Добрые люди. Роман

«…Он ткнул пальцем в мой округлившийся живот и сказал, что не желает, чтобы ты и тот ребенок, который должен появиться на свет, твой брат Ибрагим, жили в таком положении…»

– Мать твоя тогда отказалась вернуться, – продолжал старик. – А мне после этого так больше и не удалось увидеть вас.

Он умолк ненадолго, глядя в лицо Касему, словно желая сказать: «Ты теперь мужчина и можешь понять и рассудить. У меня тоже была мать, да ниспошлет ей Аллах свою милость, стал понимать в делах женщин, когда был еще моложе, чем ты

теперь, в любом случае, мы возвратим остальные земли с до-мощью Аллаха, а доли твоего отца по-прежнему в моих руках». Касем улыбнулся этому очевидному лицемерию:

– Спасибо тебе, дядя.

Старик долго, улыбаясь, глядел на Касема, а потом сказал:

– Матери твоей неуютно здесь, это заметно, может быть, ей лучше бы было остаться в Касабланке.

– Да я и сам никак не могу привыкнуть к жизни в столице, – согласился с ним Касем, – только недавно втянулся. Но у меня нет выбора. Мне тоже было нелегко оставить город, в котором у меня столько друзей и знакомых.

Старик пробормотал себе под нос, словно говоря с самим собой:

– Да, человек должен быть жесток к себе во многих случаях жизни.

«…Твой дядя, сынок, самый жестокосердный из людей, я не видела никого более жестокого, чем он. Только один раз мне довелось увидеть, что он страдает, даже слезы стояли у него в глазах, но это был первый и последний раз. Произошло это, когда на нас обрушилась большая беда. Твой отец по характеру был совсем другим, не как дядя, да вообще он отличался от всех феллахов, от всех жителей деревни. Он был нежный, любящий… Это произошло меньше чем через год после раздела между отцом и дядей, такова уж судьба. Тебя еще и в помине не было. Я вспоминаю тех великолепных лошадей с блестящими сбруями и машину, к которым мы тогда еще не привыкли в деревне, и французского судью, приехавшего к нам в сопровождении уездного шейха5 и каида6. Они собрали всех жителей деревни и стали говорить им о земле деревни такие речи, которые совершенно не обрадовали жителей деревни. Переводчик говорил: «Махзен7 желает построить фабрику на реке, а для этого требуются земли, чтобы построить дома и сады и еще многое другое для Франции… Мы-то догадывались, что в конце концов из-за этого жители деревни потеряют большую часть своих земель, а из этих земель большая часть была во владении нашей семьи и особенно во владении твоего отца. Жители деревни отказались повиноваться, я очень хорошо помню, как твой покойный отец сказал прямо в лицо судье и каиду: «Это только уловка, чтобы отнять нашу землю», а потом повернулся к жителям деревни и сказал: «Вот вы сейчас молчите, а ваше положение потом будет, как у потомков Самуда и Хама8 и прочих племен…» Солдаты, приехавшие с ними, схватили твоего отца, дядю и еще нескольких мужчин, потом после пыток отпустили. И опять в деревню вернулись эти красивые лошади и машина. Переводчик выкрикнул несколько имен старейшин деревни, каждому из них обмакнули палец в чернила и провели им по бумаге. Каждому из них сказали: «Завтра тебе заплатят». А твой отец отказался макать палец в чернила, а потребовал калам9… Они пошептались между собой, дали ему калам, а он отказался подписываться, потому что бумага была составлена по-французски, а отец не знал французского, он владел языком Корана, да ниспошлет ему Аллах свою милость, после этого солдаты окружили его со всех сторон, надели на него наручники, силой обмакнули его палец в чернила и приложили к бумаге, а потом отправили его в тюрьму. Пока его не было, все земли обнесли колючей проволокой, ко мне домой зашел твой дядя, вот тогда-то я и увидела слезы в его глазах. Впервые в жизни я видела, что он плакал…»

Старик опять заговорил:

– Ты обязательно должен приехать в деревню и побывать на своей земле… Ты теперь стал мужчиной и возьмешься за то, чтобы снова восстановить связь между нами. Даже если твоя мать и будет противиться этой поездке, даже… – он вдруг умолк и пристально поглядел Касему в лицо, словно желая заранее узнать, что тот ответит ему, а потом добавил спокойным голосом:

– У тебя есть брат. Его, кажется, зовут Ибрагим, как мне сказала твоя мать. Я его еще не видел…

Касем ответил, словно не расслышав всех его слов:

– Да, у меня есть брат Ибрагим, он пока еще не вернулся из школы.

