Три метра над небом. Трижды ты

– Нет, спасибо, мне не надо, я не пью.

– Но я хотел произнести тост.

– Ну тогда самую капельку, спасибо.

– Это плов, – показывает Кира. – А это долма с мясной начинкой, я положила в нее баранину, а вот здесь – тушеное рагу.

Последнее блюдо представляет собой странную мешанину, которой трудно дать определение. А вот блюдо со свежим салатом мне удается идентифицировать.

– Спасибо. Думаю, попробую всего понемногу.

Начинаю с риса – естественно, после того, как его подали Фабиоле. Не успеваю я поднести вилку ко рту, как папа берет свой бокал.

– А теперь я бы хотел произнести тост.

Мы все поднимаем бокалы и ждем.

– Прежде всего, я хотел бы выпить за этот день; мы уже давно не встречались и должны бы делать это чаще, потому что это всегда прекрасно – видеть вас рядом, хоть мамы и нет… – На секунду он бросает взгляд на Киру, словно говоря: «Ты мне это простишь, правда?» И она улыбается, не выказывая ни малейшего неудовольствия. – Мы остались прекрасной семьей и даже стали еще дружнее, чем раньше. – Он смотрит на нас, надеясь на наше одобрение. Я слушаю его безучастно, а Паоло, естественно, более сочувственно.

– Конечно, папа, это правда.

Воодушевленный этими словами, отец продолжает свою речь:

– Так вот, да, сегодня я счастлив, что вы здесь, и именно потому, что семья – это так важно… – Он взволнованно сглатывает. Одним словом, чувствуется, что он собирается сообщить нечто важное, но не знает, как это сказать. В конце концов он все-таки решается броситься с головой в омут. – Я хочу вам сказать, что… Да, именно… Что у вас будет братик… Или, может, сестричка.

Тут Паоло бледнеет, а вот я, наоборот, улыбаюсь. Не знаю почему, но так или иначе я этого ожидал. Хотя нет, по правде говоря, я думал, что он заговорит о свадьбе.

Теперь отец немного успокоился и поднимает свой бокал в нашу сторону.

– Выпьете со мной?

– Конечно, папа. – Я слегка толкаю Паоло локтем. – Эй, возьми себя в руки, – тихо говорю ему я. – Это хорошая новость.

– Да, правда. – Паоло как-то внезапно перестает быть настороженным. И все мы чокаемся.

– За твое счастье, папа.

– Да…

– За ваше! – добавляет Фабиола, улыбаясь Кире.

– Спасибо. – Кира смотрит на папу, который тут же кивает, словно вспоминая, что он что-то забыл.

– Ах, да. Мы поженимся в июле. В Тиране.

Это кажется мне странным.

– Отлично, тогда мы это и отпразднуем.

– Ну да!

Папа наконец-то расслабился.

– А теперь давайте есть! – говорит он и обращается ко мне: – В Тиране, насколько я знаю, много работают с итальянцами, там хорошее телевидение…

– Да, знаю.

– Ты мог бы этим воспользоваться.

– Конечно.

Я не рассказываю, что они уже купили несколько наших проектов, хотели заполучить даже наших авторов, но после первой недели больше никому уже не платили. Почти все авторы вернулись, кроме двоих. Один из них обрюхатил албанку, а другой влюбился в албанского парня и решил, что там ему будет проще жить со своим каминг-аутом. В том числе, потому что он почти не говорил по-английски, и мало кто понял, о чем он объявил.

– Попробуйте это. – Кира передает нам странную мешанину. – Это таве-коси. Оно очень вкусное, я приготовила его из яиц, баранины и йогурта. А потом вы должны попробовать и бурек… – И она передает нам пирожок с начинкой из соленого сыра. Я зачерпываю таве-коси половником. Паоло ждет, чтобы я попробовал его первым, чтобы понять, стоит ли рискнуть и ему. Зато у Фабиолы отличное оправдание: «Я на диете». И она кладет себе лишь немного салата. Маленький Фабио перед выходом уже поел дома. Я решаю попробовать всего, что мне тут предлагают; вообще-то мне любопытно. Так что я ем и одновременно смотрю на папу, который гладит Киру по руке и говорит ей: «Вкусно, действительно вкусно, пальчики оближешь».

