Укус хаски (сборник)

Из-за радиостанции Андрей и расстался с «Марусей». Точнее, её рация марки 9-Р послужила поводом для изъятия.

Сначала до слуха донёсся рапорт командира взвода, отчитывающегося кому-то вышестоящему, что «личный состав занят обслуживанием матчасти».

– Где ваше юное пополнение? – раздался неприятно знакомый голос.

Вчерашняя встреча с особистом не выветрилась из памяти, а он тут как тут – в сосновом лесочке неподалёку близ Яковлево, где танки ждали своего часа, укутанные от разведчиков люфтваффе маскировочными сетками. День был ясный, солнечный и очень даже лётный.

Экипаж копался в боевой машине. Если относиться к службе на совесть, в танке всегда есть работа: проверить регулировку тяг фрикциона, натяжение гусениц, хомуты на трубопроводах… Дело найдётся у каждого. Но контрразведчик не постеснялся вмешаться.

Он прибыл в сопровождении батальонного замполита. Естественно, вояж по расположению не обошёлся без комбата Вовченко.

Андрей вытянулся по стойке «смирно» и бросил замасленную ладонь к шлемофону.

– Витам, пан военный! – с нехорошей улыбкой поздоровался капитан, ядовитым тоном выделив польское приветствие, и обернулся к Вовченко: – Интересно всё складывается. 1-й батальон 1-й гвардейской танковой бригады, самой образцовой и героической в 1-й танковой армии, получает такое странное пополнение накануне боёв. Знаю! Не вы решали, а кадровики, им зачтётся. Но вы-то куда смотрели? Давно Кревский у вас?

– Десять дней, товарищ капитан, – откликнулся Вовченко, стараясь неприметно запихнуть под портупею неуставной животик. – Службу несёт, замечаний не имеет.

– Конечно! Пока бои не начались, он – образцовый офицер. – Сегодня особист щеголял идеально выскобленной физиономией, через ароматы солярки и дизельного выхлопа до Андрея донёсся запах одеколона, жидкости на фронте крайне редкой. – А в бою? Уверены, что в затылок не выстрелит? Где ваша партийная бдительность, товарищ замполит? Это не стенгазетки рисовать!

Особист перегнул палку. Титков был не только политработником из категории «рот закрыл – рабочее место убрано», сочинителем партхарактеристик и агитплакатов, но, в первую очередь, командиром танка, прошёл Харьков, Сталинград, Калининский фронт. Тем более – в любимой «батькиной» бригаде. Поэтому не оробел.

– Слушай, капитан… Как тебя там… Полощенко? Если есть что сказать по делу – говори. Или не мешайся под ногами. Нам в бой идти, а не писульки пописывать.

Волощенко с ухмылкой глянул на Титкова, мол, не понимаешь, морда, с кем разговариваешь, я тебе в любой миг башку откручу! Потом вывалил весь список подозрений в отношении Кревского: рождение в капиталистической стране, брат пропал без вести, как пить дать – к немцам перебежал.

– С такой биографией и в штрафбат не примут. Как же ты в танковое умудрился попасть?

– Почему умудрился? – не понял Андрей. – Запросто. Я – детдомовский, сирота. Секретарь комсомольской ячейки. Написал заявление в пехотное училище имени Калинина. Училище эвакуировали в Ульяновск и преобразовали в танковое. Как лучшего курсанта меня оставили на год инструктором, брата отправили на фронт. Что с ним – не знаю, товарищи офицеры. Говорить за себя не хочу, после первого боя видно будет, чего стою.

Он мог ещё добавить, что товарищ Сталин тоже родился в капиталистической стране – царской России, но хорошо усвоил, что иногда лучше промолчать.

– Ну-ну, – протянул Волощенко. – Складно поёшь, польский пан. Арестовать пока не имею оснований… До поры. А вам, товарищи офицеры, я бы вот что рекомендовал. Вижу, танк у него с антенной. Рация хорошо работает? А у комбрига вашего, я утром слышал, танк сломался. Чутьё мне подсказывает, командир бригады на хорошем танке важнее, чем хрен с бугра, да ещё непонятного происхождения.

Особист сорвал еловую веточку и удалился, непринуждённо хлопая ей по голенищу сапога.

– Насрал в душу и свалил, – огрызнулся Вовченко. – Что скажешь, замполит?

– То и скажу. Подставил он нас. Придётся, лейтенант, передать твою машинку комбригу. Иначе… сам понимаешь.

– Понимаю, товарищ гвардии капитан. Несправедливо это!