Старик что-то пробормотал себе под нос и опять принялся расспрашивать:

– Сколько ему лет?

Касем ответил, стараясь придать голосу обычное выражение и изо всех сил подавляя в себе желание уйти отсюда:

– Сколько лет? Не знаю… Мы с ним почти ровесники…

Старик быстро отвел взгляд в сторону, но в его глазах промелькнуло что-то странное, и Касему показалось, что на лице его показалась хитрая усмешка.

– Мне кажется, он появился на свет через несколько лет после смерти моего брата, – сказал он и тут же, изменив тон, продолжил. – Да это и не важно. Ты уже мужчина, как я сказал, и понимаешь, что к чему. Ты сказал, что Ибрагим учится…

– Да. Готовит экзамен на степень бакалавра.

Но, кажется, старик не был удовлетворен ответом и снова принялся за расспросы. Тут его опять охватил сильный приступ кашля. Он кашлял, нашаривая рукой спасительный пульверизатор.

А Касем, наблюдая за движениями старика, вспоминал картины прошлого. «…Не забывай, мамочка, что я теперь в университете, а до этого проработал десять лет в начальной школе. Не может быть, чтобы мне сейчас было бы всего восемнадцать лет, как ты говоришь. Если сложить все годы работы и учебы, то это никак невозможно!» …Мать смущенно отводит взгляд, а глаза ее молят о помощи и настаивают на своем, а Касему кажется, что к голубизне ее глаз примешивается краснота… Ее нежное тонкое лицо вспыхивает глубоким волнением, которое она напрасно пытается скрыть, гневу ее нет предела, от говорит, глядя на него:

– Если бы ты был прав… Но ты не прав… То твоему брату сейчас уже перевалило бы за двадцать.

И она смотрит на него заискивающе, сдерживая в душе немые рыдания, а он отводит взгляд, берется за книгу и говорит, меняя тему разговора:

– Да что это мы в самом деле. Может быть, ты и права. Приготовь-ка мне чай.

Но она уходит не сразу, а еще на какое-то мгновение задерживается в дверях, глядя на него покорно и униженно, словно и сама не веря в то, что ей так быстро удалось убедить его. А он делает вид, что не замечает этого, поглощенный чтением. Она плетется на кухню, чтобы приготовить чай, а когда возвращается с подносом в руках, то Касем уже поднимается, собираясь уходить.

– Разве ты не будешь пить? – спрашивает она его.

– Конечно, только побыстрее, у меня назначена деловая встреча.

– Почему же ты сразу не сказал мне об этом, – упрекает она его, – я бы поторопилась. Но он перебивает ее:

– Не беспокойся, мамочка!

Он готовился выйти из дому, а она, застыв, все смотрела на него. Он наизусть знал ее привычки. Она перестала садиться с ним вместе за стол с тех пор, как он достиг совершеннолетия. Мать постоянно пыталась завести с ним этот разговор о возрасте, используя для этого любой подходящий случай: и экзамены брата, и необходимые семейные документы. Касема, в конце концов, стали смущать эти ее попытки приблизить его возраст к возрасту брата. С ее стороны было неразумно пытаться сократить эту разницу в возрасте между ними, которая равнялась почти десяти годам. Но говорить ей об этом было бесполезно. Он пил чай, не отрываясь.

– Осторожнее, сынок, чай очень горячий, – предупредила она, подойдя к нему. -Но стакан был уже пуст. Мать стряхнула какие-то невидимые глазу пылинки с плеч Касема и подтолкнула его к дверям, сказав на прощание:

– Береги себя, сынок, да хранит тебя Аллах!

И прежде чем он успел шагнуть за порог, она удержала его и горячо прошептала, словно в последний раз пытаясь убедить его в своей правоте:

– Ты ошибаешься в своих подсчетах, сынок. Мы, женщины, лучше разбираемся в этих делах. Дни рождений для нас никогда не забываются… То потрясение, которое я испытала со смертью отца, подействовало и на ребенка, которого я носила тогда в своем чреве, не знаю, сколько длилась эта задержка, но это и есть разница в возрасте между тобой и Ибрагимом.

Он ласково отвел ее от порога и сказал, улыбнувшись:

– Может быть, так оно и есть… Я знаю… Не надо волноваться.

