Белокурый. Права наследства

Белокурый. Права наследства

Илона Якимова

Дизайнер обложки Анна Тимушкина

Фотограф Нина Архипова

Фотограф Илона Якимова

© Илона Якимова, 2019

© Анна Тимушкина, дизайн обложки, 2019

© Нина Архипова, фотографии, 2019

© Илона Якимова, фотографии, 2019

ISBN 978-5-0050-7327-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Говорят, что человеку по-настоящему везет лишь один раз, и важно этот шанс не упустить. А иные так и ходят по жизни, невезучие.

В отличие от всех этих неудачников, Патрику Хепберну, третьему графу Босуэллу, повезло дважды. Один раз – до рождения, когда он выиграл в генетическую лотерею и был зачат одним из самых крупных аристократов Шотландии. Про таких говорили бы – «родился с серебряной ложкой во рту», если бы ложка не была, круче того, золотой.

Второй раз Патрику Босуэллу, третьему графу Хепберну, повезло через несколько веков после смерти, когда на другом краю моря в него влюбилась всем своим писательским пылом Илона Якимова, чью книгу вы сейчас и держите в руках.

По каким лекалам скроены обычно исторические романы, понятно: взять общеизвестную личность, присыпать текст страстями, наворотить событий, выпятить яркое, но пустое, пропустить действительно важное, но не столь эффектное: проскакать по верхам к эшафоту или коронации, по вкусу.

Илона Якимова поступила по-другому. И написала, вследствие этого, пожалуй, самый вдумчивый, глубокий, правдивый и увлекательный роман в этом жанре за последние годы, а, возможно, и десятилетия. Писательская любовь тут вовсе не означает сюсюканья и нежностей. Да простит мне автор такое сравнение, но герой сего повествования был бульдожьей хваткой стиснут за шкирку, вытащен из тех эмпиреев, где находился, оказался взвешен, обмерен, приспособлен к делу и начал вторую жизнь. Серьезно: он дышит и ходит, ненавидит и пылает, пьет и сражается, флиртует и строит козни – он живет. Мог бы стать под пером писателя очередной картонной марионеткой – а глядь, и ожил. Это и есть для Патрика Хепберна, третьего графа Босуэлла, везение номер два.

Что сделано с любовью – сделано хорошо. А любовь для Илоны Якимовой равно самоотверженность. Роман объемом с «Войну и мир» писался несколько лет, в те единственные часы, когда автора не дергали работа, домашние дела и прочие неизбежные спутники взрослого человека. Копая глубже шахтеров из Ньюкасла, она проникла во все уголки и ответвления многообразной жизни Белокурого Шотландца и осветила их мощным фонарем.

Многое было открыто, сопоставлено и описано впервые. Сотрудники шотландских музеев и картинных галерей в панике закрывали ноутбуки, увидев очередное письмо из далекой Гатчины: это значило, что у странной русской появился очередной вопрос, на который даже у опытных специалистов из Эдинбурга нет ответа. А у Илоны эти ответы неизбежно появлялись. Если не из книг, если не из интернета – так после «пленера». Она ездила в Шотландию только лишь для того, чтобы уточнить некоторые моменты, например: на какую сторону выходили окна спальни Патрика Хепберна в Хейлсе, и мог ли он смотреть на рассвет? Потому что если любишь – копай. Бешеная увлеченность автора эпохой и героем иногда даже пугала, а тонны информации, которые перерабатывал ее мозг, казались излишними. Но время показало: настоящие исторические романы пишутся только так.

Мне посчастливилось наблюдать, как растет это дерево: из семечка случайного разговора, из эпизодического персонажа совершенно другой книжки, из любопытства («а что, если бы?»), из азарта расследований и – да, еще раз повторюсь, любви, конечно. Ибо Патрик Хепберн, третий граф Босуэлл в книге – не просто историческая фигура, крупный деятель XVI века, один из первых аристократов Шотландии, человек Возрождения и личность, полная страстей. Он еще и во всю голову романтический герой: и благороден он, и высок, и голубоглаз, и светловолос, и любовник прекрасный, и собеседник куртуазный, и воин умелый, и… И стервец, каких мало: гремучий коктейль, от которых у девушек в животе что-то порхает, а в груди тепло.