– Ладно, пошли к Горелову. У него голова на плечах, что-нибудь придумает.

Вовченко кивнул в знак одобрения и отвернулся. Быть соучастником подлости – отбирать у офицера танк перед первым боем – ему не доставляло радости.

КП бригады располагался у опушки в сотне метров от расположения батальона и представлял собой несколько блиндажей, укрытых землёй и дёрном, в сторону юга глядели бойницы двух дзотов. Комбриг Горелов сидел на пеньке и курил, ссутулившись. В суете последних приготовлений он едва выкроил пару минут отдыха, нарушенных пришествием офицеров первого батальона.

– Зашибись, твою ж налево… – только и вымолвил полковник после доклада Титкова. – Сейчас побежит строчить донос на верх, что мы контру пригрели и покрываем… Готовься, замполит, к новому пополнению, будет в батальоне ещё один подозрительный, тот вообще из Кабардино-Балкарии.

– Опять к нам? Мало мне этого…

– Что значит «этого»? Отставить, товарищ гвардии капитан. Видишь – парень в бой рвётся, чернее тучи стоит, что его танка лишают. По службе нарушения есть? Ну и не жалуйся. В 1-ю гвардейскую говнюка не пошлют.

Как бы успокоительно ни звучала речь комбрига, Андрей уяснил главное – с «Марусей» можно прощаться.

– Товарищ гвардии полковник! – взмолился он. – Разрешите обратиться к командиру корпуса! Может, в корпусном резерве исправная машина найдётся. Все говорят – немец вот-вот вдарит!

Горелов усмехнулся, капитан покачал головой с недвусмысленным выражением на лице: «какой же ты зелёный и наивный».

– Кривошеин пошлёт нас подальше, – снизошёл до разъяснений командир бригады. – Титков, ты помнишь его первое явление народу, в феврале? Требовательность показывал. Минус двадцать пять на улице, а он: всему личному составу выйти на физподготовку, сапоги, штаны, гимнастёрка, бегом – марш. У него принцип: свои проблемы решайте сами. А ремонт одного танка – это вопрос батальона, даже не бригады. – Горелов встал, показывая, что разговор, как и его перекур, закончен. – Не кисни, гвардии лейтенант. На твой век войны хватит – полной ложкой не вычерпаешь. Дам своего мехвода в помощь. Новые моторы зампотех к вечеру ждёт. Перекинете – и покатаешься на моей «двадцатке», она ни разу не подвела.

Удручённый, Закревский вернулся в батальон и первым делом снял экипаж с обслуживания танка. «Маруся» и так блестит, как у кота хозяйство, нет смысла лизать, если её всё равно заберут.

От того, что командир не смог отстоять машину, любовно собранную и выпестованную, а взамен согласился на убитое рожно с двигателем после капиталки, авторитет Андрея у трёх подчинённых упал ниже низшего.

В танковых войсках отношения в экипаже очень сильно разнятся от отношений, скажем, в стрелковых частях у рядовых и командира взвода, такого же свежеиспечённого лейтенанта. Пехотный офицер бежит впереди, но сам практически не воюет, направляя своих солдат, и смерть у воинов «царицы полей» индивидуальная – кого найдут пуля и осколок. В танке командир – главный боец, от точности и быстроты его стрельбы зависит выживание всех. А не повезло – погибать всем вместе, особенно если не успели выбраться до детонации боеприпасов, «тридцатьчетвёрка» тогда превращается в стальную могилу: два обугленных тела в корпусе, два в сорванной и валяющейся рядом башне…

Правда, у мехвода шансов выжить больше, сидит он низко, снаряд чаще пробивает башню. Механик Кревского, пожилой тракторист с Владимирщины, откровенно сказал командиру: двух лейтенантов я уже пережил, коль Бог положит – переживу и тебя, не обессудь.

А главный смертник в Т-34 – стрелок-радист. У него даже люка нет, покидает горящую машину вслед за мехводом или через башню за командиром и заряжающим. Если успеет… Бывало, правда, что другие гибнут, у него ни царапины, но лишь только в этот раз, в следующем бою предстоит новая лотерея.

Главная задача у стрелка-радиста – не стрельба, есть ещё башенный пулемёт, он главный. И не работа на рации, даже если та исправна. Стрелок помогает мехводу в четыре руки включить передачу, одному это практически невозможно, особенно в движении. Такая вот приспособа мощностью в одну человечью силу к коробке передач!

