Еська

– У меня, – говорит, – всяки-разны сокровища припрятаны, и платья парчовы, и обувка сафьянова. Что хошь бери, только елды-то мои ослобони. Потому у меня заместо рук крылья, мне самому не сладить с путами.

– А ты Ирушку попроси. У ей, знамо, руки-то половчей моих будут.

– Эх, добрый ты человек, да глупый. Я ж тебе вона каки́ богатства сулю, а ты об дереве глупом жалишься.

– Как знашь, – Еська молвит. – Твои елды, тебе и решать, век им связанными быть, аль обратно дело своё елдовское делать. Только помни: путы мои зачарованы, окромя меня кто к им притронется, руки у того враз отсохнут.

Пуще прежнего Чудо взмолилось:

– Чего хошь проси, а только не могу я иве помочь. Я ширинки бабе своей отдал, она с ими вовек не расстанется. А без них дерево так деревом и останется.

– Ладно, – Еська говорит. – Неси меня к бабе своей.

– Да как же я пред ней явлюсь, с елдами-то связанными? Ну, как она под меня лечь возжелает?

– А ты ей так скажи: «Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился». Она от тебя и отстанет.

Видит Чудо: у Еськи на два вопроса три ответа находятся. Делать нечего.

– Залазь, – говорит, – на спину мою.

Взобрался Еська Чуду на спину, в шерсти спрятался. И полетели они под облака. Летят себе, а Чудо-то и молвит:

– Гляди, как лететь ловко стало. Ране-то елды по сторонам развевалися, а теперь вовсе полёту не мешают. Это, брат, еродинамика така.

– Так что ж? – Еська спрашивает. – Может, и не распутывать тебя вовсе? Так и летай.

– Нет, пущай уж летать хужей будет. Я уж к тому привычный.

Долго ли, коротко летели, над полями-лугами пролетали, до леса непролазного добрались, наземь спустились. Пред лесом холм, в холму пещера. Из пещеры выбралась жёнка Чудова – Баба Трёхмандовая. Одна манда промеж ног, да с боков по одной.

Стала она Чуду пенять, что долго, мол, не было его. А Чудо-то и отвечает:

– Над лугами, над полями я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился.

– Ну и ладно, – Баба говорит. – Ступай в пещеру спать.

Чудо в пещеру ввалилось да на солому повалилось, а Еська из шкуры выбрался и к выходу подполз.

Только Чудо захрапело, Баба как свистнет! Аж ветки на деревьях закачались.

Не успел Еська глазом моргнуть, вихорь поднялся. Глядит: сверху спускается Чудо Семиелдовое. Заместо рук крылья, шкура овечья, голова человечья, да семь елд болтаются: три промеж ног, да по паре с боков.

Баба Трёхмандовая навстречь ему бежит, руками машет, грудьми трепещет, да ма́нды на бегу распахивает:

– Здравствуй, мил-дружок, – говорит. – Мой-то дурень над лугами, над полями летал, в речке елды свои полоскал, притомился – едва домой воротился, да спать завалился.

И ласкает она Чудо Семиелдовое, пёрышки на крыльях разглаживает, кудряшки на шкуре завивает, елды евонные потряхивает. Елды-то вздыматься и стали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, а что промеж ног были – пупа достигли.

– На-тко, милая моя, – Чудо говорит, – каки́ хошь выбирай.

Бабе-то, ясно дело, середние боле иных глянулись. Тут они наземь и повалились.

И уж как они катались, как миловались, траву всю примяли. Одной слюны с ведро натекло, а уж сколько молофейки Чудо выпустило – про то одна Баба знает, да нам, знамо дело, не поведает.

Наконец встали на ноги. Прощаться стали. Чудо-то Семиелдовое и говорит:

– Ох, и заругает меня жёнка, коли я без гостинца ворочусь.

– А не горюй, друг сердешный, – Баба Трёхмандовая отвечает, – вот для ней гостинец.

Шасть в пещеру, да две ширинки выносит, одну шёлком шиту, вторую се́ребром отороченну.

– Ничё, – говорит, – мой дурак мне ещё принесёт.

Стало Чудо её благодарить да заново цаловать-миловать. Еська тем временем ему на спину забрался да в шерсти притаился.

– Что это, – Чудо говорит, – будто что́ щекочет промеж крыльев.

– Верно, мураши с травы набрались, – Баба отвечает.

– Да нет, – Чудо молвит. – Я мураший кислый дух знаю, а энтот вовсе иной, солёный, навроде человечьего. Да и не почую я мураша, больно мал он. Поглядь-ка средь шерсти-то моей, кто тама таится.