Но это не так, он бессовестно врет. Он заставлял маму готовить всегда одно и то же, любое другое блюдо вызывало у него отвращение. А вот с Кирой он, наоборот, стал совершенным подкаблучником. Неужели мы, мужчины, все такие? Неужели достаточно того, чтобы какая-нибудь вертихвостка была на двадцать лет моложе, чтобы превратить нас в таких тюфяков?

– Ну как? – спрашивает меня Кира.

– Отлично, действительно специфический вкус.

На самом деле я бы с удовольствием съел карбонару или пиццу, но почему бы не сделать их счастливыми? Папа счастлив, и она тоже. Зато шампанское – отличное, и я тоже счастлив, что сделал такой выбор. А еще тому, что не рассказал, что Джин ждет ребенка, мальчика. Или, может, девочку? Кто знает, может, они будут играть вместе. Если к тому же их дочь будет тетей моей дочки или сына!

– Прекрасно, действительно прекрасно! – говорю я, в некотором замешательстве размышляя о том, какой будет наша разросшаяся семья.

И думаю о моей матери и о том, как мне ее не хватает. По крайней мере, в этом я искренен.

33

Вернувшись в офис, я замечаю, что дверь кабинета Джорджо открыта. Одной рукой он водит компьютерной мышью, другой держит телефон, по которому тихо с кем-то разговаривает.

– Да. – И он начинает смеяться. – Вот именно. Еще чего не хватало… За это тебе и платили. – Он кивает мне головой и продолжает: – Конечно, с моим шефом! Да, спасибо, это было легко! Так что заплатить должен был ты. – Потом он говорит что-то еще, чего мне не удается расслышать, и заканчивает разговор.

– Ну как прошел обед?

– Хорошо. Я был у отца.

– А, и как он?

– Отлично, ждет ребенка.

– И он тоже? Значит, это семейный дефект, вы очень плодовиты. Тут входит Аличе.

– Хотите кофе?

– Да, спасибо.

– Пожалуй, мне тоже, – говорю я и, прежде чем она уйдет, добавляю:

– Аличе, спасибо за конспекты проектов, они очень хорошо подготовлены. И последнее. Мы можем перейти и на «ты».

Она улыбается.

– Спасибо, но я предпочитаю обращаться к вам «вы».

– Как хочешь.

И все-таки она счастлива.

– Так, значит, они вам пригодились?

– Да, очень.

– Я очень рада.

Аличе идет за кофе для нас, и Джорджо вставляет один из своих метких комментариев:

– Ну и отлично, так она будет работать все лучше и лучше. Увидимся позже.

Я вхожу к себе в кабинет и вижу на столе тщательно запечатанный сверток. При нем – сложенная записка. Открываю ее.

«Ты всегда был со мной. Б.»

Всего одна «Б.», но у меня нет сомнений.

Я выхожу в коридор и зову Сильвию – секретаршу, дежурную в приемной.

– Слушаю вас.

– Кто положил этот сверток на мой стол?

Сильвия краснеет.

– Я…

– А кто его принес?

– Курьер, около полудня.

– Хорошо, спасибо.

Вижу, как Джорджо опускает очки. У него в руках какие-то листки. Может быть, проект.

– Ну и какой он?

– Замечательный. Очень хороший, мне кажется. Я тебе потом о нем расскажу.

– Хорошо, пока.

Я закрываю дверь. Сажусь за стол и какое-то время смотрю на этот сверток. Потом беру его, пытаюсь определить вес. Похоже на книгу. Может, это и впрямь книга, только большая. Разворачиваю бумагу. Я ошеломлен. Этого я никак не ожидал. В свертке альбом с фотографиями. К первой странице прикреплена еще одна записка.

