Ленты Мёбиуса

Проснёшься ещё в потёмках, сидишь, свежий крепкий чай пьёшь, ждёшь первых лучей солнца.

Кругом минута пробуждения!..

И вот пора.

Спустишься: так посмотришь или рукой погладишь – на три-четыре ступеньки влажно. …И днём, когда по дорожке проходишь, тоже… вспомнишь, ребята, про родничок и светло на душе делается. А то, что только в самую сухую погоду видно, так разве в дождь малый родничок углядишь? Может, если копать, и сильнее побежит…

…Глядя на огонь, обнимающий дрова, Алёша засыпал. Сквозь дрёму он уже не разбирал слов, сказанных Емелей, голос которого, переплетаясь с песней небольшого, впадающего в реку ручейка, убаюкивал. …Над длинным, почти в рост человека, костром виделась, а может, снилась Алёше огненная лодка осиновка.

* * *

– Стреляют! Стреляют! – Емеля замахал во сне руками, ворочаясь, скатился с лежанки, угадал ладонью на уголь, ловко перескочил тлеющий костёр и замер, сидя на корточках и придерживаясь за землю руками.

Уже никто не спал. Все – Алёша, Юрий и Женька, стояли и смотрели на большое розовое зарево со стороны деревни. Оттуда слышались частые сухие выстрелы.

На крик Емели не обратили внимания.

…Алёша стоял, захватив правой рукой кончик еловой разлапистой ветки, Юрий закуривал, нервно чиркая спичкой, Женька, обняв молодую осинку, почти повиснув на ней, тянулся головой на тонкой шее, да и всем телом, к зареву.

– Это из ружий! Из ружий это! – заторопился он, переступив на месте. – Из автоматов по-другому. Помнишь, у нас на дороге бандитов ловили? Я слышал. Ту-ту-ту-ту! Ту-ту-ту-ту! Потом из большого какого-то: бу-бух! А это из ружий. Из ружий.

– …Боеприпасы, – почти прошептал Юрий. – Не должно быть… – Помолчав, он крикнул на Женьку: – Заливай костёр! Домой!

– Вы с Алёшей берегом, мы с Женькой на лодке. – Емеля, сообразив, в чём дело, побежал к реке. Застучал по дну лодки веслом, выплёскивая воду. – Женька! Возьми ведро из-под живцов, залей, правда.

Юрий стоял ещё с полминуты, что-то соображая, и опомнился, только когда Женька стал лить на угли принесённую воду. Юрий сорвался, шибко зашагал по тропинке. Алёша едва поспевал за ним. Слышно было, как уже вдогонку, Емеля крикнул:

– Это шифер! Шифер на доме трещит!

Скоро Юрий сбавил ход, и Алёша смог перевести дух. От неожиданного пробуждения, от крика Женьки: «Горит! Горит!», у него всё ещё болел затылок, а в груди дрожало. Он старался вспомнить прерванный сон, но не мог.

Лес не узнать, его словно вымазали углём. Везде тёмные пугающие пятна, то пней, то валежин. Тропинка заросла, и приходится пробираться сквозь кусты, которые, цепляясь за одежду, недовольно шепчут, стараясь расцарапать лицо.

Небо просветлело, звёзд на нём уже не видно. Вспоминаются вчерашние слова Емели: «Что ты, Алёшка, по такой погоде искр не бойся. Не запожарит. Звёзды между ветками висят, а ничего, так куда искрам?! Не боись, не боись…»

…Перед самой деревней, когда живое зарево заняло полнеба, Юрий обернулся и сказал:

– Телятник горит.

7

Люди, почти вся деревня, стояли на безопасном от огня расстоянии и смотрели. Языки пламени, дрожащие, обнимающие всё, что горит, шумно, с потрескиванием, поедали свою жертву. Вокруг по земле плясали тени, горела трава. Кое-где по сторонам, огромными колёсами, чернели рулоны сена, иногда ловившие на себя блики пожара. Тушить было бессмысленно. Крыша уже обвалилась, и шифер не щёлкал. В огне видны были почерневшие бетонные сваи – основа всего сооружения. Тёмный дым от пожарища, в отсутствие ветра, по дуге поднимался в небо и вновь опускался где-то за деревней.

– Что простые?! – крикнула Нюра на подходящих к телятнику Алёшу и Юрия. – На пожар без ведра, без багра не ходят. Загодя готовятся!

– Нюра!

– Стой ты на месте!