«Ну, – Еська смекает, – худо дело». Тихонько этак с Чуда сполз, промеж травы примятой просклизнул и нырк! – в Бабью-то волосистость. Оно б лучше в косе ейной утаиться, да тут уж каки́ волоса поближе, промеж тех и залез. А каки́ поближе были, об том любой смекнет – те, что на середней манде-то повыросли.

И только вздохнул Еська, облегчение на миг почуяв, как едва разум с его вон не вылетел – такой из манды дух валил. Он бы, дух-то энтот, и сладок был, да только мощи такой непомерной, что не только что Еську аль иного какого человека, а и заморского зверя скунсия, который есть средь всех тварей земных сама развонюча тварь, и ту б учуять не можно было.

– Гля-ко, – Чудо молвит, – вроде, прошло. Но ты на всяк случа́й поглядь в шерсти моей.

А Баба, заместо чтоб его просьбу уважить, ну́ смеяться, ну́ хохотать! Едва наземь не рухнула. Чудо аж обидка взяла:

– Ты чего ж это над моей бедою потешаешься?

– Ой, хо-хо! Не потешаюсь я, а больно щекотно мне самой промеж ног.

И обратно хи-хи да ха-ха.

Еська затаился, ей полегчало чуток. А Чудо по-иному заговорило:

– А! – говорит. – Промеж ног? Да это, – говорит, – небось мандавошка у тя. Мужик-то твой трёхъелдовый, знать, её и принёс, да ты мне и передала, вона опять зачесалося! Ах ты, така, мол, и сяка! Ну, как она теперя от меня к жёнке моей перескочит?

Тут уж и Баба Трёхмандовая рот раскрыла:

– Ты, знать, об ей всё думашь. А про меня и позабыл вмиг. Ах ты, та́кий, мол, и расссякий.

Короче сказать, поругались они напрочь. Чудо Семиелдовое крылья свои распахнуло, плюнуть хотело, да вся слюня его уже срасходована была. Так всухую и полетело. Едва Еська успел к ему обратно в шкуру перескочить.

Взмыло Чудо по-над лесом. Летит да про себя ругается. А Еська мыслит, что ему энто дело вовсе не на руку: коли Баба в сердцах будет, она ни за что ширинку не отдаст. Так ли, сяк ли, а надо её ублажить. Пополз он промеж шкуры тихонько к голове Чудовой, да и молвит распевным гласом:

– Неладно ты, Чудо Семиелдовое, поступашь.

Чудо с испугу и крылами махать перестало, вниз едва не рухнуло. Тут уж Еська своим обычным голоском как заорёт:

– Маши, маши давай! Не то расшибёмся мы с тобой!

Чудо вновь крыльями замахало, да и спрашивает:

– Ты кто такой? Никак мандавошка говорящая? Только почто ты на главу мою влезла?

А Еська нараспев молвит:

– Я не на главе твоей, а в нутре ейном. Потому я глас твой нутряной али, иначе сказать, совесть.

– Быть того не может, – Чудо отвечает. – Спокон веку у нас, Чудов-то, совести не бывало.

– Ан вот же есть. Только мы, совестя ваши, махонькие да слабенькие, да и спим всё время. А вы тут давеча с Бабою так расшумелись, что разбудили меня.

– Ан теперя, вроде, потише стало, ты обратно спать заваливайся.

– Нетушки, – Еська смеётся, – коли совесть проснулась, её так запросто обратно не угомонить. Вот ублажи Бабу обратно, чтоб она тебя простила, я и усну.

Чудо едва сызнова крылами махать не бросило:

– Ты что ж это, – молвит, – хотишь, чтоб я пред бабою унизил свою достоинству Семиелдовую? Не бывать тому! Хоть ты сгрызи всё нутро моё, не бывать! Вона чего захотела, совесть поганая, – пред бабами виноватиться!

Хотел Еська сказать, что пред кем же ж ещё и виноватиться, как не пред нимя, но смекнул, что энтого Чудо всё одно не поймёт, да ещё, неровён час, решит, что он не его, Чуда, совесть, а чужая, навроде мандавошки с Бабы перескочившая.

– Ан и ладно, – говорит. – Только я чего боюся? Вдруг она в сердцах твоей жёнке Семимандовой всё поведает. Бабы – они ведь на месть больно злобны, и сама пропадёт, а и тебя сгубит.

Тут уж Чудо спорить не стало:

– Вот это ты дело баешь, а то мне уж мысля закралась, что ты не моя совесть, а чужая, навроде мандавошки забравшаяся. Так чего ж мне делать-то? Я ж ране никогда таких делов не ведал, подскажи, коль проснулася.

