Приказано молчать

– Зеленый, говоришь, лоскут?!

– Да.

– Ясно. Разоблачайся, завтракай с нарядом своим и – спать. Карабин я твой почищу. Начальнику заставы доложу, как появится. Отдыхает он. Только что с границы.

– Спасибо за услугу, только оружие я сам приведу в порядок, – отказался от услуги Паничкина Гончаров, а сам подумал: «С чего бы это он раздобрился?»

И все. И только. Никаких других вопросов.

Обиходив оружие и позавтракав, спокойно ушел спать. Лишь после боевого расчета пережил обиду и за Паничкина, и за себя, что плохим оказался учителем. А вышло это потому, что про зеленый лоскут начальник заставы на боевом расчете не сказал ни слова, когда доводил обстановку. Вот и подошел Гончаров к лейтенанту Садыкову после того, как старшина распустил строй. Напрямую спросил:

– Вы считаете, зеленый лоскут не может быть сигналом?

– Какой? Где?

– Ну, тот, что на арче который.

Садыков, оказывается, ничего не знал и, чтобы разобраться, позвал Гончарова в канцелярию. Выслушав его доклад, вызвал Паничкина. Спросил недовольно:

– Как понимать?! Значит, когда ревет осел, соловей молчит?! Отделенный Гончаров, значит, осел, а красноармеец Паничкин – соловей?!

– Да что тут такого? Сколько их, лоскутов разных, на ветках. Эка невидаль. Мазар он и есть – мазар. Про каждую тряпку докладывать вам, товарищ лейтенант, голову только забивать…

– Истину говорят люди: на веревке муку не высушишь. – Лейтенант Садыков вздохнул и приказал Гончарову: – Отделенных и старших наряда – ко мне.

Резко говорил Садыков. Очень резко. Таким Гончаров его не видел. То, что Паничкин не придал значения докладу старшего наряда, здесь вина, как расценил Садыков, всех, кто его учил и воспитывал, но более всего Гончарова вина, как наставника, и необходимые выводы из этого нужно делать. А вот то, что Паничкин сам решил не докладывать начальнику заставы – это уже граничит с преступлением по службе. За такие вещи – под трибунал.

Перегибал, конечно, начальник заставы, но делал это сознательно, вполне возможно считая, что джигиту срамота – хуже смерти. Он-то, Садыков, как и все остальные, считал Паничкина обычным красноармейцем, не очень опытным в вопросах службы, но старательным. Наказание, в общем, не последовало. А утром дежурный по заставе принял печальную телеграмму из штаба округа, в которой сообщалось о смертельном недуге матери Паничкина и предписывалось немедленно отправить Паничкина в город.

Когда у человека горе, ему многое прощается.

Сутки прошли после отъезда Паничкина – на арче появился новый зеленый лоскут, так же хорошо видный со всех сторон, такой же большой, как и первый. Теперь два «исламских знамени» висели на арче. Спокойно висели в безветрии мазарной поляны-тупика, а заставу они будоражили сильно. Лейтенант Садыков даже занятия сократил, взяв грех на душу ради увеличения сроков службы. Только тихо на границе. Контрабандистов и тех нет. Паломники тоже пореже пошли. Все больше свои, из ближайших кишлаков. Чужих совсем немного. Впору отбой труби и признавайся, что перебдили, приняв зеленые лоскуты за таинственные сигналы. Только не спешит Садыков лапки поднимать. Совсем не спешит.

3

Пятидневка прошла. Дважды Гончаров секретил в «кармане» и ничего нового и подозрительного не замечал. Висят себе лоскутки-знамена чуть подвыгоревшие, и висят. Тихо-тихо окрест. Невольно червячок вгрызается в душу, бередит: не зря ли шум подняли? Паничкин прав, зря, может, взбучку получил…

Сегодня Гончарову вновь предстоит ночь в «кармане». Пораньше лейтенант Садыков отправил наряд. За два часа до боевого расчета, а не за час, как посылал прежде. Объяснил:

– Всегда будет теперь так: час открыто нести службу на мазарной поляне. К арче и роднику близко не подходить. Час пройдет, действуйте дальше по обычному плану. Ясно?