Веду к тому, что перед вами – не просто основательный, крепкий, интересный и лихой исторический том, но и самый настоящий женский роман. Сделанный на высочайшем уровне и одинаково хороший в обеих своих ипостасях. Говорю, как человек, который за всю жизнь не осилил ни единой книжки в этом специфическом жанре, и лишь в этом случае проглотивший все без остановки. И попросил бы добавки, но… тут уж вступает на сцену исторический детерминизм: герой реально существовал, он рос, жил и умер, и нечего добавить. Не Анжелика.

Но и того, что написано, хватит с лихвой. Этот том первый, еще три готовы к изданию и выйдут чуть позже с небольшими промежутками.

У романа высокий порог входа: те, кто привык к литературной жвачке, его не осилят. Придется держать в уме и девяносто с чем-то персонажей, и следить за чередой событий, и понимать мотивы, и погружаться в психологию. Зато для тех, кто по всему этому тоскует в наши дни – приготовлен пир.

Плохо лишь одно. Я-то эту книгу уже читал, а вы еще нет. Как же я вам завидую, вы бы знали.

Алексей Гамзов

Замок Хейлс, Западная башня, Ист-Лотиан, Шотландия

Пролог

Christ cannot save thy soul, for he is just.

Иисус не спасет твою душу, ибо он справедлив.

Кристофер Марло

Шотландия, Дамфрис, сентябрь 1556

В бреду казалось, что потолок расходится над ним, но небес он не видел. Или же – что пол проламывается, и он летит вместе в постелью вниз, летит… но ни то, ни другое видение не пугало его, скорей, беспокоили, и он начинал метаться в сбитых простынях, звать напрасно:

– Йан! Чтоб тебя черти взяли, Йан, где ты, упрямый старик?!

Но никто не отвечал. Чья-то рука промокала пот на лбу, но то была рука не старика, а старухи. Он отталкивал руку, требовал воды, жадно пил, после чего выпитое вместе с желчью извергалось обратно… потом, наконец, впал в тяжелое забытье.

Городской цирюльник, уставший за день, кликнул мальчика, велел держать таз, и в грязную посудину от укола ланцета потекла – хоть седьмая вода, а королевская – кровь, густая, почти черная. Цирюльник повернулся к старухе:

– Матушка Марджери, не знаю, откуда ты взяла этого приезжего, но протянет он недолго.

– Как так недолго? – всполошилась хозяйка таверны. – Еще окочурится здесь, чего доброго, так мне потом и хоронить его за свой счет? Да еще приставы душу вытрясут, отчего-то помер? Нет, мил человек – как хочешь, так и лечи, чтоб хоть ненадолго ожил, я бы его отсюды спровадила… пусть подыхает где-нить в другом месте.

Но тот покачал головой, а старуха тем временем шарила взглядом по дублету больного, валявшемуся у кровати – покрой добрый, и ткань богатая, хотя и сшит без роскошеств. Надо бы осмотреть подкладку – может, чего перепадет…

Но намерения ее были прерваны внезапно – дверь комнатушки распахнулась с треском, и ввалилась ватага людей, старухе аж показалось с испугу, не меньше десятка, хотя и было-то их всего пятеро. Из-под темных плащей цвета-эмблемы не разобрать, и это ее встревожило еще сильней. Предводительствовал вошедшими человек небольшого роста, изящного сложения, но жилистый, и с глазами карими, светлыми, холодными, точно вечная осень. Бросив беглый взгляд на постель, он шагнул к старухе, и маленькая рука его сомкнулась на ее горле, как лапа неясыти на полевке:

– Чем ты его кормила, старая карга? Что он пил? – спросил он негромко. – Отвечай живо – задушу.

