяются они где-то по дороге в мозг, а может, и в самом мозгу. Как разделяются и почему?

Опять что-то не получалось. Затравка, по-моему, была хорошей. Накопитель света. Нужен еще один шаг, чтобы понять главное. Почему-то я был уверен, что думаю правильно, что мне просто недостает смелости. Раскованности мысли. Ну же, подгонял я себя.

Все дело в разуме, подумал я.

Мозг – коллектор, сборщик сведений о внешнем мире. Но только ли? Мозг все же не фотопластинка, он не просто фиксирует, он обрабатывает сигналы зрения еще на пути к их законному центру. У неразумного животного сигналы благополучно доходят по назначению. Но человек – иное качество. Принципиально иное – это разум. Кто может доказать, что разумная фотопластинка будет фиксировать мир так же, как обычная?

Возможно, есть иное объяснение. Не знаю. Вряд ли здесь нарушаются какие-либо законы природы. Нет, просто существуют законы, о которых мы пока не подозреваем. Обычно ведь люди очень осторожны, когда для объяснения парадоксального явления предлагают новый физический закон, будто у мироздания число законов ограничено. Будто каждое явление не может нести в себе и нечто принципиально новое. А самое новое, самое близкое к нам, настолько близкое, что мы не воспринимаем его как принципиально отличное от всего остального мироздания, – это наш разум. Ведь разум – новое качество. Я повторил это еще раз, записал и подчеркнул жирной чертой.

Разум – иное качество. Может, и законы здесь другие? Мы еще не подступились к законам разума, потому что неизвестно, с какими мерками, какими приборами к ним подступиться. Может быть, для познания разума нужны не приборы, а опять-таки разум? Может быть, в конце концов, ощущения человека окажутся более «дальнозоркими», чем любой созданный человеком прибор?

Я не верю, что я один такой. А может, просто боюсь быть единственным. Может, нас миллионы на Земле. Миллионы «зрячих». И дело в том, что проявиться это свойство легче всего может у астрономов – помогает техника. Что я знал бы о себе, если бы остался работать на заводе микроэлектроники, если бы не позвала меня в горы смутная жажда необычного?

13

К директору меня вызвали под вечер. Вернулся из города Валера, он успел «заскочить» в главное здание и явился с банкой апельсинового сока – даром неизвестного друга. Мне хотелось, чтобы этим другом оказалась Лариса, но, скорее всего, обо мне заботился Юра – в виде компенсации за потерю тетрадей.

– Не гадай, – сказал Валера. – Все равно не догадаешься. Одевайся, тебя академик требует.

Когда я шел к главному зданию, непогода улеглась. У подножия Медвежьего Уха громоздились копны тумана, будто серые волки, собравшиеся на ночлег. А на востоке небо казалось вымытым и протертым тряпочкой – таким оно было прозрачным и иссиня-глубоким. На Четырехметровом готовились к наблюдениям – ребята из лаборатории техобеспечения вращали купол, проверяя моторы. Я подумал о том, что буду говорить. Ночью мне нужно быть у телескопа – вот и все.

Директор был в кабинете один, и это придало мне бодрости – я не хотел встречаться с Саморуковым.

– Садитесь, Луговской, – сказал академик. – Рассказывайте.

Я молчал. Я смотрел на листок бумаги, лежавший на столе, и читал вверх ногами приказ о моем увольнении. Однако силен Саморуков! Ну, не желает он со мной работать. Разве это причина для того, чтобы требовать немедленного увольнения?

– Это неправильно! – сказал я.

– Неправильно, – согласился академик. – Что вы там натворили? Михаил Викторович категорически утверждает, что вы не соответствуете занимаемой должности. Тогда упрек к нему – Саморуков сам вас нашел и пригласил в обсерваторию. Приказа я пока не подписал.

– Я хочу наблюдать, – сказал я, – а у Михаила Викторовича в отношении меня иные планы…

– В отношении вас, – академик ткнул в меня длинным гибким пальцем, – планы у Саморукова вполне определенные: он настаивает на вашем изгнании. Вы можете вразумительно объяснить эту пертурбацию?

Вразумительно я не мог. Для этого я должен был рассказать про звездные экспедиции, о том, как мне теперь позарез нужно каждую ночь видеть озерцо окуляра, и в нем – удивительный и близкий звездный мир.

Директор пододвинул к себе бланк с приказом, и поперек листа пошла-поехала размашистая зеленая подпись. Вот и все. Звездолеты на свалку. Экспедиции в космос – запретить. На равнину, Луговской, в пампасы. Я встал и пошел к двери.