– Так точно.

Когда наряд Гончарова подъехал по тропе к спуску в долину, увидели пограничники, что по машинной дороге из Ашхабада пылит ГАЗ-АА, редкий еще по тем временам грузовик.

– Откуда? – спросил у Гончарова один из красноармейцев. – Не нашенский он.

– Не за границу же собирается, – ответил Гончаров, – а на заставу. Потерпи до завтрева. Не ворочаться же, чтоб твое любопытство ублажить.

Хоть и успокоил он подчиненного, но, если быть честным, незнакомый грузовик и его заинтересовал. Даже предположения различные Гончаров строил: чего ради машина на заставу припылила. Людей в кузове вроде бы не видно, груза тоже…

Груз в кузове был. Невеликий, правда. Несколько ящиков помидоров. Отборных. Крупных и спелых. Вез их на заставу, как гостинец от матери, Паничкин. Восседал он в кабине рядом с шофером, молчаливо-сосредоточенный, напружиненный. Даже с шофером не в состоянии был расслабленно разговаривать, хотя тот пытался расположить пассажира к себе (сын большого начальника как-никак), но натыкался на явную отчужденность.

«Сосунок еще, – возмущался шофер, – а туда же. Дерет нос!»

О каком носе речь, если Паничкин от страха перед предстоящим делом едва владел собой. Ему впору было выпрыгнуть из кабины и бежать в горы, только туда от судьбы не убежишь. Если не выполнит он порученное, ни ему, ни отцу с матерью несдобровать. Вот он, вопреки страху, и обмозговывал свое поведение с первого шага на заставе, чтобы все шло по задуманному, и никто бы его, Паничкина, не заподозрил в недобром.

Напрасными, однако же, оказались опасения Паничкина – все прошло без сучка, без задоринки. Лейтенант Садиков обрадовался возвращению Паничкина (хоть один человек, но дырку можно заткнуть), спросил без обиняков:

– Службу можешь нести? Поправилась мать?

– Мать почти здорова. Службу нести готов.

– Хорошо. Дежурным заступишь.

Об этом Паничкин мог только мечтать. Теперь все будет в его руках! Повезло, не иначе… Дело теперь лишь за старшиной. Унесет «гостинцы» в склад до утра и – считай, все пропало.

Нет, не унес. Вернее, не все ящики приказал унести. Три ящика велел поставить в летней столовой, чтобы от пуза, как он сказал полакомились. Отобрал и для начальника заставы с десяток самых яснобоких помидорин. Остальное – под замок. Растянуть чтобы на завтра и на послезавтра. Как рачительная хозяйка.

Дальше все шло установленным порядком. Многие не утерпели и оскоромились гостинцем Паничкина еще до боевого расчета, а уж после боевого, само собой, – ужин. И лейтенант Садыков ушел домой, как обычно, на пару часов. Перед хлопотной ночью. До высылки первого наряда ушел, и застава, как обычно, после ужина раздвоилась: кому вышел наряд во вторую половину ночи, укладывались спать, проверив оружие, а кому идти вскорости, сели кто за домино, кто за шахматы или шашки, запиликала гармонь, призывая песню в кружок. Только сегодня не собрались возле нее почему-то, костяшками тоже постукали самую малость и, один за другим, прося дежурного разбудить за час до выхода на службу, не раздеваясь, только снимая ремни и сапоги, валились на кровати. Через четверть часа застава захрапела. Вся. Даже часовой уснул на посту. Он тоже перед заступлением на службу угостился помидорами…