Матушка Марджери, посинев лицом, слабо пыталась оторвать от себя железную длань. Наконец, мужчина позволил ей вздохнуть – только чтобы ответила – и та заголосила:

– Ничего, милорд, как Бог свят, ничего! Ничего не успела предложить его милости – как вошел, так на пороге упал замертво, не успел откушать, ни отпить, а теперь вон – и водицу не может удержать… из последних денег своих цирюльника вызвала, чтоб только уберечь его милость!

Маленький человек посмотрел на нее внимательно, отпустил старухино горло, бросил ее, лежащую на полу, стонать и хныкать. Цирюльник, наблюдавший всю сцену весьма спокойно, тут же склонился над матушкой Марджери. В дверях стеной стояли рослые молодцы – молча, без движения, вроде бы без угрозы, но выход был закрыт. Кареглазый присел у постели больного, склонился, с тревогой изучая его черты, потом позвал – неожиданно тихо, почти нежно:

– Патрик… Патрик, ты меня слышишь?

Но не ответил, не видел уже, видел что-то свое…

Свет и ветер в лицо – все, что он так неистово любил.

Права наследства

…дороги провидения суть пути мудрости.

Ричард Борланд, «Набеги и налетчики Приграничья»

«Border Raids and Reivers»

Шотландия, Ист-Лотиан, Хейлс, август 1512

– А мастью-то он в тебя! – произнес мужчина, наклоняясь над колыбелью.

Молодая женщина, сидящая на постели, опершись о гору подушек, издала досадливое восклицание, ее золотисто-рыжие волосы выбились из-под изящно вышитого чепца:

– Какую там масть ты разглядел у полуторанедельного младенца, Адам? Он потемнеет… и он – Хепберн, чего же тебе еще? У тебя теперь есть наследник, не так ли?

Она говорила с легким раздражением, которое в большей части прикрывало ее беспокойство.

– Да, у меня есть наследник, – согласился мужчина без особого воодушевления.

Молодой граф Босуэлл, Адам Хепберн, лорд Хейлс, задумчиво разглядывал младенца в колыбели. Совсем не такие чувства должен бы испытывать гордый отец, совсем не такие… и он перевел глаза на жену. Агнесс была ослепительно красива, даже теперь, еще не в полной мере оправившаяся от родов. Рыжая Агнесс принесла ему золотого младенца, и уверяет, что так оно и должно быть. Рыжая зеленоглазая Агнесс, доставшаяся ему девицей, младшая дочь покойного Джеймса Стюарта, графа Бакэна. Незаконная, но признанная отцом и короной. Даже слишком признанная, пожалуй…

– Твой наследник, – подтвердила Агнесс, как бы невзначай напирая на «твой».

– Никогда и не сомневался, поскольку сам его сделал, – буркнул граф.

Агнесс вздохнула, но смолчала. Хепберны столько поколений подряд спали с женщинами Стюартов, утешая королев Шотландии, что совершенно непонятно, чем им не нравится обратная ситуация – когда их собственные жены накоротке с королем.

Предмет их беседы переводил светло-голубые младенческие глаза с огромного рокочущего над ним пятна на занавеси колыбели на солнечное пятно и обратно, не различая черт отца, не понимая слов матери. Когда в конце долгой дороги хитрый итальянский яд станет выжирать его внутренности в мучительной агонии четверо суток подряд – зрение также откажет ему первым, и мир снова наклонится над его ложем огромной бесформенной тенью…

Адам Хепберн, второй граф Босуэлл, протянул первенцу палец, и маленький Патрик осмотрел его с большим интересом.