– Стой на месте! Без тебя тошно! – унимали её из толпы.

Но она, раскрасневшаяся, потная, с пустым оцинкованным ведром, всё металась вдоль пожарища в истерике:

– Молитесь хоть, кто крещёный!

Несколько человек затаптывали горящую траву, словно пританцовывали. На всех лицах огонь оживления. От пожарища дышит жаром – не подходи.

– Ой! Ой! – кричал кто-то. – Ой! Ой!..

Алёша обернулся на крик. …Среди людей, которые переговаривались вполголоса, лежала на траве старуха, две женщины подкладывали ей что-то под голову. С растрёпанными седеющими волосами, с налитым кровью лицом, она совала правую руку под пиджак, чтобы придержать сердце:

– Ой! Ой! Ой, батюшки-свет!

Беготня и выкрики Нюры, треск и щёлк огня больно действовали на старуху, в которой Алёша узнал свою соседку. …Юрий прикурил от горевшей травы, внимательно посмотрел на Алёшу и отошёл в сторону. Алёша запомнил его лицо, распалённое пожарищем…

…Когда совсем рассвело, а из-за тёмного леса поднялся жёлтый огонь солнца, на который нельзя смотреть, к Алёше, впавшему в оцепенение, подошёл Юрий и тронул за плечо:

– Алексей? Алексей?.. Пошли, Алёша, со мной в одно место. Пошли! Черники наедимся спелой.

Алёша взглянул на него и не сразу узнал, глянул на пожарище, на людей с другой стороны телятника, очертания фигур которых сквозь струи тепла и дыма искажались, и пошёл за Юрием. Казалось Алёше, что он всё ещё всматривается в себя, в свои чувства.

Шли не меньше получаса. Алёша не оглядывался по сторонам, ни о чём не думал и видел перед глазами только узкую тропинку да ноги Юрия в чёрных резиновых сапогах, быстро передвигаемые при ходьбе. Алёша старался шагать след в след, иногда ему казалось, что идут они в солдатском строю. …Наконец стали подниматься в крутую гору, где земля на тропинке выбита ногами, а может, смыта дождём, отчего оголённые корни похожи на ступени. Вокруг стройные сосны. Они напомнили Алёше о местном кладбище.

Поднялись на холм, с которого открылся великолепный вид на голубой далёкий лес. Гора здесь крутая, с песочными осыпями. Если не слабый, если голова не кружится, осторожно подойдёшь к самому краю и глянешь вниз. …Спуск не такой отвесный, как представляешь, кое-где по нему островки травы, чем ниже, тем травы больше. В самом начале подъёма поросли ольшаника и осинника, видно, как на ветру поворачивают они свои зелёные ладошки; а чуть выше по склону, несколькими десятками копий, стоят и лежат вразнобой высохшие ёлочки, может быть, скатившиеся с кручи. Посмотришь на них и поневоле отступишь от края шага два-три, а потом окунёшься глазами в вышину. Широко! Гляди и гляди, пари над землёй той светлой птицей, которая крыльями своими мечтает обнять мир. Минута прошла, вторая… Да кто их считает?! Сколько ни дыши ширью, ни пей голубую даль приоткрытым от удивления ртом, не сможешь наглядеться, не захочешь оторваться… Но всё-таки обернись назад. С противоположной стороны холма горка небольшая, а дальше – сколько может видеть глаз – ровное место и сосны, сосны, сосны… – страна сосен, между ними вытянувшиеся берёзки; подлеском: невысокие ёлочки да причудливо изогнутый можжевельник; кое-где зелёный мох перемежается с беломошицой, что напоминает расстеленную на столе карту.

– Вот, Алёша… Внизу река. А это наш бор, на который мы всей деревней по грибы ходим. Хотели его до деревца вырубить, да мы не дали. …Садись, Алёша! Хочешь так, земля тёплая, а хочешь… – Он схватил приставленную к сосне доску и положил на землю. – Вот! Садись, садись, ешь чернику. – И сам уселся, захватил пальцами несколько ягод и отправил в рот. – Это Мишина Горка. Давно, говорят, жил у нас такой. Больной очень. Воды ему нельзя было пить, опухал. С Богом разговаривал. Рано и умер. …Вот он эту горку и облюбовал. Если в деревне долго нету – знают, где искать. Вот и я Мишину Горку приметил. – Он, опираясь на руки, слегка запрокинул голову, прикрыв при этом глаза. – А знаешь, выйдешь из дома в потёмках, спать уже не можешь. Над рекой, в деревне и по полю туман, густой-густой… Или лучше иди в сентябре, когда приморозки. …На переходе, особенно если вечером полоскали, тоненький ледок – смотри не поскользнись. Всё поле от инея белым-бело, будто молоко пролито, и опять скользко…

– Ну да, – перебил Алёша, ему была неприятна радость Юрия, когда одежда пахнет ещё дымом пожара, – наверно, ночью Млечный Путь отдыхал и брюхо распорол.