– А и делов-то всего, что на полянку сесть, цветов нарвать, да ей снесть.

– Да чем же мне их рвать? У меня ведь рук-то нету.

– Ну так и быть, сам нарву.

Чудо на полянку опустилося, Еська с его слез, зачал цветы рвать. Чудо глядит, да диву дается:

– А ты, верно, совесть-то? Больно ты на человека смахивашь. Да и дух от тя человечий, солёный.

Но Еська и тут не растерялся:

– Коли б ты меня в моём истинном обличьи увидал, то вмиг бы зренья лишился. Потому мы, совестя-то, с чистого солнечного света сваяны, а для таких вот оказий, чтоб вам на глаза показаться, у нас запасно обличье имеется. Навроде как платье обиходное.

И тому поверило Чудо, да и как не поверить, коли Еська ему подсказку делает, как из беды вывернуться. Совесть и есть! Только одного в толк взять не может – чего это Еська таки невзрачны цветы рвёт. Чудо ему на лопухи да одуваны кажет:

– Чего энти не берёшь? Они ж самы красивы. У энтих листья в соразмер выходят. А энти пушисты, на мою шерсть похожи. Пущай ей обо мне напоминание будет всякую минутку, как она на их глянет.

– Нет, бабам иные цветы любы.

– Неужто?

– А ты махани крылом – увидишь, что от их останется.

Махнуло Чудо крылом, от одуванов одни стебли осталися, а как пух ему в ноздри набился, такой чих поднялся – едва Чудо совесть свою, Еську стало быть, напрочь не сдуло.

Наконец набрал Еська цветиков поярче да понежнее. Чудо, правду молвить, малость сомневалося: больно, мол, махоньки. Но с гласом нутряным боле уж споров не заводило.

Полетели обратным путём к Бабе Трёхмандовой. А та стоит посредь полянки пред пещерою, навроде поджидает. Чудо думало, она его сызнова бранить зачнёт, однако ошиблося. Баба цветы как увидала, хвать их, да обратно его как прежде миловать стала.

– Ах ты мой хорошенький, – молвит. – Я так и знала, что ты воротишься.

– А откель ты знала? – Чудо спрашивает.

– Да так, – Баба мнётся. – Мне глас нутряной нашептал.

Тут уж Чудо и вовсе в Еськины слова поверило. Помиловалося чуток с Бабою да и восвояси полетело.

Долго ли коротко летело, над чащей пролетало, до горы добралось. Пред горой – поляна, в горе – пещера. Така пещера, что прежняя рядом с энтою мышиной норой покажется.

Из пещеры вылезла жёнка Чудова – Баба Семимандовая: три манды посерёдке, да по паре – с обеих сторон. Стала она Чудо обнимать, да манды свои распахивать.

Елды-то вздыматься и зачали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, да только те, что промеж ног, – и не шелохнулися.

– Ах ты такой-сякой, – Баба Семимандовая закричала. – Признавайся, где шлялся-шатался, по каким блядям таскался!

А Чудо-то и отвечает:

– Над полями, над лесами я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился. А ты не серчай: я тебе гостинец принёс.

Взяла Баба Семимандовая две ширинки, снесла в пещеру. Воротилась, три манды обратно запахнула да на траву повалилась. Стали они кататьсямиловаться, четырьмя елдами в четырёх мандах ковыряться. Не спрячься Еська обочь полянки, придавили б его и не заметили.

Наконец притомились. Чудо в пещеру завалилось. А Еська с-под кустов глядит, что дале будет.

Только из пещеры храп Чудов донёсся, Баба как свистнет. Листва с деревьев полетела, кроны закачалися.

Вихорь поднялся. Глядит Еська: с неба спускается Чудо Двенадцатиелдовое. Заместо рук крылья, шкура овечья, голова человечья, да дюжина елд болтается: три промеж ног, да по́ три с боков, да три ещё на груди.

Баба Семимандовая навстречь ему бежит, руками машет, грудьми трепещет:

– Здравствуй, мил-дружок, – говорит. – Мой-то над полями, над лесами летал, в речке елды свои полоскал, притомился – едва домой воротился, да спать завалился. Три манды мои огнём горят, тебя ждут не дождутся.

Да и стала Чудо Двенадцатиелдовое обнимать, миловать. Шёрстку в завитки крутит, пёрышки на крыльях разглаживает, елдами потряхивает. Они, ясно дело, вздыматься стали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, что промеж ног – пупа достигли, ну а те, что на груди, – едва носа не перешибли.

– На-тко, милая моя, – Чудо говорит, – каки́ хошь выбирай.