Он поцеловал ее в лоб и вышел. Ему казалось, что она все прислушивается к звуку его удаляющихся шагов до тех пор, пока они не затихнут, а потом плачет, выходя из оцепенения, в которое она впадает перед ним. Всем своим поведением она выдавала то волнение, которое охватывало ее каждый раз, когда она пыталась представить образ своего прошлого так, как ей хотелось бы, хотя давно уже было пора прекратить эти бессмысленные попытки.

…Старик стряхнул крошки со своей бороды и снова обратился к племяннику:

– Много всего произошло на этом свете, сынок, но мы ничего не забыли. Когда нас отпустили на волю, колючей проволокой уже обнесли почти все земли деревни, оставив лишь небольшой клочок. Как я советовал тогда твоему отцу выждать немного, но он отказался. Они затопили всю его землю, и у меня тоже они отняли лучшие угодья… И все же твой покойный отец не стал ждать.

Старик помолчал немного и спросил:

– Может быть, мать тебе уже рассказывала об этом…

И до Касема вновь донесся издалека голос матери: «…Твой дядя поступил хитро. У него и вправду отняли землю, но он сговорился с каидом по поводу земли других жителей деревни. Французы взяли его земли, но помогли ему самому захватить оставшиеся земли феллахов. И благодаря этому, земли у него оказалось еще больше, чем прежде. А твой отец был словно из другого теста, человек прямой, ученый, факих… Он не пошел этим обманным путем, и его бросили в тюрьму, но и этого им было мало, и тогда они убили его.

Касем удивился, он никогда не слышал, что отец его был убит. Он отложил в сторону тетради, которые держал в руке и принялся с удивлением расспрашивать мать: в то время ему было около десяти лет:

– Его убили? Разве он не умер, как другие? Почему раньше ты мне об этом ничего не рассказывала? Она утирала слезы, говоря ему:

– Почему не рассказывала раньше? Зачем тебе знать это? А десятилетний сын продолжал спрашивать:

– Как его убили?

– Они бросили его в тюрьму, а когда отпустили, он вернулся в деревню и увидел, что у него отняли землю и обнесли ее колючей проволокой. Тогда ночью, ни оказав никому ни слова, он взял ружье и пошел караулить судью. Наверное, кто-то увидел его. Он не обратил на это внимания, заметил только, когда солдаты уже окружили его со всех сторон. Его снова бросили в тюрьму и выпустили только спустя несколько месяцев… Тело его было… Да и какой смысл теперь описывать все это? Он прожил

после этого всего несколько дней, словно и отпустили они его только для того, чтобы он умер в своем доме.

Сказав это, она заплакала, и на глаза ребенка навернулись слезы. Очнувшись от слез, она попыталась утешить сына:

– Не печалься. Не надо бы знать тебе всего этого так рано.

Потом она поднялась, вложила тетради сыну в руки и велела ему учить уроки, а сама вышла,, делая вид, что очень занята…»

…Фатима, мать Касема, вошла в комнату с подносом, и разговор между дядей и племянником ненадолго прервался. Фатима была высокой и худой, на лице у нее лежала печать покорности. Ступала она осторожно, словно преодолевая преграды.

Скрестив ноги, она присела напротив них на циновку и стала разливать чай. Старик устроился поудобней и взял стакан. Среди этого затянувшегося молчания Касему неожиданно подумалось: «А о чем думает каждый из нас?» Сам он думал о том, что сейчас творилось в душе дяди и матери. Он исподтишка наблюдал за ними: мать время от времени отпивала чай, неподвижно уставившись на чайник и стаканы, стоявшие на подносе, то принималась поправлять волосы, выбившиеся из-под платка, то касалась рукой затейливого узора на блюде, на лице ее еще были заметны остатки былой красоты, отмеченные прелестью прошедшей молодости, которую не смогли скрыть морщины лет. Сколько она перенесла в своей жизни, сколько перестрадала, чего она ждет с таким спокойствием? Легкой смерти, конца, прощения, отпущения грехов, как будто у смерти есть ступени? А старик разглядывает стакан, чуть отставив его в сторону. Мать словно очнулась от своих мыслей, когда раздался голос старика:

– Этот стакан чая надо бы выпить среди зелени полей, раскинувшихся повсюду, куда ни кинешь взор…

– А хорошо, наверное, сейчас в деревне, дядя? – спросил Касем. Старик, не расслышав вопроса, продолжал размышлять: вслух, глядя на Фатиму:

– Мне так тесно жить среди стен, и я удивляюсь тому, кто предпочитает городскую жизнь деревенской.