Адам Хепберн и Агнесс Стюарт уже год как были женаты. Прошлым летом замок Хейлс заполонила многочисленная родня – Хепберны, Гордоны, Стюарты, Дугласы, Ситоны, Синклеры – чтобы отпраздновать, как полагается, брак графа Босуэлла и кузины короля. Поскольку отец невесты к тому времени скончался, замуж Агнесс выдавал старший брат, Джейми Стюарт, лорд Треквайр, как и она, светловолосый, лучезарный, жизнерадостный красавец. Вообще, побочные дети, как перешептывались гости, удались графу Бакэну куда лучше законных… Джейми и Агнесс, похожие, как близнецы, хотя было между ними пять лет разницы в годах, рука об руку сошли с коней во дворе замка.

Посаженым отцом на свадьбе был сам король Джеймс IV, с лукавой улыбкой благословивший невесту поцелуем в лоб несколько дней назад в Эдинбурге, на церемонии в Сент-Джайлсе. С Агнесс они и впрямь были родственники – поскольку благодаря известному темпераменту королевские Стюарты породнились со всей Шотландией – но король также приходился родней по матери и жениху. Однако, как поговаривали в кругах, приближенных к монарху, к невесте Его величество испытывал интерес отнюдь не отеческий. Особу короля на празднестве в Хейлсе представлял Александр Гордон, третий граф Хантли, дядя жениха, исключительно для этого случая покинувший родовое гнездо на севере. Сейчас он вполголоса переговаривался с сестрицей – Маргарет Гордон, вдовой графиней Босуэлл, матерью Адама.

– Видная пара…

– О да, – отвечала новоиспеченная свекровь безо всякого энтузиазма.

Хантли поглядел внимательней в сестрино лицо, усмехнулся, сказал:

– Она не нравится тебе, Мардж.

– Не нравится, Алекс, – желчно подтвердила та.

– Она красива.

– О да, даже слишком…

– От нее пойдут красивые дети.

– В этом, разве что, будет вся прибыль моего сына… – сама наполовину королевской крови, Маргарет Хепберн, урожденная Гордон, не терпела принуждения от коронованных родственников. – Но будут ли это его дети! Сама приблудная, не дай-то Бог таких и нам наплодит! Джеймс обхаживал ее еще до свадьбы, это всем известно, даром, что она годится ему в дочери! А теперь, наскучив, подсунул Адаму, как приманку, перед тем, как вернуть права наследства! Как тебе это понравится?! Был бы жив мой муж, Его драгоценное величество побоялся бы так унизить Хепбернов! Не ему ли помнить, что значит – рассердить баронов Приграничья?!

Хантли догадывался, о чем она – сестрица всегда была ядовита на язык. В свое время поговаривали, что отец нынешнего государя отправился в мир иной не без посредничества покойного первого графа Босуэлла, Патрика Хепберна, великого Лорда-адмирала Шотландии. Уже год, как душа первого Босуэлла пребывала там, где уготовили ему место ангелы или бесы, а сын его, граф Адам, сегодня женился на кузине и вероятной любовнице Джеймса IV Стюарта, чтобы подтвердить права наследования на замки Хейлс, Хермитейдж, Крайтон, на лэрдство Лиддесдейла, на земли почти половины Приграничья… Хантли поморщился:

– Тише, Маргарет, тише! Все равно дело сделано – они женаты, так надо с честью принять эту сомнительную королевскую милость… вдобавок, я привез новое пожалование для Адама – король подтверждает его Крайтонское баронство.

– Что ж, подарок на утро брачной ночи? – съязвила графиня-мать, но удержалась от того, чтобы развить тему. Она-то лучше всех понимала, что от любого неблагосклонного взгляда в сторону невестки в первую очередь пострадает ее обожаемый старший сын.