А в это самое время наряд Гончарова вышел на мазарную поляну, и две вещи сразу бросились в глаза: большой красный лоскут на арче и черная баранья папаха, высунувшаяся из-за пограничного копца на вершине хребта. Гончаров даже присвистнул от неожиданности, ибо привык уже к обычному здесь безлюдью, но виду не показал, что увидел необычное, оглядел, как делалось это и прежде, окрестность, прикрыв ладонью глаза от закатных лучей солнца и обернулся к младшим наряда:

– Тихо, если кто заметил наблюдателя. Не видим мы ничего необычного. Ясно? – скопировал он привычный вопрос начальника заставы. – Маячить не станем здесь. Так, считаю, будет лучше.

Вновь прошелся взглядом по крутобоким сопкам, не задерживаясь на копце, но успел заметить, что у копца уже никого нет.

«Ошибка? Не может быть…»

– Мое решение: действуем по обычной схеме. Но в сторону границы не пялиться. Я сам. Ясно?

Разжевывать и класть в рот пограничникам ничего не нужно. Спешились, сбатовали[2] коней и, открыв переметки, достали погранпайки. Консервные банки вскрывали неспешно, а потом, вальяжно развалились на жесткой траве, словно на коврах персидских. Только Гончаров так устроился, что мог видеть копец боковым зрением, не поворачивая в ту сторону головы. Он решил ждать. Выманить решил наблюдателя, если он там, если не случилось ошибки.

Не вдруг замысел Гончарова удался. Пограничники, поужинав, принялись обсуждать, что дальше делать, чтобы не выказать, будто они хитрят. Все больше и больше брали верх сомнения, что возможна ошибка. Вслух об этом уже сказано. Гончаров тогда принимает решение уводить наряд с поляны. Повелел:

– Садимся на коней. Спешить только не станем. Подпруги внимательней проверяйте. Жгутами протирать ноги коней основательней. А уж тогда – в седло. Ясно? Тогда – за дело.

И вот когда пограничники начали собираться к отъезду, черная каракулевая папаха вновь высунулась краешком из-за копца. На самую малость высунулась, но Гончарову и этого хватило, чтобы засечь наблюдателя. Теперь ему было ясно, как следует поступить, и очень хотелось все сделать побыстрей, но он не стал поторапливать пограничников: пусть все идет своим чередом. Так естественней и, стало быть, правдоподобней.

Наряд втянулся в расщелок, Гончаров и красноармеец Пахно спрыгнули с коней, поводья которых предусмотрительно перехватил оставшийся в седле пограничник. Гончаров с напарником прильнули к крутому склону, как поступали здесь не единожды. Место это не просматривалось с сопредельной стороны, а если прижаться к стенке тихо, а затем проползти последние метры до тропы тоже тихо, никто не определит, что не все пограничники уехали от мазара: все три коня цокают копытами, а есть ли в седлах всадники, определить пока невозможно, ибо не видны они, а к моменту выхода наряда на дозорку темень укроет Копетдаг. Разгляди тогда попробуй, на всех ли конях седоки.

Гончарову же, наоборот, стоит поторапливаться, обгоняя вечерние сумерки, а тем более – ночь. Скомандовал младшему наряда:

– Оставайся здесь до темноты. Только потом – в карман. Я один поползу. Меньше риска быть замеченным. – Передвинул подсумки на ремне за спину, затем снял фуражку и подал Пахно. – Не дай бог зацеплю.

Ящерицей скользнул Гончаров в отвилок. Без единого звука. Передохнул чуток, передвигая подсумки на их законное место, откуда ловко брать обоймы, и вновь осторожно, чтобы не осыпать самого малого камешка, поспешил к хребту. И то, что увидел он, ошеломило его: уютная низинка, в которой густо росла молодая арча, битком набита басмачами. Кони не расседланы, басмачи держат их в поводу, явно ожидая какого-то сигнала, который должен поступить с минуты на минуту.