Фатима растерянно моргнула глазами, и Касему показалось, что на лице ее отразилась тревога, словно ее застали за каким-то преступлением.

Касем ответил дяде:

– Если бы деревенская жизнь была легкой, то никто бы не бежал от нее.

Мать вздрогнула, воем телом и заговорила, спокойствие снова возвращалось к ней:

– Наша деревенская жизнь не щадит слабого и того, у кого нет опоры на этой земле. В городе люди трудятся только для того, чтобы заработать себе на кусок хлеба, а в деревне ты трудишься для земли, для урожая, для коровы и еще для многого другого, и это тяжело, – и прибавила с уверенностью. – Очень тяжело для тех, кто слаб.

Старик отставил стакан в сторону. Он внимательно следил за движениями ее мысли. Ее слова вызвали в ном много чувств, несмотря ни на что он ощущал в ней горе. Про себя он думал о том, что она женщина и как в любой женщине в ней растет то, что она знает, как устроить свое дело, со всеми средствами, которые достались ей, с великой смелостью и редким упорством, если бы ни это, то дирхамы растаяли бы у нее в руках как соль. Женщина и какая женщина! Но одно лишь смущало ясность его мыслей, чтобы открыто объявить его женам и детям однажды, когда они сядут вокруг чая:

– Сука… Будь проклята она и этот город. Как будто ей здесь когда-нибудь отказывали в куске хлеба… Я привел ее к себе в дом, обрабатывал ее землю своими руками, сеял и пахал на ней, не позволял ей ничего продавать из наследства моего брата. Я обеспечивал ее всем, что она желала…

И повернувшись к своим женам он говорил:

– Разве я ее попрекал чем-нибудь? Разве она не жена моего единственного брата, чего ей не хватало?

И он не примкнул вспомнить всю историю рода человеческого, начиная от Адама.

– Все же все вы женщины одинаковы. Кто знает, какая дурная мысль промелькнула у нее в голове или еще промелькнет в ваших головах? Но когда сын моего брата вырастет и станет мужчиной, то ей нечем будет объяснить ему свое бегство из деревни. Что она скажет ему тогда? Может, она заявит, что я захватил ее землю и доход с земли, а то еще, чего доброго, скажет, что я… Кто знает? Может быть, она соберет все небылицы, которые нашепчут ей женщины!

Старик поддержал слова Фатимы, подспудно чувствуя свою вину, что в жизни он слишком много злословил о ней или словно замаливая грех за такие свои мысли о ней:

– Все, что ты сказала, лила10, совершенно верно. Жизнь в деревне тяжела. Только мужчинам под силу вынести её. Но ведь мы не как все, и я не как все, да и ты не такая как все женщины. У тебя был тот, кто исполнил все бы твои просьбы и помог бы тебе в любых трудностях. Ну да не будем сейчас об этом… Что случилось, то случилось. И все же деревенская жизнь – зто настоящая жизнь.

Касем вмешался с пылом человека, который хочет покончить с острой темой и прийти к согласию:

– В любой жизни свои недостатки и преимущества, дядя, сама благодать таится в деревенской жизни и в деревенских жителях, но если бы не жизнь в городе, то ни я бы, ни мой брат не учились. А это уже одна из привилегий города.

В этот момент в дверь позвонили, и Касем поторопился открыть. Он быстро вернулся в комнату, а за ним вошел юноша лет шестнадцати.

– Это мой брат Ибрагим, дядя Али, – представил юношу Касем.

Ибрагим подошел, смущаясь как красна девица… Поцеловал руку дяде, бормоча при этом что-то невнятное.

Старик с видимым удовольствием отнял у него руку:

– Благословит тебя Аллах. Он тоже уже совсем мужчина. Касему показалось, что на лице матери отразились уверенность и спокойствие. Она ответила:

– Да благословит тебя Аллах, хадж Али… Все вашей милостью. Я видела только добро с тех пор, как вошла в ваш дом. До этого я была несчастной сиротой, живущей на подаяние в деревне после смерти моего отца.