Но Юрий почти не обратил на эти слова внимания, только на секунду слегка приоткрыл глаза и глянул на Алёшу.

– …А я всё равно иду. Хотя в стоптанных галошах и скользко. Свитер впопыхах забыл – зябко. Руками себя обнял, а всё тороплюсь-тороплюсь.

У нас от полянок сначала кустарник, лиственные, и только потом сосны. Но я иду не так, как мы шли, – от реки, а иду кругом, через бор. Шагаю быстро, нет-нет да и побегу…

Подходишь к Мишиной Горке и поневоле шаг сбавляешь. Ног не чуешь, себя не чуешь, наперёд знаешь, что будет! Не в первый раз. Если тихо, то слышно, как на переборе шумит река. А снизу… свет поднимается, потому как круто и нет там земли…

Не заметил как, а ты уже на самом чупушке Мишиной Горки. Шёл ли последние метры, а может, летел?

Внизу, где река, немного сбоку, лицо солнца. Нигде его ещё не видно: ни в деревне, ни в поле. И ты знаешь это! А тут оно уже улыбается, как морщинки разбежались от него в разные стороны красные лучики, зажгли стволы сосен. …И вот стоишь, словно среди огромных свечей, маленький карлик. И молиться хочется и креститься… Падаешь на колени…

– Молиться в церкви надо, да и про сосны я уже где-то слышал, – опять что-то дёрнуло Алёшу.

Юрий внимательно, как на пожаре, посмотрел на него, с силой сжал веки несколько раз, отвернулся и сказал тихо:

– Худо дело. Учит тебя Емеля, учит, а ты всё как дурак. Глупый ещё… – искал он слова, – молодой. Да и я такой же…

Юрий ещё что-то говорил, но Алёша больше не слушал, не мог слушать, то, что таилось в нём с самого пожара, поднялось во весь рост, вытянув свои лапы в Алёшины руки и ноги; внутри закипело. «Глупый», «дурак» – это бы он стерпел. Но… – «молодой!». В школе его так и звали: Зелёный, или ещё: Одуванчик. «Ладно! – распалял он себя. – Ладно!» …Вспомнилось, как в таких случаях отвечал Серёга. Алёша улыбнулся нехорошо.

– Знаешь что? – спросил он Юрия, который глядел куда-то вдаль и ел чернику. – Как вас по батюшке? – Словно не знал, как дядьку зовут, а может, и забыл.

– Серафимович. Дед у нас чудак был, не знаю, чего ему вздумалось так отца назвать.

– Юрий Серафимович, а ведь Колобок тоже долгое время думал, что он разносторонняя, так сказать, круглая личность. Пока однажды не получил пинка и не улетел высоко-высоко, стукнулся лбом о луну и стал стремительно падать вниз, удивляясь, как невероятно быстро увеличивается в размерах этот Земной шарик.

Юрий помолчал немного.

– А знаешь, Лёша, ведь Колобок – это хлеб. – Он лёг на землю, раскинув руки. – Давай в небо глядеть.

Алёша ничего не ответил. Слова Юрия: «Колобок – это хлеб» – поразили его. Он посидел несколько секунд и тоже лёг, примяв мох и раздавив, наверно, не одну черничину, которые в отместку замарали пиджак. Со стороны кажется, что тела двух людей, лежащих на бору, выросли подобно грибам: земля вытолкнула их наружу, и они теперь в объятиях мха и ягодника.

По небу плывут лёгкие с неровными краями облака. Наблюдаешь за ними и успокаиваешься, ни о чём постороннем не думаешь… «Облака – белогривые лошадки», – пришло Алёше в голову. Как же давно не лежал он вот так где-нибудь в парке отдыха или лесу, не смотрел в небо и не угадывал, на что похоже очередное, выглянувшее в окошко между кронами облако.