К вечеру никаких двигателей бригада не получила. Обшарпанная гореловская «двадцатка» заняла место в батальоне. Со снятыми броневыми листами от башни до кормы, она выглядела потёртой публичной девкой, загодя раздевшийся перед неторопливым клиентом. Андрей приказал укрыть танк брезентом и двинулся к офицерам роты, в землянку.

Про подкат особиста к новенькому слышали уже все.

– Не дрейфь, молодой! – пробасил взводный. – Танк с барского плеча комбрига – не самое худшее на фронте. Счастливый он. Видел, сколько отметин? А в нём даже не ранен никто.

– Если он простоит здесь месяц в ремонте, то и правда – раненых не будет, – грустно отшутился «безлошадный». – Вы не понимаете. Брата отправили на фронт, а меня ещё год в училище мурыжили… Рассказывали, что без танка бой не кончается, что случай был в сорок первом, когда командир подбитой «бэтэхи» выскочил с топором, открыл люк панцера и немцам обушком прямо по шлемам – одному-другому…

– Брехня! – безапелляционно бросил Шалин, старший лейтенант с непривычным для русского именем «Вольдемар». – Нет у немцев танкистских шлемов. У них броня изнутри мягким обтянута. В пилотках они катаются, точь-в-точь как в авто.

– Если бы так просто всё было, давно бы фрицев погнали на запад обушком топора. Топоров много, людей – тоже, – добавил Володя Бочковский, командир роты. – Пока сам в бою не побываешь, а тем более – в танке красного петуха не поймаешь, тебя запросто сказкой купить. Потом как заново родишься, глаза откроются.

– И что танкисты друг на дружку кидаются, тоже брехня, – добавил взводный, у него на испещрённом ожоговыми шрамами лице так и не выросли ресницы. – Помню, этой зимой на Калининском у меня движок вспыхнул. Дым густой, сугробы вокруг, метель… Выскакиваем, пытаемся тушить. Воды нет, снегом не особо погасишь. Ветер налетел, значит, глядим – а в полусотне шагов немец дымится, экипаж вокруг бегает, тушит. Ну, думаю, сейчас из пулемёта полоснёт – всем хана. Тут один фриц, смотрю, нам машет. Потом руки над головой скрестил, мол, не стреляйте, мы тоже не будем. Как потушились – завелись, разъехались.

– Я б шмальнул на прощанье в след, – кровожадно заявил Андрей. – В корму.

– Не, я не стрелял. Они – тоже. С-суки, конечно, эти фашисты… А, в общем, такие же танкисты, как мы с тобой. Поэтому рука не поднялась. Их наша пехота в плен не берёт. Форма чёрная, как у эсэсов. Без разговоров – к стенке.

– Там, на Калининском, – вспомнил Бочковский, – голодно было. Нам с самолётов харч сбрасывали. Раз кухню натопили, наши стоят из батальона, гляжу – за ними два фрица пристроились в очередь. С котелками. Повар им плеснул. Немного, конечно. Но с мясом. А наши понахалке за линию фронта сходили, им только каши с маргарином отвалили, мяса зажали. Голод – он по обе стороны голод.

Андрей даже есть перестал. В это невозможно было поверить! Сколько лет он слушал о непримиримости, о ненависти к врагу… И в лучшей танковой бригаде Красной армии с врагом меняются едой?! Вместе тушат загоревшиеся танки? Больше он не вставлял ни слова, просто слушал. И наговорено было столько, что, услышь особист Волощенко их застольный трёп, кричал бы про антисоветский заговор в роте!

В унисон его мыслям взвился осетин Байцаев.

– Пусть бы и дохли от голода! Я бы их там пришил, прямо возле котла, мамой клянусь! А падаль собакам скормил. Заладили ещё – такие же танкисты… Читали, что они в Краснодаре творили? До Берлина дойдём, я даже их младенцев кончать буду. За ножки и башкой об стенку – раз, и чтоб мозги брызнули! Чтоб из такого младенчика новый хайль Гитлер не вырос!

– Тогда будешь сам не лучше фрица, – одёрнул его Бочковский. – И кто-то возьмёт твоих детей за ножки…

– Не будет у меня детей! – У танкиста затряслись губы и кулаки. – Убили, гады, мою невесту! Всю её семью! Одной бомбой в дом – всех… А я ей клятву давал – только к ней вернусь! Теперь некуда возвращаться! Поэтому меня даже трибунал не удержит. Воевать буду с ними до последнего живого немца. Под корень гнилую породу выведу! А погибну – другие найдутся…

На минуту повисло молчание. Байцаеву возразить было нечем. И поддержать его никто не хотел. Потом взводный заговорил на другую тему.