«Привет. Я рада, что ты его открыл. Боялась, что ты можешь его выбросить, даже не развернув. К счастью, этого не произошло. У меня их всегда было два. Мой альбом – точь-в-точь такой же, как этот – может быть, потому, что я всегда думала, что когда-нибудь это случится. Я так счастлива, как уже давно не была. Как будто снова сомкнулся круг, как если бы вдруг нашлось то, что я уже давным-давно потеряла. Увидев тебя снова, я почувствовала себя красивой, интересной, какой я себя еще никогда не чувствовала, – или, во всяком случае, уже этого не помню. Да, правильнее сказать именно так, потому что когда мы были вместе, я испытывала то же самое ощущение. Теперь я не хочу надоедать, говорить что-то еще. Если ты случайно решишь его выбросить, то, пожалуйста, дай мне знать. Я над ним очень трудилась, и мне было бы неприятно, если бы все то, что я сделала с такой любовью, оказалось в мусорной корзине. Б.».

Опять одна только эта «Б.». Я смотрю на письмо. Ее почерк стал лучше. Он округлый, но теперь она уже не играет по-ребячески с некоторыми гласными. Нет, Баби, ты не была надоедливой. Ты заставила меня вспомнить нашу прежнюю жизнь. Как я умел делать тебя счастливой. Как умел понимать, когда ты в плохом настроении, и ждать, сколько нужно, чтобы вновь тебя обрести. Привередливую, требовательную. С этими надутыми губами.

«Я тебя предупреждала, что такая уж я есть», – твердила мне ты. Ты умела меня развлекать. Ты умела делать меня терпеливым, терпимым, хотя мне всегда казалось, что я никогда таким не стану. Ты делала меня лучше. Или, может, ты заставляла меня в это верить. Тогда, когда мне все казалось неправильным, когда меня терзало глубинное беспокойство, и я чувствовал себя, как тигр в клетке. Я был в постоянном движении, не мог успокоиться и по самым разным поводам ввязывался в драки. Я смотрю на свои руки. Небольшие шрамы, вывихнутые суставы… Это неизгладимые следы обезображенных мною лиц, угасших улыбок, выбитых зубов, сломанных носов, рассеченных бровей и губ. Запрещенные удары. Ярость, агрессия, злость, гнев – на меня словно налетал ураган. А потом, с тобой, наступал покой. Было достаточно, чтобы ты меня погладила, и я словно усмирялся. Зато другие ласки – нежные и чувственные – воспламеняли меня совсем другой дрожью. «Мы с тобой пара повышенной возбудимости; тебе, наверное, хватит», – говорила мне ты, когда я позволял себе лишнего спиртного. Иногда ты позволяла себе словечки женщины раскованной, без комплексов, даже непристойные, но всегда забавные. Как в тот раз, когда ты сказала: «Твой язык творит чудеса». Тебе нравилось заниматься любовью и смотреть мне в глаза – ты их держала открытыми до тех пор, пока не зажмуривалась от удовольствия и отдавалась мне без остатка.

«Только с тобой, – говорила она. – Но я хочу все. Хочу делать все».

Я погружаюсь в воспоминания, сладостно тону в них, в этих внезапных проблесках прежних времен. Она тает от нежности, она смеется, она на мне, она вздыхает и откидывает голову назад, она двигается все быстрее… И я, как дурак, возбуждаюсь и снова вижу ее грудь, такую красивую – два идеальных маленьких холмика, от которых я терял голову, и словно созданных для моих губ. Она моя. Когда я задерживаюсь на этих последних словах, ее образ разлетается вдребезги. Я вижу ее на пороге, с грустной улыбкой, она смотрит на меня в последний раз и уходит. Она не моя. Она никогда не была моей. С этой ужасной мыслью я открываю альбом. Первая фотография в нем – наша. Мы совсем юные. Мои волосы длинные, а ее – светлые-светлые, выцветшие от моря. Мы оба были загорелые. И наши улыбки ярко сияют. Мы сидим на заборе приморского домика, я это и сейчас помню: мы поехали туда в последнюю неделю сентября, когда родители Баби уже вернулись в Рим, и мы прожили тот день, как взрослые, как будто тот дом был нашим.