…Со временем начинает казаться, что это не облака проплывают куда-то, а ты сам, раскинув руки и ноги, обдуваемый ветром, летишь!.. И даже не ты, а вся Земля. А деревья-волосы шумят кронами, сопротивляясь встречному ветру. Пахнет мхом, прелой хвоёй, ещё чем-то, все эти запахи мешаются в один, с детства знакомый, успокаивающий. Хочется спать в объятиях бора, когда он поёт свою колыбельную, а покачивающиеся слегка сосны кажутся толстыми канатами, на которых подвешена твоя кроватка. Вот уже и глаза, нет-нет, и закроются на несколько секунд. Не мешают даже редкие комары.

– Мне мама в детстве часто песню пела, – снова заговорил Юрий. – Хочешь спою?

– Хочу, – улыбнулся Алёша, и ртом поймал ягоду черники, висевшую на веточке прямо перед его лицом.

– Слушай:

Белые кораблики, белые корабликипо небу плывут.Белые кораблики, белые корабликиДождики везут.Белые кораблики, белые корабликидождики везут.

Юрий улыбался. Он повернулся лицом к Алёше и выговаривал каждое слово с нежностью, видимо, стараясь петь точь-в-точь, как пела его мама:

Пристани корабликам, пристани корабликамВ небе не нужны —Пристают кораблики, пристают корабликиК маковке сосны.Пристают кораблики, пристают корабликиК маковке сосны.

В глазах Юрия блеснули слёзы. И тут же, словно в зеркале, в глазах Алёши тоже блеснуло. Чистые слёзы. Сквозь их кристаллы Алёша увидел маму Юрия и самого Юрия, совсем маленьким… И свою маму увидел, и себя, тоже маленьким…

Всё плывут кораблики, всё плывут корабликиК нам издалека.Белые кораблики, белые кораблики —Это облака.Белые кораблики, белые кораблики —Это облака.

– …Вот! Вот моя песня любимая. Мне, Алёша, всегда кажется, что в небе постоянно ангелы пролетают, просто мы их не видим. …А отец у меня около телятника погиб.

– Как погиб?

– Плохо погиб. Нашли они с мужиками спирт, а он для того, чтобы котлы чистить. Сели у телятника, а пить боятся… Отец и выпил первым. «Ну как?» – спрашивают. А он схохотнул: «Хорошо!..» Ну, ещё двое выпили. Все трое и отравились, никого не спасли, больницы-то далеко.

– Тяжело, наверно: сам умер и ещё двух за собой?

– А ты как думаешь? Конечно. …Я его плохо помню. А мама без отца вскоре заболела… А Серафим – хорошее имя. Мама рассказывала, что она с отцом через Есенина познакомилась. Она любила читать, и он читал. А потом, когда узнала, какой он простой настоящий человек, и вовсе без него жить не могла. Перед смертью, как уже лежала, руку поднимет, погладит мне волосы: «Ты, Юрочка, вина не пей и будь таким, как отец твой. Вот, знаешь, такие речки бывают и озёра. Вода в них чистая-чистая: смотришь и дно видишь, каждый вымытый камешек: кажется, рукой достанешь! А прыгнешь в озеро, с головой окунёшься – а до дна всё не достал…»

– У меня друг на гармошке играет, и он тоже Есенина любит, – перебил Алёша. – Они песни Есенина и Николая Рубцова разучивают. Он говорит, что мне рубцовский сон снится, вернее, снился. – Алёша, который уже сидел, опираясь левой рукой в землю, помолчал, слушая, как стучит сердце, рвущееся спросить. – …А я своего отца не помню. Мне мама долго говорила, что он первопроходец, а потом призналась, что умер. «Болел, – говорит, – и умер». Ты его не помнишь? Как он? Чего?

Юрий глянул на Алёшу.

– …Нет. Нет, не помню. – Вздохнул. – «И дремлет Русь в тоске своей весёлой, вцепивши руки в жёлтый крутосклон». – Помолчав, запел: – «Белые кораблики, белые кораблики…»

…Неожиданно Юрий прервал песню и ловко поднялся на ноги.

– Ладно! Никому не рассказывал, а тебе расскажу. Вот ты говоришь, в церкви молиться надо. Бывать в церкви надо. Я тебе про церковь и расскажу.

…Я тогда в одно село ездил по личному делу. А там церковь открыли. Старую восстанавливают. Спрашиваю там у одного, что за батюшка, есть ли матушка? (Я читал об этом много, так что знаю.) «Батюшка?! – говорит он мне. – Плохой у нас батюшка. Матушка была, да уехала, не понравилось в деревне». Порассказал мне, что теперь у батюшки то одна матушка, то другая. А любимая поговорка знаешь какая?