А Джеймс Треквайр неумолимо приближался к хозяйке Хейлса, ведя с собой сестру, сияющую, как майская фея. Волосы невесты были украшены цветами и распущены по плечам в знак непорочности. И, даже зная все дарования сестры к притворству, граф Хантли про себя изумился, как изменилось лицо леди Маргарет, с какой приязнью она протянула девушке руки…

Несмотря на свекровь, чью нелюбовь она чуяла с первой минуты, несмотря на шепот за спиной, который сопровождал ее появление в семье Хепберн и их последующую с Адамом жизнь еще некоторое время, Агнесс Стюарт была счастлива в Хейлсе, замужем за Босуэллом. Потому что, вопреки любым предсказаниям, их брак по расчету обернулся браком по любви. Она привязалась к своему господину – да и трудно было не любить Адама, с его добрым нравом, постоянным сердцем и открытой душой. Она изо всех сил старалась заслужить его расположение, и, видя это, понемногу смягчилась даже старая графиня. На Двенадцатую ночь, в начале зимы, Агнесс уже точно знала, что понесла. И это переполнило чашу ее счастья. Она легко носила дитя и также легко в начале августа, когда вилланы в полях собирали в снопы жаркие, тяжелые колосья ячменя, родила первенца, золотое синеглазое дитя. И прошел почти год, а глаза ее маленького сына стали еще синей прежнего, и волосы – по-прежнему цвета спелого ячменя. Патрику, названному в честь деда, оставалась разве что неделя до первого дня рождения. Он делал первые шаги к протянутым рукам отца, заваливался и шлепался на изразцовый пол, шуршал ладошками в тростнике и сухих цветах настила.

Яркое лето стояло над южной Шотландией, такое сладкое, словно последнее.

Шотландия, Мидлотиан, сентябрь 1513

– Я должен выступить, о чем ты тут говоришь? – Адам посмотрел на жену так, словно видел ее впервые. – Я – Хранитель Марок, лорд-адмирал, на мне авангард… чего ты хочешь от меня, Агнесс? Ты слышишь? Там, до дворе, уже ждут меня, я не могу более медлить…

– Я хочу, чтобы ты пообещал мне вернуться, – сказала молодая графиня, снизу вверх заглядывая мужу в глаза, – пообещай мне вернуться, Адам!

– Я вернусь.

– Вернись ко мне живым… о, я знаю, ты не станешь беречься, все вы, Хепберны, такие… но помни, кроме того, что у тебя есть род… у тебя есть сын – и я, и ты нужен нам…

Адам вздохнул:

– Женские страхи, дорогая. Я вернусь, и покончим с этим, – он оторвал от себя руки жены, вцепившиеся в борт дублета, поцеловал каждую, обнял Агнесс на прощанье и вышел.

До верхних окон Западной башни Хейлса со двора доносился лязг доспехов, звон конской сбруи, призывное ржание застоявшихся лошадей. Адама Хепберна встретили воплем ликования, и ввысь из сотен глоток полетел старинный клич сынов Белой лошади: «Иду навстречу!» – соединенные войска королевского авангарда поджидали своего командующего. Но чему навстречу сейчас шел двадцатидвухлетний граф Босуэлл, не мог бы точно сказать никто.

Агнесс посмотрела на свои пустые ладони и зарыдала.