Еле удержался Гончаров, чтобы не присвистнуть от столь неожиданного открытия. Попятился тихо вниз, обдумывая свои дальнейшие действия. Выхода только два. Первый, принять бой, если басмачи перевалят через хребет. Только долог ли он будет, тот бой? Тридцать патронов на винтовку. Пулемет бы сюда, можно было бы подольше продержаться. Но все равно не очень разумно поступать так, ибо бой на заставе не услышат, а дозор сюда запланирован только в два часа. Бесцельная гибель получится. Даже вредная: басмачи спокойно продолжат задуманное. Не гоже.

Второй выход – сообщить на заставу. Как? Не ракетой же? Ноги в руки и – вперед.

Пахно тоже посчитал, что бежать на заставу разумней.

– Не устоять вдвох. Никак не устоять.

Побежали, придерживая клинки, чтобы не задевать ими за шпоры. А когда вылетели из расщелка, Гончаров, остановившись, приказал младшему:

– Сигнал: спешите на помощь.

– Пульнуть ракету недолго, – доставая ракетницу, усомнился Пахно. – Только зря все это. Без передыху бежать треба. Без передыху.

– Видно, прав ты… Отставить ракету! За мной.

Не зря, ох как не зря кавалеристы говорят: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. А про то, что им когда-либо придется бежать не одну версту, они вовсе не предполагают. Не готовы к такому они. Бежать, однако же, нужда заставляет. Быстро бежать, к тому же «без передыху», как определил Пахно. Кочки, что под ногами путаются, не в счет, гимнастерка до нитки мокрая, будто в ливне побывала, – тоже не в счет. Смахивают со лба пот, чтобы глаза не ело, только и всего.

На полпути иссяк пот, а когда подбежали к заставе, даже гимнастерки высохли.

Калитку открыл не часовой, а дежурный. Увидев их, запаленно дышавших, удивился. Растерялся даже.

– Вы?!

Миг длилась растерянность. Паничкин взял себя в руки (а что ему оставалось делать?) и голос его окреп:

– Вам служба до трех ноль-ноль! Почему приказ нарушен?!

– Басмачи там, Северин! Сотни три сабель! Где лейтенант Садыков?

– А-а-а, ясно, – нарочито разочарованно протянул Паничкин. – А я-то думал… Знает начальник заставы все. Доложено ему. С комендатурой он связался. – И после паузы, нужной для Паничкина, чтобы определиться, как поступить дальше с нарядом, примирительно дозволил: – Ну что с тобой делать, не возвращать же обратно. В летней кузне помидоры еще остались. Это я их привез, угостить заставу. Оружие почистите после этого и – спать. К рассвету Садыков, он сказал, поднимет заставу в ружье.

Аппетитно алели в керосиновом свете помидоры. Их на столе было еще довольно много. Первые, можно сказать, в нынешнем году помидоры. Как не полакомиться? И Пахно, отложив карабин, выбрал себе самую спелую помидорину.

– А ты что? – подтолкнул Северин Гончарова. – Мать прислала. Отборные.

– Ладно. Перекурю, оружие почищу, потом уж.

Что-то неладное творилось в душе у Константина. Заныла она отчего-то сразу, как открыл им калитку Паничкин, а не часовой. Да тут еще в голове мысли какие-то непослушные. Тебе они не любы, а упрямо цепляются друг за друга. Вопросы, вопросы, вопросы… На них отвечать нужно. Но где они, ответы вразумительные?

Не верить Северину Паничкину, дежурному по заставе, Гончаров просто не мог. Не только потому, что дежурному ведома вся обстановка и он является как бы дирижером, особенно, когда начальник заставы на службе, либо отдыхает, но еще и по своему складу характера, своему пониманию людских отношений, по честности натуры своей… Вопросы, упрямо влияющие на ход мыслей никак, однако, не отступали и требовали не абстрактных, а конкретных ответов.