– Про «тигров» видели плакат? Не верю, что их много будет. Так же как у нас КВ. А вот их «четвёрки» меня тревожат. Я одну облазил, сгоревшую. К броне болтами дополнительные листы прикрутили. Пушка длинная, не то, что в сорок втором.

– Только бы дожди не пошли. Сухость нам на руку. В пылище, когда шагов на тридцать ни черта не видать, главное, кто шустрее и наглее, – добавил Бочковский.

Постепенно Андрей постигал премудрости, которым в училище не научат и в учебниках не напишут. Нужно, оказывается, сломать стопор разъёма от шлема, чтоб, покидая горящий танк, командир не тратил лишнюю секунду, отсоединяя кабель. Всегда дублировать важнейшие команды мехводу ударом сапога в плечи и спину. При частой стрельбе не закрывать люк и приказать заряжающему тотчас выбрасывать стреляные гильзы, иначе задохнёшься. Скомандовав «короткая», считать до трёх – танк трижды клюнет вперёд на пружинах подвески и только тогда замрёт на миг, достаточный, чтобы произвести выстрел, а мехвод обязан без команды сразу рвать с места вперёд и в бок. И что прямо в бою стоит ехать метров тридцать, не более, потом резко поворачивать, сбивая прицел вражескому наводчику.

– Если попали в корпус, в лоб, первый снаряд обычно много беды не натворит. В худшем случае ранит кого-то осколками брони. Но учти, обломки баки проткнут. Они по бортам… – учил его ротный.

– Знаю, – прервал Андрей. – Сам свой танк собирал.

Снова взгрустнулось, заныла больная мозоль.

– Молодец, знаток. Теперь запоминай – если хоть один бак пробит, солярка льётся внутрь. И вот следующий снаряд её непременно подпалит. Тогда всё, тикай, сверкая пятками, пока не долбануло.

– А тушить?

– Если внутри боевого сильно горит – не потушишь. Скорей всего, сам отправишься в полёт вместе с башней, – оптимистично объяснил Бочковский. – Солярку труднее зажечь, но и тухнуть она не хочет, зараза. Поэтому старайся выработать топливо из передних баков.

– Как повезёт… – протянул один из ветеранов. – Ещё на Волоколамке было. Мне в борт угодило, точно в полный бак. И ничего. Только душ из солярки по ногам. А «тридцатьчетвёрка» другая стояла, её тоже в борт. У неё бак взорвался, не загорелся. Стало быть – пустой был. Борт вырвало, люки изнутри выбило… Я внутрь заглянул к мехводу, его размазало по левой стенке. Так и осталась эта каша, потом замёрзла… Наверное, экипаж похоронят, когда танк на переплавку пойдёт.

– Зато быстро и без мучений, – подвёл черту Бочковский. – Меня когда в прошлом году подбили, думал – всё, хана. Снизу огонь, комбез горит, ноги нет, второй ногой пихаюсь, а люк открыть не могу – заело…

И после госпиталя, где его раздробленную ногу сложили буквально из кусков, ротный сохранил небольшую хромоту.

Возвращаясь к себе в землянку, Андрей ощущал тревожное чувство. В училище танковая служба на фронте рисовалась совсем не так. И ведь старожилы бригады не старались его напугать! Просто передавали опыт, накопленный дорогой ценой.

Но решимости участвовать в бою у него не убавилось. Чувствовал какой-то фатализм, будто где-то наверху загодя решено, жить ему до победы или погибнуть. А уж если помирать, то уж лучше так – в мгновенной вспышке взрыва, чем испечься заживо, запертым в бронированной скорлупе, или от глупого осколка в тылу.

«Не раскисать, товарищ гвардии лейтенант!» – скомандовал он сам себе и прибавил шагу.

Глава пятая. На островах

Пакино, Сицилия. 30 июня 1943 года

– Зачем ты подыгрываешь итальянцу? Войну они проигрывают. Отсидим несколько месяцев в их лагере, после «курортов» большевиков там наверняка сносные условия. А переходить на их сторону, брат… Тем более потом попасть под трибунал за измену – не вариант. Что молчишь?

Войцех перевернулся на койке, устроившись поудобнее, это получилось без труда.