Старик перебил ее:

– Боже сохрани, не вспоминай об этом. Ты сама благодать. С тех пор, как мой покойный брат женился на тебе, в наш дом сошла божья милость, ты из благородного рода, поэтому я и выбрал тебя для своего брата.

А Фатима опять принялась взволнованно повторять:

– Все вашей милостью, все вашей благодатью.

Касему показалось, что он впервые видит мать по-настоящему счастливой… О Аллах, а если бы он женился на ней после смерти отца? Как похожи они сейчас на двух молодцу людей, представляющих картину былой любви с фальшивыми лицами, а в душе Касему слышался слабый рыдающий голос матери: «… Я бежала не от деревни, совсем не так – а от твоего дяди, да, от твоего дяди… Он хотел жениться на мне после смерти своего брата».

Касем видел, как радостное волнение все яснее вырисовывалось на лице дяди. Интересно, о чем думает сейчас этот больной немощный старик? Какие мысли вызвали в его душе эти слова? Ибрагим по-прежнему стоял, не двигаясь, посреди комнаты, не в силах побороть смущение, потом, взяв стакан чая, собрался уйти на кухню. Дядя заметил это и спросил его:

– Разве ты не присядешь с нами?

– Уж такой он у нас, хадж Али, – вмешалась мать, – он почти никогда не садится с нами.

Старик что-то пробормотал себе под нос.

Не прошло и минуты, как с кухни послышалось «ах!» и звук разбитого об пол стекла. Мать попыталась подняться, но Касем усадил ее и сам пошел на кухню. Ибрагим был испуган и расстроен, осколки стакана были рассыпаны по полу вокруг него. Касем ободряюще потрепал его по плечу:

– Стоит ли так расстраиваться из-за какого-то стакана. У Ибрагима язык не слушался его:

– Да не в стакане дело. я вдруг почувствовал, что у меня закружилась голова, и я весь задрожал.

Касем перебил его, понимающе:

– Не волнуйся. С нами со всеми иногда такое случается. Лучше соберем осколки.

Когда они убрали осколки, Касем взял Ибрагима за руку и повел его на семейный совет, он приказал ему, но в голосе его чувствовалась симпатия и любовь к брату:

– Посиди о нами. Ведь ты уже мужчина, а это – твой дядя.

Юноше казалось, что от волнения у него в груди клокочет вулкан. Он, согнувшись, присел на циновку у двери к потупил взор.

Касем протянул ему стакан с чаем:

– Пей. Когда пойдешь работать и разбогатеешь, купишь много стаканов, не то что один.

Сказав это, он засмеялся, пытаясь развеять грусть, окутавшую лицо его брата.

Мать стала бледнеть, оживление постепенно исчезло с ее лица, а старик сузившимися глазами так и сверлил юношу, словно хотел узнать, что творится у того в голове.

Касем произнес бодрым голосом, стараясь изменить тему разговора:

– Вы ужо начали экзамены?

– Нет. Через неделю, – ответил Ибрагим, быстро взглянув на брата и тут же опустив глаза.

– Надо, чтобы ты хорошенько подготовился, – продолжал Касем.

Ибрагим ничего не ответил, он уже допил чай и крутил в руках пустой стакан.

Касем сказал:

– Кстати, я бы хотел, чтобы ты почитал мне свои стихи, Ибрагим.

Юноша испугался, но Касем успокоил его:

– Я случайно наткнулся на тетрадку у себя па столе и прочитал несколько стихотворений. В них что-то есть…

Тут Ибрагим окончательно успокоился и встал, бормоча:

– У меня… у меня… уроки… я должен повторять.

Он вышел. Мать тоже встала, сказав Касему:

– Сынок, пригласи дядю к себе в комнату.

И сославшись на работу на кухне, она вышла. А Касем помог дяде подняться и перейти в другую комнату.

Старик ухватился за створки раскрытого окна и стал глядеть на улицу и здания, тесно прижатые друг к другу, которые громоздились перед ним. Касем встал рядом. Старик сказал ему в шутливом тоне:

– Глаза устают глядеть на эти белые дома, то ли дело у нас, – зелень, земля, река.

Касем из вежливости согласился с ним. А тем временем старик следил взглядом за каким-то мужчиной, который нос корзину с овощами и скрылся в доме напротив. Он повернулся к Касему и спросил:

– Кто это?

Касем не понял:

– Вы про кого?

– Да про мужчину, который вошел в тот дом.

Касем даже не обратил на него внимания.