Ну, у ней-то тож губа не дура: те, что на груди, выбрала. Распахнула три манды свои необихоженные, да на травку повалилась.

Уж как они и катались, и миловались, траву на поляне напрочь вымяли. И слюны, молофейки было напущено в полной что ни есть соразмерности.

Наконец встали на ноги. Прощаться стали. Чудо-то Двенадцатиелдовое и говорит:

– Ох, и заругается жёнка, коли я без гостинца ворочусь.

– А не горюй, друг сердешный, – Баба Семимандовая отвечает. – Мой дурень гостинец принёс, да я его те уступлю за ласку за твою.

И отдала ему ширинку, шёлком шитую.

Стало Чудо её благодарить да заново цаловать миловать. Еська уж знал, что ране времени с укрытия свово вылазить не стоит. И не прежде, как Чудо крылья свои развернуло, в кудели-то его пробрался.

Воспарило Чудо, в самые горы полетело.

Летит-летит, чует кто-то по ему ползёт. Стало Чудо спиной на лету потряхивать – видать, решило: что-то в шерсть набилось, так смахнуть. И смахнуло бы, коли б Еська и с ним разговор не повёл:

– Не тряси, – молвил, – не поможет.

Да и сразу добавил:

– Только и крылами махать не бросай с изумлению.

А Чудо в ответ:

– Да как же не изумляться, коли на мне – на само́м Чуде Двенадцатиелдовом! – кака́-то тварь невзрачна пристроилась, будто я лисопед какой. Вот щас с изумлению-то махать и брошу.

– Не бросай, – Еська молвит. – Потому я не тварь никака, а небесный дух. И расшибить меня тебе всё одно не под силу, а что сам расшибёшься, энто уж твоё собственное дело.

– А, ну раз дух, то тогда ина ситувация, – Чудо молвит. – Только я допрежь не слыхивал, чтоб на нас, Чудов-то, небесный дух слётывал.

– А допрежь того и не бывало, – Еська отвечает. – Потому вашему брату тако велико чувство, как любовь, неведомо было.

– А и мне неведомо, – Чудо говорит.

– Доселе было неведомо. А отныне я его в тя вдохну, и ты перво и едино Чудо в цельном свете будешь, которо любовию помечено.

– Не делай того! – Чудо взмолилося. – Нешто мне худо было без любови энтой?

– Худо аль ладно, до того мне дела мало, – Еська молвит. – А надо мной ить тоже начальствие имеется. Как оно распорядилося, так я и поступаю.

– Да нешто я такой особый, чтоб меня твоё начальствие небесное наособь от иных отметило?

– Знамо дело, особый. Потому у тя ширинка есть заветная.

Тут Чудо взъярилося так, что и сказать нельзя:

– Ах она, – говорит, – паскудница поганая, негодница Семимандовая! Навроде гостинца мне её всучила, а сама, выходит, меня любовию-то изувечить желала!

– Точно, точно так, – Еська молвит. – Только ты уж на её не серчай больно. Да и кака́ друга́ баба на ейном месте так бы не сделала? Ты же ж вона какой ладный да могутный, всяка б тебя любостью пометить возжелала.

– Нешто правду баешь? Будто ладнее да могутнее меня и в свете нету?

– Нету, – Еська молвит.

– Ну, в энтом разе не стану её карать. Только и мне любовь без надобности. Пособи мне, дух небесный.

– Так и быть, – Еська молвит. – Давай мне ширинку, а то с меня и так уж портки спадывают.

– Да нешто у духов небесных порты имеются? – Чудо засомневалось.

– Имеются. Порты, они у всех имеются. Ну так даёшь ширинку аль нет?

– Да бери её, проклятую!

Взял Еська ширинку, ею и повязался – заместо опояски, что у первого Чуда на елде осталось.

А Чудо тем временем мимо круч пролетело, за облака поднялось, до самой вершины добралось. А на вершине, как Еська уж и чуял, поляна. Вкруг неё тучи-облака, обочь поляны – пещера. Така пещера, что прежняя рядом с энтою щёлкой тараканьей кажется.

Из пещеры выбралась жёнка Чудова – Баба Двенадцатимандовая: три манды промеж ног, да по́ три с боков, да три ещё промеж грудей. Стала она Чудо обнимать, да всю свою дюжину манд распахивать.

У него елды вздыматься и стали: что слева – слегка ожили, что справа – вбок глянули, что промеж ног – до пупа поднялись, да только те, что на груди – и не шелохнулись. Баба, ясное дело, в крик:

– Ах ты такой-сякой! Признавайся, где шлялся-шатался, с какими потаскушками знался!