– Луговской, – сказал академик. Он стоял за столом и держал бланк с приказом двумя пальцами. – Отнесите в канцелярию, – голос его звучал сухо. – До свидания.

– До свидания, – пробормотал я.

В канцелярии никого не было – рабочий день кончился. Я поискал взглядом, куда положить приказ, чтобы не затерялся. Наконец я и сам посмотрел на то, что держал в руке, – это был другой приказ, не тот, что я видел на столе. Меня переводили на должность младшего научного сотрудника в лабораторию теории звездных атмосфер с испытательным сроком в один месяц.

В голове забухали колокола, как в церкви на площади. Непонятностей сегодня было больше, чем я мог переварить. Хотя… Саморуков требует уволить Луговского. Академик не понимает причины и дает указание приготовить два приказа. Но для этого нужно согласие Абалакина – это к нему меня посылают на исполнение. Значит, академик вызывает Абалакина…

Все было не так. Информацию я получил от Юры, на которого налетел впотьмах, возвращаясь домой.

– Знаешь, Юра, – сказал я, – мы с тобой больше не коллеги. Разные лаборатории – разные судьбы.

– Тетради я у него отберу, – пообещал Юра не к месту.

– Да ну их…

– Что значит – ну их?! – вскипел Юра. Он, наверно, готовил себя к мысли, что с шефом непременно нужно повздорить за правое дело.

– Что ты за человек? – сказал он с горечью. – Все ты принимаешь как должное. Не вмешайся Абалакин, катил бы ты сейчас в город.

– Ха, – сказал я. – Очень нужно Абалакину вмешиваться. Академик понял, что аргументы шефа неубедительны…

– Далеко пойдешь, – Юра перешел на свой обычный тон. – Директор и не думал тебя защищать. Я как раз беседовал с Абалакиным в коридоре. Идет шеф, на ходу бросает: «Работать надо, Рывчин!» И – к директору. Я не успел оглянуться, смотрю – Абалакин вслед двинулся. Я за ними – на всякий случай. В приемной дверь полуоткрыта, но слышно плохо. Потом Абалакин голос возвышает. «Требую!» – говорит. Абалакин требует, представляешь? Шеф выскакивает из кабинета злой, идет прочь, меня не видит. Появляется Абалакин – с видом Наполеона после Аустерлица. Подходит ко мне. «Так что мы говорили относительно квазаров?..»

Каков Абалакин! Наверно, по-видимому, возможно. И каков шеф! А впрочем, что сейчас главное? Выяснить, почему проявил характер бесхребетный Абалакин? Не все ли равно? Главное – сообразить, как попасть сегодня на наблюдения.

– Пойдем, – сказал я Юре. – Посидим, выпьем чаю. Мне наблюдать ночью.

– Ага, – отозвался тот без удивления. – Ребята Абалакина сегодня с одиннадцати. Первый раз на Четырехметровом, в порядке ознакомления.

– Спасибо за информацию, – поблагодарил я.

В коттедже Валера заваривал вечерний чай – вдвое крепче утреннего. Он жаждал узнать новости, но деликатно молчал. После сумасшедшего этого дня голова у меня была тяжелой, есть не хотелось, и я выпил подряд три стакана чаю. Неожиданно для самого себя я начал рассказывать о моей последней гипотезе, той, которую утром записал на листке из блокнота и бросил где-то. Юра слушал внимательно, а Валера смотрел оторопело, он узнавал обо всем впервые.

– Дельно, – похвалил Юра. – Нужно подумать. Кстати, ты бы попросил Абалакина… Ему все равно, что сегодня ребятам показывать. Пусть даст Новую Хейли. Посмотришь…

– Он собирается ядро Бэ Эл Ящерицы снимать, – сообщил Валера. – Есть у него одна идея по квазарам. Выпросил вот Четырехметровый, чтобы проверить… Сейчас мне сказал, когда передавал сок для этого типа.

– О, – удивился Юра. – Твой новый шеф заботлив не в пример прежнему.

Бэ Эл Ящерицы. Что-то очень далекое, миллиарды парсек, не разглядеть, не понять… Не хочу я проверять никаких идей. Хочу увидеть зеленую планету, диск с паутинкой. Прошли сутки, и что-то наверняка изменилось. Может быть, ИМ не удалось справиться со звездным смерчем, и протуберанцы прорвали паутинку, и огненные реки сейчас текут в пустоте, настигая зеленый шарик. Не зеленый уже, а пурпурный, покрытый пеплом, копотью, лавой…

Пока я размышлял, явился Рамзес Второй.