Мы затоварились в «Виничио» – единственном открытом там, в Анседонии, магазине, купив несколько бутылок воды, кофе на следующий день, хлеб, помидоры, немного нарезки и отличную моцареллу, которую привезли из Мареммы. И еще – два бифштекса, мелких угольков, красного вина, две уже хорошо охлажденных бутылки пива и большие зеленые оливки. Кассирша, слегка удивившись, спросила Баби: «Да сколько же вас?»

– Да нет, это для аперитива… – Как будто то, что пиво и оливки предназначались для аперитива, оправдывало все остальное. Мы расположились в саду ее дома, на бульваре Джинестра, в нескольких километрах от дома на утесе, куда я в наш первый раз приводил ее с завязанными глазами.

– Я знаю эту улицу, я всегда хожу по ней к морю. Дом моих дедушки и бабушки – на бульваре Джинестра, чуть дальше, – сказала она, когда я снял с ее глаз бандану.

– Да и я всегда сюда приезжал; мои друзья, Кристофори, живут в Порто Эрколе. И я ходил на пляж в Фенилью.

– И ты тоже?

– Да, и я.

– Ну надо же! И мы никогда не пересекались?

– Нет, судя по всему, нет. Я бы это вспомнил.

И мы посмеялись над иронией судьбы. Мы всегда ходили на один и тот же пляж, но в разные концы.

– Фенилья длинная, больше шести километров, и я иногда проходил ее всю, из конца в конец.

– И я тоже!

– И мы ни разу не встретились?

– Мы встретились сейчас. Пожалуй, именно тогда, когда нужно.

Я развел в садике костер, пока она накрывала на стол, а потом мы стали греться в последних лучах закатного солнца. Баби только что приняла душ, и я до сих пор помню, что на ней был мой желтый спортивный балахон, который я купил во Франции, во время путешествия с родителями. Ее волосы были мокрыми и поэтому казались темнее, и она пахла душем, который только что приняла. И еще я помню, как она расчесывала мокрые длинные волосы щеткой, закрыв глаза, балахон почти закрывал ее ноги, она носила кроссовки «Сайонара», а ногти были идеально накрашены красным лаком. В другой руке Баби держала бутылку пива, и время от времени из нее отпивала. А вот оливки ел только я. Потом, какое-то время спустя, она поставила пиво на забор, взяла мою руку и запустила ее под свой балахон.

– Но на тебе ничего нет… Ты без трусов.

– Точно.

И тут на «веспе» приехал Лоренцо, которого все звали «Лилло», – чувак из компании из Анседонии, который всегда, с самого детства, бегал за ней, хотя Баби не оставляла ему ни единого шанса.

– Привет, Баби, привет, Стэп. Что делаете? Все собрались у меня дома. Почему бы вам не присоединиться?

Баби под балахоном была голой, и там была моя рука, которая, несмотря на появление этого парня, продолжала свое дело. Баби посмотрела на меня, а я просто улыбнулся, но не остановился. Потом она повернулась к Лоренцо.

– Нет, спасибо… Мы останемся здесь.

Лоренцо несколько секунд молчал. Молчали и мы. Мне показалось, что он хочет настоять.

Но в конце концов он понял, что лишний.

– Ну ладно… Как хотите.

И, ничего не сказав, исчез на своей «веспе» в конце улицы. Баби меня поцеловала и увела с собой в дом. Мы занялись любовью, проголодались и поужинали в полночь. Было темно, я снова разжег костер, и мы грелись, попивая красное вино и осыпая друг друга поцелуями, словно нас ничто не могло разлучить. Все было настолько идеально, что мы могли бы остаться вместе навсегда. «Навсегда»… Какое ужасное слово! Я переворачиваю страницу, и у меня перехватывает дыхание.