Огромнейшая армия, редчайшая по размеру за последние сто лет, покинула границы страны, выдвинулась за Чевиоты, в Нортумберленд – шотландцев было пятьдесят тысяч. А Суррей, командующий Генриха Тюдора, подходил с двадцатью… Вон, знамя святого Катберта плескалось на линии горизонта. Какого дьявола, тоскливо думал Адам Хепберн, наш дорогой король Джеймс вступился за Старинный союз? Ведь легко бы мог не заметить подскока горячего по молодости английского короля, благо, женат на его сестре, только-только опять обзавелся законным наследником… на что он рассчитывает, Джеймс Стюарт? Устрашить числом? Но крови-то прольется немало и при устрашении. Бессмысленная кровь претила Адаму Хепберну, а эту битву он и почитал таковой. С юга, по еще зеленой траве, которую затопчут сапоги и башмаки не далее, как через час, наползало – быстрей, чем можно было рассчитывать. Развевались на пиках вымпелы Святого Георгия, алый крест на белом поле, уэльский дракон. Командир авангарда шотландской армии Босуэлл – в самом первом ряду, под штандартами короля и под собственным гербом, два льва и роза на стропилах – похлопал по шее фыркающего белого жеребца, успокаивая животное. Но кто сейчас успокоит и воодушевит людей? Не было ни привычного зубоскальства, ни поношений противнику – шотландцы стояли молча. Только рев артиллерии и вой боевых труб разрывали тишину поля, на котором предстояло умирать. Адам Хепберн огляделся – рядами за ним теснились приграничники, им первым лезть под стрелы сассенахов, на убой знаменитым лучникам короля Генриха, а чуть дальше уже перестраивались горцы Островов под знаменами старого графа Аргайла, вон эмблемы его сыновей, Колина и Джона Ковдорского. А вокруг Босуэлла стояли свои: дядя Адам Хепберн Крейгс, королевский конюший, шурин Джейми Треквайр, муж тетки Генри Синклер, а также соседи, Хеи – Джон Хей из Таллы и золотоглазый, словно хищный сокол, Ланцелот Хей, лэрд Совиной лощины. Хоумы на левом крыле были вдвоем – и бешеный Алекс, и Уильям. Керры на правом выжидали, казалось, не только боя, но падали, и уже переговаривались, как станут обирать мертвецов. Черные звезды на белом, невысокий парнишка в седле во главе сотни рейдеров – и у него на губах горит клич, который не терпится выкрикнуть небесам. Это молодой хозяин Бранксхольма, Уолтер Скотт, нынче, на рассвете посвященный королем в рыцари здесь же, на поле боя… жаждет доказать королю и Богу, что достоин высокой чести.

Лорды держались достойно, однако пехота стала сдавать, когда войска Суррея приблизились – в полном молчании, под продолжающийся гром пушек. Пошел дождь, лица, обращенные к врагу, к горизонту, повлажнели, тем самым скрывая слезы страха – у некоторых. Тишина была хуже всего остального. У молодых ребят, кому мясническая работа в новинку, подгибались колени от ужаса неотвратимой гибели, ибо в бою, всем известно, выживут опытные. Через пять человек позади от графа Босуэлла кто-то тяжело блевал, потом стало слышно еще одного счастливчика, потом над строем поплыл острый запах мочи, рвоты, кала… то была эпидемия страха, передающаяся среди парней по воздуху – чем ближе подходил Суррей. Земля вспаханного поля скользила под ногами, и падали на колени, в грязь, и поднимались снова, опираясь на древки пик. Зловонный пот ужаса пропитывал исподнее. Всхлипывая, слева начал молиться какой-то мальчишка… стой, просто стой и жди, когда раскаленное пушечное ядро придет по твою душу, вырвет из строя сразу нескольких товарищей, оставив вместо них кровавое месиво.

– Заткните их, – велел сквозь зубы командир авангарда.

– Как? Они боятся…

– Как?! Волынщиков – в третью линию, да пусть жарят так, чтоб ссались уже англичане, не наши! А наши пусть поют. Когда поешь – блевать несподручно. И бояться здесь совершенно нечего… Дядя Джордж?

– Объявите по войскам: каждый, кто падет сегодня в сече с англичанами, отправится прямиком в рай, – отвечал Джордж Хепберн, епископ Островов, любовно поглаживая рукоять палицы. – В том мое слово.