– Вот что, Луговской, – официально заявил он, не изволив поздороваться, – прошлой ночью тебя понесло на наблюдения. Ты знаешь, что такое покой?

– Покой, – сказал Юра, глядя в потолок, – это когда лежишь неподвижно, сложив руки на груди, закрыв глаза и ни о чем не думая. Тогда ты называешься «покойник».

– Правильно, – согласился Рамзес, не вникая. – Вот и лежи, когда говорят.

– А погода есть? – спросил я.

– Есть, – ответил бесхитростный Рамзес. – Так ты понял? Покой. Никаких наблюдений.

– Ладно, – я махнул рукой и начал одеваться. – Драться будешь?

Рамзес пошел к двери, бурча что-то себе под нос. Он не любил, когда перечили медицине.

– Одевайся теплее, – предупредил Юра. – И попробуй уговорить Абалакина.

– Хорошо, – ответил я. Мысли были уже далеко, в капитанской рубке звездолета.

– А тетради я завтра добуду, – заявил Юра с неожиданным ожесточением в голосе. – Хватит. Надоело. Сделай то, сделай это. Сам. Есть идеи.

Я оделся и пошел. Ночь… Ночи, собственно, не было. Взошла луна и разнесла темноту в клочья, осветив каждую песчинку на дороге, каждый бугорок на тропе к Четырехметровому. Только теперь я понял, почему нашу горку назвали Медвежьим Ухом. Луна высветила деревья на вершине – тонкие стволы, как мачты невидимых клиперов, и гора отбросила на плато странную тень, вязкую и размытую, острую и с фестончиком на макушке. Действительно, похоже на ухо. Название горе дали по ее тени, которую и видно-то не часто. Странное взяло верх над обыденным…

14

Рейс задерживался – на борту были экскурсанты. Ребята вращали купол, тыкали пальцами в клавиши, гоняли трубу телескопа по склонению и прямому восхождению, дежурный оператор настороженно следил, готовый вмешаться в любую секунду, и полчаса, выделенные Абалакину, близились к концу.

Оставалось минут десять, когда Абалакин решил, что пора и показать что-нибудь. Бэ Эл Ящерицы, например. Он задумчиво стоял перед пультом, переводя взгляд с листочка с координатами на желтые клавиши управления, и тогда я, легонько оттеснив плечом своего нового шефа, набрал заветные цифры. Абалакин удивленно посмотрел на меня, промолчал. Ребята толкались в тесной люльке, как школьники, хотя смотреть было не на что – Новая Хейли для них слабенькая звездочка, и только.

Мы стояли с Абалакиным под люлькой. Он смотрел на меня искоса, может быть, ждал, пока я сам начну разговор.

– На вашем месте, – неожиданно сказал Абалакин, – я бы не осуждал Михаила Викторовича. Конечно, он поступил… странно. Но, может, он прав… Я хочу сказать…

Окончания фразы я не расслышал. Люлька опустилась, ребята с гиканьем посыпались из нее, и я полез наверх. Звездолет стоял на старте, но я был убежден, что рейс сорвется – мало времени.

Начало полета я воспринял, как удар, резкий, хлещущий – по глазам, ушам, нервам, будто действительно взревели стартовые двигатели. Никогда еще не было такого, но испугаться я не успел – мы прибыли. Золотой диск затопил поле зрения. Звездолет повис над поверхностью Новой Хейли, кипящее звездное вещество Ниагарой стекало из окуляра по глазам, мне казалось, что струйки капают на подбородок. Никакой сети я не увидел, она растаяла, сгинула, будто и не было. «Проиграли? – подумал я. – Неужели не укротили звезду, и я увижу сегодня последние часы цивилизации?»

Сколько продолжалось это купание в звездном свете? Не больше десяти секунд – я закрыл глаза, отдыхая, а потом, чуть в стороне от диска Новой легко отыскал свою зеленую блестку. Звездолет мой падал на планету, и от этого неожиданного и жуткого ощущения у меня застучало в висках, подступила тошнота…

Нужно было зацепиться за что-нибудь взглядом, чтобы остановить падение. Я заметил на берегу темно-синего океана бурое пятнышко и повернул к нему на всей скорости, так что затрещали переборки, а невесомость сменилась тяжестью, рвущей сухожилия. Падение прекратилось. Звездолет висел над городом. Серебристые облака, растянувшиеся рваными нитями, бросили на дома и улицы извилистые ломкие тени, и мне казалось, что город – подводный. Все расплывалось в глазах, будто рябь воды мешала разглядеть детали. Но все же я видел какое-то движение – словно рыбки мельтешили в подводных гротах.