Откуда лейтенант Садыков знает о басмаческой банде? Коноводы могли доложить только о наблюдателе. Других нарядов в том районе не было и нет. Он, Гончаров, не смог доложить об увиденном, не добежав до заставы. Где часовой, кому положено встречать наряды, открывая им калитку? И самое главное: если начальник заставы получил тревожные данные из каких-либо не известных ему, Гончарову, источников, почему тогда не поднял заставу по тревоге и не послал укрупненный наряд к мазару? Но, скорее всего, он сам бы повел большую часть заставы туда. И это – самое разумное: изготовиться там заставе к бою. Обходные пути тоже нельзя оставлять не прикрытыми. А комендатура? Если лейтенант доложил, она тоже должна бы подняться по тревоге.

Удивительно и то, что на заставе слишком тихо. Словно вымерла она…

У Паничкина другой ход мыслей. И темп тех мыслей иной: лихорадочный, трусливый. Неурочное возвращение наряда напугало его до ужаса, но потом он ободрился надеждой, что не смогут не соблазниться Гончаров и Пахно помидорами: устали они и пить хотят, а воды в бачке нет, он, Паничкин, ее всю вылил. Кто пить захочет, вон – помидоры. Они сочные, хорошо жажду утоляют. Коновод вон с какой жадностью набросился, любо-дорого. И Пахно тоже. Гончаров же все карты перепутал, и страх вновь подполз к сердцу Паничкина: что, если Гончаров сразу войдет в казарму?! Оружие оттуда все вынесено в зимнюю столовую и даже в «максим» вставлена лента, чтобы угощать тех, кто не погибнет от взрыва. Ящик с гранатами красуется рядом с пирамидой, пол в казарме мокрый (весь бачок воды, со снотворным перемешанной, вылит), одно осталось – ввинтить в гранаты запалы, но вот не ко времени появился Гончаров. Здрасти, дьявол тебя забери. Теперь что делать? Два часа осталось до установленного курбаши времени. Через два часа должен прозвучать взрыв.

«Может, съест все же помидорину?»

Гончаров подошел к бачку, подставил кружку под кран – ни капли.

– Что это ты, Северин? А наряды возвращаться станут? Не накипятил повар, что ли? Подними. Или сам.

– Да вот, помидоры. Лучше воды намного.

– Воде положено быть. Понятно?

– Хорошо. Сейчас повара подниму, пусть ставит кипятить. А пока суд да дело, ты помидорину вот эту. Сочная.

– Я в бане напьюсь. Потом видно будет.

Возликовал Паничкин. Пахно через минуту-другую уже не боец, а пока Гончаров к бане сходит, все можно подготовить к взрыву. Как войдет в казарму, тогда сразу в окно, а оттуда – гранату в ящик. Ящик прежде передвинуть, чтобы ловчее попасть. Поближе к окну поставить.

И разошлись Гончаров и Паничкин каждый по своим делам. Один совершенно не спеша, ворочая в голове трудные мысли, другой торопливо, оправдывая свою поспешность тем, что лучше раньше, чем никогда.

«Поймет курбаши. Должен понять…»

Он бы успел сделать все намеченное пока Гончаров, этот упрямо не желающий отведать хотя бы одну помидорину отделенный, будет утолять жажду в бане. После взрыва пусть выскакивает из бани, пулеметная лента вставлена. Не успеет он до своего карабина добежать…

Паничкин, радуясь вот так вдруг полученному времени, перетянул ящик на удобное для себя место, взял коробочку с запалами и уже нагнулся было к ящику, намереваясь поскорее ввинтить хотя бы пяток запалов, но вздрогнул от резкого телефонного звонка. Остановился, не зная, как вести себя дальше. Не возьмешь трубку, сразу же встревожатся на том конце провода (а звонок из комендатуры) пошлют выяснять, в чем дело, узнают тогда о свершившемся и смогут успеть перекрыть басмачам дорогу на Ашхабад. За такое курбаши не поблагодарит ни его, ни отца с матерью. Но и медлить со взрывом нельзя: Гончаров может войти в казарму в любой момент.