34

Он лежит в люльке, с небесно-голубым бантом и браслетом на запястье, чтобы его не перепутали, чтобы мой сын не потерялся. На браслете написано: «3201-Б». Это его номер и его лицо, с едва определившимися чертами. Это день его рождения. Он еще не знает ничего – даже того, что его отца, то есть меня, тут нет. В этом мы уже похожи, поскольку и я о нем ничего не знал.

Под фотографией, в качестве пояснения, слова Баби. «Мне бы хотелось, чтобы ты был со мной рядом сегодня, 18 июля. Вы оба – одного знака. Будет ли он, как ты? Всякий раз, когда я его поцелую, обниму, буду вдыхать его запах, это будет, как если бы ты был со мной рядом. Ты здесь, ты со мной. Навсегдамой». Она так и пишет это, все слитно: «Навсегдамой».

Я просматриваю его фотографии одну за другой, словно последовательность разных времен, моментов и этапов. Некоторые из них я видел на ее страничке в Фейсбуке, но теперь, когда они у меня в руках, подобранные так продуманно и размещенные не наобум, я поневоле чувствую себя частью чего-то, чего никогда не мог себе представить и чему не могу дать имени. А вот у него оно есть. Массимо на высоком детском стульчике для кормления, Массимо, ползающий на четвереньках по голубому ковру, Массимо в смешной футболке с надписью: «I WILL SURF». И для каждой фотографии – какая-то запись, какое-то примечание, какое-то размышление Баби для меня. «Сегодня он произнес свое первое слово. Сказал „мама“, а не „папа”. Я разволновалась и расплакалась. Эти слезы из-за тебя. Почему тебя тут нет?» Она пишет это, обращаясь к некому Стэпу, которого нет, который ничего не знает и с которым она хотела бы разделить самое прекрасное, что у нее есть. «Сегодня он был просто молодцом. Придерживаясь за стену, он начал ходить, шажок за шажком. Потом он остановился, обернулся ко мне и посмотрел на меня, Стэп… В тот момент я была готова умереть. У него твои глаза, твой взгляд и точно такая же, как у тебя, решительность. Я подошла, чтобы ему помочь, но он оторвал руку от стены и вместо того, чтобы схватиться за мою, ее оттолкнул. Понимаешь? Да это же вылитый ты!» Мне хочется смеяться, и не только, но тому, что во мне кипит, я не даю выхода. На следующих фотографиях у Массимо уже другой взгляд. Он более уверенный, он подрос. «Сегодня он съел все, не выплюнув на меня ничего! Это чудесный день. Только что проехал мотоцикл, напомнив мне рев твоего, когда я слышала, как он несется с площади Дельфийских игр, потом вниз, по улице Винья Стеллути, потом по улице Коладжанни. Ты ехал на нем на полной скорости до площади Джачини. Охранник Фьоре тебя пропускал, быстро поднимая шлагбаум, прежде чем ты его разобьешь. Но на этом сегодняшнем мотоцикле был не ты. Где ты, Стэп? Ты буквально исполнил совет из той песни, которая тебе так нравилась: „Старайся избегать всех тех мест, где я бываю, и которые знаешь и ты…” И тебе удалось. Мы больше не встречались. Это так». И я молча продолжаю переворачивать страницы этого альбома. Праздник на второй, третий, четвертый день рождения. Волосы длиннее, темнее. Он похудел, стал выше. Пока не стал тем ребенком, которого я всего несколько дней назад видел вживую. Наблюдать, как он меняется и растет, фотография за фотографией, страница за страницей… Мне кажется, что я уже проживал это время. Отчаянно стараюсь все это вспомнить, мои мысли блуждают в прошлом. Я зажмуриваюсь – словно для того, чтобы лучше сфокусироваться на чем-то, что от меня ускользает. Чувствую себя как человек, который, ползая на четвереньках по пляжу, разгребает руками песок, пытаясь найти сережку, потерянную красивой женщиной. Когда я внезапно открываю глаза снова, прекрасная незнакомка исчезает, а в моих руках словно остается это ожившее воспоминание. А вот и я. Я там. В доме Баби, на диване. Она наклоняется, открывает белый шкафчик и достает оттуда альбом. Мы начинаем листать его вместе, и, фотография за фотографией, становится взрослее и она. А вместе с этим усиливается и мое любопытство, моя ревность ко всему тому, что я пропустил… Я подшучиваю над ней, говоря, какой смешной она была в детстве, но не рассказываю ей о том, как она мне нравится в каждое мгновение ее жизни. Эти разные прически, эти килограммы – чуть больше или чуть меньше, уже прошедшие юбилеи. Она не хочет, чтобы я видел одну из фотографий, хочет ее пропустить, и тогда мы деремся до тех пор, пока я ее не одолеваю. Это тот снимок, на котором она дурачится, скосив глаза. Я смотрю на него со смехом. «Как ни странно, но именно здесь ты похожа на себя больше всего». В тот же самый день она злится, потому что в ее комнате я нахожу дневник и начинаю его читать. Но вскоре мы миримся и начинаем целоваться. В какой-то момент мы останавливаемся, она внезапно отодвигается и подносит указательный палец к губам.