Итальянцы любят комфорт. Даже камера при комендатуре в Пакино уютнее, чем казармы в армии Андерса. Тюфяки и подушки мягкие, еда вполне приличная. На прогулку вечером их вывели и, похоже, забыли о пленниках на добрый час. Солдаты болтали, курили, отставив винтовки в сторону. Потом один достал бутыль, оплетенную лозой, её пустили по кругу, Марыле и Войцеху досталось наравне с хозяевами. Вино было кислым и слабым.

– Нужно бежать, сестра. Нас и так мало сторожат. Согласимся на сотрудничество – получим полную свободу. Но мало свалить от наших часовых. Они так обленились, что даже вслед стрелять не сподобятся, я думаю. А куда дальше деться? Нужна лодка – плыть к Мальте. Там масса английских кораблей, подберут.

– Если раньше не подберут итальянские катера.

– Вот! Торопиться нельзя. Жаль, к греческому десанту опоздаем точно.

Лязгнул засов. Итальянский военный забрал миски и кружки после завтрака. Другой жестами показал, что с ним должна пойти одна только синьорина. Войцех принялся протестовать, но тщетно. Марыля шепнула:

– Всё в порядке. Справлюсь. Не делай глупостей.

Синьор Капуана с утра сиял, как начищенная бляха на солдатском ремне. Точнее – на офицерском, благородное чело над аристократически изогнутыми бровями не могло принадлежать к плебейскому сословию, а нежные морщинки, перечеркнувшие его по горизонтали, наверняка были вызваны мыслями о высоком.

В присутствии дамы он учтиво встал, потом предложил разделить завтрак, не слушая протестов, что Марыля не голодна.

– Мы сегодня продолжим разговор, синьорина. Но перед этим… – итальянец немного смутился. – Перед этим я попросил бы вас принять ванну и переодеться. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя скорее моей гостьей, а не пленницей… И не подумайте дурного! Злоупотреблять гостеприимством – низко, я никогда себе такого не позволю.

– Кстати, сколько вам лет, синьор Капуана? – вдруг спросила названная гостьей.

– Тридцать три… Возраст Христа. Но, надеюсь, мне не придётся взойти на Голгофу.

Марыля чуть улыбнулась, давая понять, что оценила шутку.

– И у вас отсутствует обручальное кольцо.

Он смутился.

– Женщины всегда замечают такие вещи… Да, не сложилось. Был помолвлен, чего скрывать, но меня отправили в Абиссинию. Она не дождалась, предпочла гауптмана из люфтваффе. Девушка из хорошей, старой сицилийской семьи… В прошлые времена такое считалось бы фамильным оскорблением, каралось бы кровной местью!

– А сейчас?

– Мы же современные люди! – развёл руками капитан. – Посудите сами, синьорина, с возможностями военной контрразведки я мог бы извести всю её семью. Но уничтожать ни в чём не повинных людей из-за пустоголовости одной их родственницы не входит в мои намерения.

– Проявить христианское милосердие порой стоит больших душевных сил, чем месть.

Вдыхая аромат настоящего кофе, наверное, впервые столь качественного после довоенных лет, Марыля была просто обязана сказать итальянцу что-то ободряющее.

– Думаю, вы правы, синьорина, так как я до сих пор расплачиваюсь за мягкосердечие. Кое-кто на Сицилии считает меня тряпкой, не мужчиной.

– Будь я в числе ваших сицилийских знакомых, никогда бы не сказала ни полслова в порицание. Вы уважаете выбор женщины: если она предпочла другого, не стоит применять силу, даже если общественное мнение не освободилось от предрассудков. Скажите, синьор капитан, а к тому герою из люфтваффе вы что испытываете?

– Не самые лучшие чувства. Но никто нас и не заставляет любить ни его, ни других союзников. Вы же понимаете, союзы – это политика, а любовь… Это – любовь.

Тёмно-карие глаза итальянского офицера, влажные, как у любого южанина, смотрели с иронией и как-то по-особенному проникновенно. Прекрасно понимая, кто перед ней, Марыля тем не менее почувствовала волнение. Намёки, томные взгляды… Неужели тот набивается на роман? Во «внезапно вспыхнувшую страсть» не верится. Хотя… Для неё он точно не замаран нежеланием вершить вендетту в семействе ветреной невесты, если та история – не выдумка.

Кофе закончился.

– Предложение вымыться действительно меня подкупило. В армии с этим не всегда регулярно, а моё последнее купание было в море – после крушения самолёта. Вы не передумали?

– Отнюдь, синьорина. Я сейчас вызову адъютанта, он вас проводит, предоставит всё необходимое.

– А брат…

– Он – мужчина, потерпит! – офицер улыбнулся. – Вы даже в баню не ходите без брата? Он вас и там оберегает?