– Не знаю, – ответил он. – Мы все здесь не очень хорошо знаем друг друга.

Старик взглянул на него с нескрываемым удивлением: у него в голове не укладывалось, как это человек может не знать своего соседа, а Касем продолжал:

– Если бы вы спросили меня о наших непосредственных соседях, чья дверь находится рядом с нашей, я еще, может быть, и ответил бы.

Старик удивился еще больше:

– А в деревне люди знают даже собак и коров, знают, кто у них хозяин, да еще много чего знают из личной жизни этих хозяев.

Казалось, что холодный ветерок долетел до старика, н он закрыл окно, облокотился на, подоконник, перевел дух: у него снова начинался приступ кашля. Касем помог ему сесть, и тот снова принялся впрыскивать себе в горло лекарство, потом долго и слабо кашлял, а когда кашель стал утихать, он сказал, еле выдавливая из себя слова:

– Мне не подходит морской воздух. В деревне я чувствую себя гораздо лучше.

Касем не расслышал его слов, но согласно кивнул. Он и представить себе не мог, как еще дух держится в этом немощном и изможденном старике. Сколько настоящих богатырей распрощались с жизнью из-за гораздо менее опасных болезней, чем та, от которой страдал его дядя.

Старик продолжал:

– Я хочу спросить тебя об одном человеке… Не говори мне, что ты его не знаешь – он один из самых важных и заметных людей в столице. Известный, богатый, многим помогает…

– Да? Кто же это?

– Хадж аль-Мансури.

– Аль-Мансури? Ах да, аль-Мансури, я о нем много слышал, это очень богатый человек, но я с ним близко не знаком. Я видел его всего лишь раз или два.

Старик, казалось, рассердился на слова Касема:

– Ты с ним близко не знаком? Как же так? Он же наш родственник. У нас с ним близкое родство. Надо, чтобы ты с ним познакомился, это будет очень полезно для тебя. Как это ты провел годы в столице и ни разу не удосужился связаться с ним?

Касем был сильно удивлен:

– Так вы говорите, дядя, что он наш родственник?

Старик уверенно ответил:

– Да. И ты должен знать это, а он меня хорошо знает. У нас общий прадед. А дед его был факихом, учил детей Корану. Сам он вначале был бродячим торговцем, познакомился с семьей, которая взяла его в учителя для своих детей в Рабате, здесь он женился и обосновался. И до недавнего времени, пока жив был мои отец, аль-Мансури и его отец часто навещали его во время урожая. Его отец был торговцем зерном, а сам аль-Мансури – нынче такой богатый и влиятельный – был тогда юношей не старше моего сына Салиха или твоего брата Ибрагима… Ибрагим, правда, будет повыше ростом. Я был намного младше аль-Мансури… После смерти отца он перестроил всю торговлю и разбогател. Он навещал нас раз или два после смерти отца, но все же в любом затруднительном положении он всегда был нам поддержкой, как в борьбе за землю, в той самой, жертвой которой пал твой отец.

Старик помолчал немного, пристально вглядываясь в Касема, словно желая убедиться в чем-то:

– Рассказывала тебе мать о том, как умер твой отец?

– Да. Говорила.

Старик заметно погрустнел и продолжил:

– В этом деле с землей мне помог только аль-Мансури, ведь они хотели отнять у меня всю землю, как поступили со многими. Я отправился к аль-Мансури, не знаю, как это я вспомнил о нем в тот момент, а у него была сильная рука среди французских властей в столице. Он дал мне письмо, с которым я отправился к здешнему французскому коменданту, и все прониклись ко мне уважением, это и позволило вернуть часть моих земель, а недостающие земли мне заменили другими.

Старик остановился, впрыснул в горло лекарство и спросил:

– Ну, а как он теперь, я не видел его ужо лет двадцать, если не больше…

– Со стороны кажется, что у него все в порядке, выглядит хорошо, крепко ступает по земле, – ответил Касем.

Старик не дал ему договорить:

– Ничего удивительного, – подхватил он. – Ему не приходилось, как нам всю жизнь гнуть спину на земле. И все же он намного старше меня. Ему сейчас уже, наверное, за восемьдесят… Где он теперь живет?

– У него роскошный особняк в квартале ас-Суиси, – ответил Касем.

Старик погрузился в давние воспоминания. Он знавал аль-Мансури в тесных улочках старого города, еще до того, как тот перебрался оттуда и стал тем, кто он есть.