– Тсс…

– Что такое?

Она подходит к окну, отодвигает занавеску. «Мои родители приехали!» И быстро провожает меня до порога – меня, умирающего от желания остаться с ней.

– Эй! Можно?

Дверь открывается, и в нее заглядывает Джин.

– Привет! Что ты задумал? Я тебя отвлекаю? – говорит она, широко улыбаясь.

– Нет, конечно. Ты шутишь? Входи.

Я едва успеваю закрыть альбом и положить на него папку с проектом.

– А разве ты не помнишь, любимый? У нас с тобой очень важная встреча. Я зашла только потому, что ты не отвечал на мои звонки…

– Да, правда, извини меня, я перевел телефон на беззвучный режим.

– Давай скорее, нас ждут.

– Да-да, иду.

Я закрываю за собой дверь и прощаюсь с Джорджо:

– Увидимся завтра; похоже, что я сильно опаздываю.

– Хорошо. Пока, Джин.

– Пока, Джорджо.

Мы покидаем офис и входим в лифт. Джин нажимает на кнопку, чтобы ехать на первый этаж.

– Эй! Все в порядке?

– Да-да. Просто я слишком задумался.

– Извини, если это было что-то важное. Но мы никак не можем отложить сегодняшнюю встречу.

– Нет, не беспокойся. Ничего важного. Один старый проект. Не думаю, что он удачный.

– Хорошо, поговорим о нем, когда захочешь; тогда я тебе скажу, что думаю. Учти, я разбираюсь в телевизионных делах…

– Я хорошо это знаю, ты умница. Нам надо было порекомендовать тебя на должность ведущей. Но ты была бы слишком красивой, тебе бы слишком много завидовали.

– Была бы? – И она стучит мне кулачком по спине. – Послушай, ты, поросенок…

Но тут лифт открывается. Перед нами Парини – пожилые супруги со второго этажа.

– Все в порядке, не бойтесь. Мы скоро поженимся и проводили генеральную репетицию, чтобы проверить, поладим ли мы.

– Вот оно что… – говорит он, делая вид, что и впрямь этому поверил. Джин быстро идет к машине, и я иду за ней, но думаю, что не стану рассказывать ей об этом «старом проекте».

35

– Извините!

Габриэле, отец Джин, улыбается мне из зеркальца машины.

– Ничего страшного.

Ее мать тоже встречает меня улыбкой. Мы производим впечатление идеальной семьи.