И наклонился с седла к островитянину, повторяя ему то же на гэльском, посылая донести до остальных. Перекрестил племянника:

– Встретимся в бою, Адам, благослови тебя Бог…

И направился к своим чадам, туда, где Джон Ковдорский, поминая святых и дьяволов не божьим словом, разворачивал строй к битве. Горцы Аргайла клином разомкнули приграничников, вырываясь вперед – пешие, с боевыми молотами, с клейморами наготове. Они стояли ровно за людьми графа Босуэлла, они так же молча пошли в бой на пехоту Суррея – но в последние полмили до сшибки вдруг кто-то из них в первом же ряду завопил:

– Я – Дональд Дубх, сын Колина Мора, сына Шона, сына Ангуса…

И эту родословную подхватили, и пели, и орали – каждый свое, перечисляя предков, словно любой из названных мог воплотиться, и вот сейчас вслед за потомком метнуться на сассенахов… И так поле Флоддена затопил, кроме стона волынок, воя труб и пушечных разрядов, соединенный рев островитян на хайленд-гэльском, в котором раздавалось, если прислушаться:

– Я – Рори, сын Дональда, сына Йана, сына Аластера…

– Я – Алпин, сын Гиллеспи…

– Бреннан, сын Кормака…

Они, прежде, чем врезались в мясо противника, доходили в памяти своей до двадцати колен в прошлое, и там обретали силу и ярость, которая не снилась англичанам, и пехотинцы Суррея замешкались, ошеломленные, только лишь на мгновение, но и того достаточно было, чтоб горцы нашли брешь в их строю, вломились туда всем числом, расширили пробоину, хлынули несметно…

– Данмангласс! Лох-Мой! Лох-Файн! – витало надо полем.

Они вспоминали, кто они, откуда родом, где живет племя, почему вожди привели их сюда, на далекий юг, сражаться и умирать. За ними наконец вступили и остальные:

– Уордлоу! – это рейдеры Максвелла. – Остановись и сражайся! – горцы Гордона Хантли. – Никогда позади! – короли долин Дугласы.

А за ними пошли в бой двадцать линий батальона самого короля Джеймса IV Стюарта. Англичане дрогнули – и побежали. Господь в те часы был на стороне Шотландии.

Адам Хепберн, второй граф Босуэлл, на белом жеребце, уже в помятом доспехе, в гуще боя был виден издалека, «Босуэлл!» парило над полем, «Иду навстречу!». Рука его разила без промаха, копыта коня увязали в раскисшей глине, дождь все продолжался…

А в замке Хейлс Агнесс, молодая графиня Босуэлл, в тоске ждала новостей.

Адам вернулся через десять дней. И с ним – Джейми Стюарт, лэрд Треквайр, ее старший брат. И если Адам казался просто спящим до тех пор, пока она не сняла плаща, прикрывавшего изрубленное тело, то левая половина лица любимого брата была чудовищно изуродована ударом английского палаша, и только одна рана цвела на груди, огромная, как ее одиночество, глубокая, как ее отчаяние… Флодден – это холодное слово обезглавило страну. На том ледяном поле по колено в собственной крови умирали шотландцы за верность Старинному союзу, и первым, высшим из них погиб сам король, Джеймс IV Стюарт. Его тело отбили сассенахи, его окровавленная рубаха, как изящный презент, была отправлена толстой испанкой своему молодому мужу – и Генрих Тюдор был весьма доволен таким подарком. В плен живыми попали немногие, около двадцати тысяч осталось на поле боя, в грязи, зарубленными, затоптанными конскими копытами и башмаками пехоты. Мародеры обирали тела, слуги выносили мертвых господ, стремясь обеспечить достойное погребение. В каждом доме, в каждой фамилии тогда царило горе несметное, неоднократное… было безопасное, теплое логово в Хейлсе, гнездо, была огромная семья, и вот время кровоточащими кусками выжрало из нее мужчин, опустошило. Время – и англичане. Молодая вдова покачнулась на ногах, побелела лицом и укусила себя за запястье, чтобы не заорать в голос. Годовалый малыш, ворковавший сейчас на руках у няньки в верхних покоях замка, стал сейчас – на счастье или на беду – третьим графом Босуэлл.