– Какого черта?! – выругался Паничкин, с ненавистью глядя на телефон. – У-у! Стерва!

А телефону что за дело, сердит кто на него, либо нет, звонит себе и звонит. Вот Паничкин и не выдержал, взял все же трубку и, нажав клапан, доложил привычно:

– Дежурный по заставе Паничкин…

– Где пропадаете?! – сердито спросил комендант, а звонил именно он.

– Наряд провожал, – нашелся Паничкин.

– Все у вас в порядке? Подозрительных скоплений у границы не замечено?

– Никак нет.

– Позовите начальника заставы.

– Он на проверке службы, – вновь, без всякой паузы, соврал Паничкин. – Только что выехал.

– Как вернется, пусть немедленно позвонит. Получены данные о возможном прорыве на вашем участке крупной бандгруппы. А еще лучше, дайте сигнал, чтобы вернулся на заставу. Немедленно пусть звонит. Понятно?

– Так точно!

– Доложите, где наряды.

Паничкин принялся пересказывать весь план ночной охраны границы, который у него под стеклом, называя наряды, какие должны были бы уже высланы, какие скоро уйдут на службу, докладывал быстро, но комендант то и дело переспрашивал, нанося, видимо, данные на схему участка. Когда все уточнил, что ему нужно было уточнить, вновь приказал:

– Дайте сигнал Садыкову, пусть немедленно мне звонит.

– Ясно. Разрешить отправлять службу?

А как только получил на то разрешение, рванул провод со всей силы, рванул еще и еще, чтобы как можно больше вывести из строя провода, который не вдруг бы можно было восстановить. Делал он это, не отдавая себе отчета, чего ради рушит связь, зря теряя время. Что останется от аппарата и от проводки после взрыва в казарме целого ящика гранат?

Утихомирился наконец. Подавил нервный выплеск. И – к ящику. Присел, чтобы ловчее ввинчивать запалы. Один ввинтил, второй, ну и – хватит бы, сдетонируют остальные, так нет, за третьей гранатой рука потянулась, за четвертой. И тут – шаги. Входит в казарму Гончаров. Неуверенно как-то. Юркнул Паничкин в промежуток между кроватями, согнувшись в три погибели, а граната с запалом в руке.

«Принесло гада!»

Верно, в самый раз «принесло» Гончарова в казарму. Вода, утолив жажду, не утолила неспокойности. Определил, когда вышел из бани:

«Выясню еще раз у Северина. Пусть выложит как на духу».

Взял карабин, клинок, подсумки и пошагал в казарму. Перешагнул порог и остановился, удивленный: лампа еле-еле светит, пол водой залит, но не свеж и прохладен воздух от воды, а будто пропитан какой-то дурнотой. Похрапывает казарма. Постанывает даже. Пригляделся, все кровати заняты.

«Никого в нарядах нет, что ли?!»

А Паничкин где? Не видно его. Жутко как-то стало, словно в парилке новичку. Пошагал, однако же, к пирамиде, поставил машинально на свое место карабин и шашку, и только тогда замети, что пирамида совершенно пустая. И «максима», который обычно стоял возле пирамиды на специальной подставке, тоже нет. Гончаров – ко второй пирамиде. Она тоже без оружия.

«Что за чертовщина?!»

Пошагал в полумрак по проходу между кроватями, начиная понимать, что происходит что-то из ряда вон выходящее, и тут фазаном из-под ног выпрыгнул на проход Паничкин с поднятой в руке гранатой. Прохрипел не громко, но властно:

– Ложись!

– Застава! В ружье! – заорал в ответ Гончаров во все горло. – Застава! В ружье!