Джин садится рядом со мной.

– Он не слышал моего звонка, был весь поглощен проектом.

Франческа на секунду оборачивается ко мне.

– Ну и как он теперь? Увидим по телевизору что-нибудь стоящее? – Ее мать всегда говорит со мной так, словно я отвечаю за все программы итальянского телевидения. – К тому же за те деньги, что мы платим по обязательному тарифу, нам должны были бы предоставлять гораздо более широкий выбор. Но они всегда показывают одно и то же.

Габриэле тоже высказывается:

– И не только: в этом сезоне они показывают одни повторы. Разве телесезон уже кончился? Как ты думаешь? А сколько в этом году денег «Итальянское радио и телевидение» выкачало из нас, итальянцев?

– Двести шестнадцать миллионов евро.

Франческа внезапно поворачивается. Она по-настоящему удивлена.

– Да неужели столько? Серьезно? И ты на них работаешь?

– Да, и еще на «Рэтэ», «Мединьюс», «Медиасет», «Скай», на все цифровые каналы и другие сети.

– А…

Они замолкают. Родители Джин обмениваются нерешительными улыбками, словно хотели прояснить для себя что-то, кажущееся им обоим неясным.

– Наверное, они думают, что я богач. И что ты сделала правильный выбор! – шепчу я на ухо Джин.

– Дурак. – И вместо ответа она кусает меня за ухо.

– Ай-ай-ай!

Мы выезжаем на Старую Кассиеву дорогу. Машин стало меньше, и Габриэле прибавляет скорость. Я чувствую, как в кармане моего пиджака вибрирует мобильник. Пришла эсэмэска с неизвестного номера.

«Тебе понравился подарок? Надеюсь, что да. Я написала тебе кое-что на последней странице, прочитал? Эй, не выбрасывай его. И дай мне знать. Спасибо. Б.».

Я чувствую, что краснею. Мое сердце бьется быстрее, пытаюсь его усмирить.

– От кого это? Что происходит?

Джин это заметила.

– Да так, ничего. Это по работе.

Она мне улыбается.

– В эти дни на тебя навалилось столько дел. Мне жаль.

Пытаюсь ее успокоить:

– Не волнуйся. Я разберусь с ними позже. В крайнем случае, завтра.

Джин дает мне руку. Я ее крепко пожимаю. Потом она откидывается на спинку кресла и смотрит в окно. Отец включает радио, звучит музыка, на которую он набрел наугад. Это Дэмьен Райс, «The blower's daughter». Джин ее узнает. Теперь уже я беру ее за руку. Это саундтрек к фильму, о котором мы столько говорили – «Близость» – об отношениях, о любви, о предательстве. Помню, как после этого фильма она ушла в комнату и закрыла за собой дверь. Я понял, что она хочет какое-то время побыть одна. Есть такие фильмы, которые неизбежно бередят старые раны – как шрамы, которые начинают ныть при перемене погоды. В тот вечер у нее изменилось настроение. Так что я пошел на кухню готовить ужин и накрывать на стол. Я нарочно шумел, чтобы она меня слышала. Я помыл листья салата, нарезал помидоры, открыл банку с тунцом и не порезался. Поставил кипятить воду и бросил в нее две щепотки соли крупного помола. Взял деревянную ложку, перемешал и не обжегся. Взял самую маленькую сковородку – если вдруг придется поджаривать лук с овощами. Банку с протертыми помидорами я перевернул, несколько раз постучал по дну, а потом открыл. Откупорил пиво и, когда уже собрался его пить, вышла она, в одной моей рубашке, босиком. Ее лицо было без макияжа или, лучше сказать, омыто слезами. Наверняка она не хотела, чтобы я это заметил. Или, может, мне было удобнее так думать.

– Хочешь немного пива?

Джин схватила бутылку, даже не поблагодарив меня, сделала большой глоток.

– Поклянись мне, что больше никогда с ней не встретишься.