– Какая?

– Сделал дело – слезай с тела… Руки в наколках… Ну вот, прохожу я как-то утром мимо этой церкви (весь помятый после пьянки). Прохожу… Дай, думаю, зайду. Смелый! …Зашёл. Служба ещё не началась. В церкви всё женщины: половина старух, половина молодых – свечки ставят, молятся. Один подсвечник настоящий, а другой с песком (свечи в песок втыкают). Икон не так много, в углу железная печка топится, потрескивает.

Одна старуха спросила:

– Если причащаться будете, то на исповедь.

Я и пошёл. Сказал, что, бывает, пью сильно, и молчу. А он спросил: «Не сквернословишь?» – «Что ты? – говорю. – У нас, начиная с деда, никто не ругается, так уж воспитаны». Ещё спросил, читаю ли «Евангелие» и «Псалтырь», совершаю ли утреннее и вечернее правило. …Отпустил он мне грехи. Началась служба. Стою, слушаю, крещусь вместе со всеми, поклоны совершаю. Но первый раз, пусть и «смелый», поклониться трудно было, я хоть и читал много, а в церкви до этого не был.

…Вдруг вижу, посередине церкви, человек на коленях стоит. Я разглядел его не сразу. Стоит он на коленях и молится: то руки кверху поднимет, то поклонится до самого пола. И видно его, знаешь, как в некоторых мультфильмах рисованных: предмет движется и изображение его медленно из одного положения в другое перетекает – та картинка ещё только пропадает, а эта уже появилась. Вот и у этого человека так. Правда, у него скорее получалось: только вроде руки к небу вознимал – а вот до самого пола склонился, едва-едва миг, когда изображение перетекло, успеваешь уловить. Словно… огонь при порыве ветра.

…И вот проявился второй человек. В длинной, до самого пола, одежде. Лица я его не видел, и даже глаз вверх не поднимал, только помню, что тот человек, который на коленях, край одежды Его (я уж понял, кто Он) рукой слегка приподнял и поцеловал. А как поцеловал – всё исчезло.

Я как очумелый стою, креститься перестал. И Дары принял, как вот ребёнок малый, вот, словно не помню: что я и где я. Старушка, которая до этого на исповедь отправила:

– Со Святым Причащением! – И просфорку мне суёт и в чашечке «теплоту». Сама улыбается, светится радостью. И словно не старушка это, а… икона.

В Бога тогда поверил, конечно. Раньше знал, что есть Он, а тут поверил. …И всё думаю, кто же был тот, который молился?

8

Алёша открыл заслонку печи и достал чугунок с кашей. По всей избе грибной дух. Он настолько густой, что, кажется, бери ложку и ешь. Вчера Алёша принёс целую корзину белых грибов и до полночи перебирал их, – потому и встал сегодня поздно. Зато на печи и в печи россыпью, а вдоль потолка на нитках, – тонко нарезанные пластинки. (На печи, и особенно в печи, эти аппетитно пахнущие пластинки уже слегка сморщились и изогнулись от тепла. Рука так и тянется перемешать.) Сегодня Алёша снова собирался на бор – нужны были деньги – а в Погосте принимают свежие грибы. Он поставил чугунок с тёплой кашей на стол, отрезал два ломтя хлеба, сполоснул принесённый Емелей ещё вчера, вырванный прямо с гнездом, зелёный лук, взял в руки деревянную ложку и уже собирался садиться за стол, как в дверь постучали.

Алёша подождал. Постучали снова, и Алёше пришлось выйти на улицу.

Перед дверью, широко расставив ноги и спрятав руки за спину, стоял невысокий коренастый мужичок в заношенной, похоже, не армейской, форме и кирзовых сапогах. Чёрная бородка его чуть загибалась вперёд, глаза маленькие, словно всматривающиеся в даль. На голове форменная тряпичная шапка с кожаным козырьком.

– Здорово, сосед! – пожал он Алёшину руку и зашагал из стороны в строну на двух метрах, покусывая нижнюю губу.

– Значит, такое дело… Не поможешь маму в машину перенести? Увозим её, болеет. Куда она здесь одна? Видишь, уже и «козла» с работы пригнал, а на чём больше через реку переедешь?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Поток – бревно с выдолбленным желобом, служащее для стока воды с кровли.