Никто даже не шевельнулся. А Паничкин, попятившись немного, рванул чеку и, бросив гранату, припустился по проходу в конец казармы, дабы укрыться за столбом, что подпирал потолок у последней кровати.

– Вставай! В ружье! – отчаянно орал Гончаров, понимая вполне, что жизни его осталось несколько секунд. – В ружье!

Он старался разбудить своих боевых товарищей прежде, чем рванет граната, вовсе не думая, что как бы громко он ни кричал, взрыв прозвучит громче и наверняка разбудит спящих, если они (он уже понял, что вся застава усыплена) в состоянии проснуться.

– В ружье!

Граната не взорвалась. Запал, щелкнул и вылетел, звякнув. Звонко он разлетелся, сея мелкие осколки. Ни один не задел Гончарова, и тот, осознав, что смерть миновала, что случилось чудо (запал был завинчен лишь на один виток), кинулся к Паничкину, забыв, что у того револьвер и шашка.

– Стой! Не шевелись!

Как раз… Ищи дурака! Козлом испуганным кинулся Паничкин в обход кроватей, Гончаров было за ним, в этом была его ошибка, но сразу одумался и кинулся к пирамиде, чтобы схватить карабин. Не успел однако. Пяток шагов осталось ему, а карабин уже в руках у Паничкина. Оскалился штыком.

Остановился Гончаров, попятился, отступая от наседавшего Паничкина, а штык – вот он, в метре. Ловкий выпад и – конец всему. Глаза Паничкина ненавистью горят. Прожигают, пронизывают смертельной злобой.

«Что же я тебя, поганец, не раскусил прежде?! Буйный раскусил, не хотел подлеца возить, а я – нет!»

Только теперь вспомнилось мудрое наставление кузнеца. Теперь, когда поздно, а не тогда, в нужное время. Мелькали эпизод за эпизодом, и все теперь воспринималось совершенно в ином свете. Даже тот ненавистный взгляд, мимолетно вспыхнувший, когда уложил он, Гончаров, на лопатки Паничкина, упреком возник. Вот тогда бы вывод верный сделать! Сейчас что, поздно уже… Только судорожным мысля все едино, поздно или рано. Они услужливы. Будто наяву все воспроизводят.

Лицо Паничкина видится растерянным, когда докладывал он, Гончаров, о сигнале на арче. Какая подозрительная растерянность! Только раззява мог ее не понять. А встреча у калитки? Всего несколько минут назад. Не просто удивление тому, что нарушен приказ, а – испуг. Разве это не было видно? Все поведение его, та настырность, с какой уговаривал съесть помидорину, вовсе невосприятие доклада о банде у границы – разве слепой он, командир отделенный, чтобы не увидеть всего этого, не кинуться будить Садыкова?!

«А Пахно спит. Как отравленный. Не пособит. Не выручит».

Все эти мысли не отвлекали, однако, Гончарова от главного в его положении – он отступал, не спуская взгляда со штыка, готовый отбить выпад и, если удастся, выхватить из рук Паничкина карабин. Там, на учебном, это удалось бы ему в два счета, но он сам тренировал Паничкина, сам готовил из него бойца, и теперь на него движется враг сильный и умелый. Не сильней, правда, Гончарова. Много еще каши солдатской нужно съесть Паничкину, чтобы сравняться силами с учителем своим… На это и уповал Гончаров, отступая медленно и все больше понимая, что не полезет дуром Паничкин, робок он в действии, будет выжидать его, Гончарова, ошибку.

Прошагали мимо ящика с гранатами. Допятился Гончаров до крайней кровати и рванулся к двери в командирский коридор. Она совсем рядом. Всего десять шагов до нее, а за ней – спасение. Пусть лейтенант даже отравлен, но в квартире есть оружие. Там телефон есть. Там много чего можно предпринять. Там не станет торчать на тебя направленный штык.

Со всего маху ударил в дверь плечом, но… Заперта она. И ключа нет в замке.