– Мы были разлучены до эвакуации в Иран. Оберегать девичью честь приходилось самой. – Марыля встала. – Где ваш денщик?

Фразу про честь она вставила умышленно. Если Капуана рассчитывает на лёгкую победу над развращённой медичкой из польской армии, утратившей стеснительность в лагерях, то пусть не ждёт настежь открытой двери. Впрочем, неизвестно, что у итальянца на уме. Быть может, аристократизм у него напускной. Если маневры не принесут успеха, запросто спустит с цепи внутреннего зверя!

Адъютант также вёл себя учтиво, без игривых намёков, предоставив пленницу попечению немолодой итальянки в тёмном длиннополом платье и с чёрным траурным платком на голове. Попытка разговорить её ни к чему не привела – она по-английски не знала ни слова. После ванной женщина принесла Марыле платье столь же свободного и объёмного кроя, но ярко-синее с белой оторочкой на вороте и рукавах, синюю косынку в тон и открытые сандалии.

В зеркале у входа в помывочную комендатуры Марыля едва себя узнала. Руки медленно повязали платок на волосах, за годы войны привыкшие к пилотке либо вообще оставаться неприкрытыми, но не к платку.

– Синьорина белле! – одобрительно заметила сицилийка и сопроводила её обратно в контрразведку.

– Белиссимо! – подтвердил Капуана, едва Марыля вернулась в его кабинет. – Нас поджидает конный экипаж. Конечно, Пакино – не Рим и даже не Палермо, но я надеюсь, вы получите удовольствие от нашего вояжа.

– А мой брат?

– Если вы не будете против, он составит нам компанию как-нибудь в другой раз. Не откажите мне в удовольствии побыть с вами наедине.

Войцех изнервничался до вечера, пока Марыля не вернулась в камеру с узелком в руках, где была свернута английская форма и грубые солдатские башмаки.

– Матка боска… Это он тебя так вырядил?

– Не нравится? А мне хорошо. Впервые с тридцать девятого чувствую себя девушкой, а не военфельдшером без пола. Кстати, тебе презент.

Сицилийцы с неприязнью относятся к немцам, в том числе, кроме всего прочего, из-за реквизиции продовольствия на нужды вермахта. Арийским союзникам здесь дали кличку, в переводе с местного жаргона означающую «съевшие наших кур». Тем не менее капитан привёз Марылю в маленький открытый ресторанчик, где лишения военного времени практически не ощущались. Он располагался на террасе в предгорье, откуда открывался живописный вид на городок и долину. Полотняный тент укрыл от прямых палящих лучей солнца. Еды было столько, что девушка, дважды завтракавшая в это утро, не осилила и половины, упросив завернуть излишки в салфетку для брата – пакет вышел объёмистым.

– Ешь, узник замка Иф… И слушай. Капуана, конечно, рассыпается в комплиментах «прекрасной синьорине» и, думаю, не лжёт, здесь такие плотненькие, как я, считаются эталоном красоты. Сицилийки воспитаны в строгости, но, быть может, это только первое впечатление, дома показывают себя во всю ширь натуры…

– Не отвлекайся! – перебил её брат, обсасывая баранью косточку. – Так что наш итальянец?

– Задумал очень непростую игру. Он, кстати, сердится, если его назвать итальянцем. Говорит – я сицилиец. А однажды он видел, как парень из Флоренции ударил кого-то из Рима, заявив – я флорентиец, а не итальянец. В общем, сицилийцы от войны устали. Видел бы ты, сколько молодых женщин в чёрных платках… А другие не знают, надевать ли чёрное – мужья, отцы или братья пропали без вести. В британском плену или лежат в песках Туниса. Бог один знает, где они сейчас. Обвиняют Муссолини, но больше Гитлера. Много погибло в России, на Волге. Поэтому Капуана не верит, что в случае высадки в Сицилии местные будут воевать против союзного десанта. Немцы, конечно, будут драться до последнего, на то они и немцы, но их здесь всего три дивизии, не из лучших…

– Но десант будет на Балканах!

– Наш капитан в этом не уверен. Пока немцы воюют на Восточном фронте с русскими, у них нет сил закрыть всё побережье. Союзники запросто захватят, к примеру, Сардинию.

Войцех утвердительно кивнул. Чем меньше остров – тем проще его забрать. В середине июня десант высадился на Пантеллерию, он расположен между Мальтой и Тунисом. Итальянский семитысячный гарнизон моментально сложил оружие, не оказав сопротивления.