А Чудо-то и отвечает:

– Над лесами, над горами я летал, в речке елды свои полоскал. Притомился – едва домой воротился.

Только Баба Двенадцатимандовая не унимается:

– Добро б, мол, ещё гостинец принёс! Лети откеда явился, шалапут недоелдый!

Еська Чуду в ухо шепчет:

– Да растолкуй ты ей, что заместо гостинца любовь небесную доставил.

– Да нешто это против гостинца сообразно?

– Ан ты спытай!

Делать нечего, Чудо вздохнуло и слово в слово так молвило:

– Жёнка моя ты милая! Не привёз я для тя гостинца, а привёз куды против него вещь наилучшую – любовь свою.

– Каку́ таку любовь?

– А таку. Небесну. Ко мне по пути дух оттелева слетел и чувство энто велел тебе передать.

А сам-то прям скукожился весь, ждёт, что Баба осерчает вконец: на что́, мол, така глупость бесполезна заместо гостинца! Ан и ошибся! Она, насупротив, его ласкать-миловать стала: мол, впрямь ты, муженёк мой ненаглядный, притомился, три елудшки, небось, в полёте застудил; разве ж можно, мол, сразу опосля полоскания на воздуха́ сквозные вылётывать?

А он знай кивает:

– Застудил, застудил, истинно так? К тебе поспешал, вот и не дождался, чтоб они обсохли.

– Ну ничё, я ж тебя утешу!

Запахнула Баба Двенадцатимандовая три манды, да на траву повалилась. Стали они кататься-миловаться, девятью елдами в девяти мандах ковыряться. Не успей Еська средь облак затаиться, придавили б его и не заметили.

Наконец угомонилися. Чудо в пещеру завалилось. А Баба-то села на камень, пригорюнилась да причитывать зачала:

– Эх, что мне теперя делать? И муженёк-то у меня славный, ласковый, и девять елд моих утешил, да три-то остатние горят огнём.

Тут Еська из облак вылез и говорит:

– Не горюй, не печалуйся, сударыня-Баба. Знаю я способ горю твоему пособить.

– Уж не ты ль, козявка одноелдая, меня утешить можешь? Вот посажу я тебя в клеть, да и съем на ужин.

– Не делай этого, – Еська молвит. – А я за то тебе пособлю.

Не хотела верить Баба Двенадцатимандовая, да больно, видать, горело всё у ей в нутре.

– Ладно, – говорит. – Но коль обманешь, съем тебя и косточек не оставлю.

– Сади меня на плечи свои и неси куда скажу.

И пошла Баба с Еськой на плечах тропою горною. Долго ли, коротко, спустилися с гор, пришли к пещере Чуда Семиелдового.

– Тута? – Баба спрашивает.

– Погодь, – Еська отвечает.

Из пещеры храп Чуда доносится, а навстречь им Баба Семимандовая выходит. Увидала госпожу Двенадцатимандовую, в пояс ей поклонилася.

Стала угощать гостью важную.

А Еська тихонько ей говорит:

– Рада ль ты знакомству с барыней этакой?

– Ой, как рада!

– А не хочешь ли, чтоб я ей всё поведал, отчего тута трава вымята?

– Да откель ты чего знашь? Может, ты врёшь всё?

– А поглянь, чем я опоясан-то!

Увидала Баба ширинку, шёлком шитую, спужалася, что он и впрямь всё знает, да и шепчет:

– Чего хошь, всё сделаю, только молчи!

– Ан отдай мне ширинку, се́ребром отороченную.

Той только и осталось, что согласиться.

Получил Еська серебряну ширинку, за шёлкову заткнул, обратно на Бабу Двенадцатимандовую забрался.

Пошли они дале. Внутри Баба вся огнём горит, сквозь чащу непролазную напрямки так и ломится.

Из лесу вышли, видят пещеру Чуда Трёхъелдового.

– Тута? – Баба спрашивает.

– Погодь ещё чуток, – Еська отвечает.

Навстречь им хозяин выходит, следом жёнка его Трёхмандовая, увидали барыню Двенадцатимандовую, до земли ей поклонилися.

Чудо Еську увидало, обрадовалось: уж не чаяло с ним встретиться.

Баба Трёхмандовая гостью знай угощает, да той кусок в горло не лезет:

– Скоро ль, Есюшка?

– Мало уж осталося.

И тихо так Бабе Трёхмандовой шепчет:

– А не поведать ли мне Чуду твому, отчего трава-то примята?

Слово за слово – увидала Баба, чем Еська опоясан, да и пришлось ей с ширинкой, золотой нитью изукрашенной, расстаться. Еська её за шёлкову ширинку спрятал, да и говорит:

– А пущай нас хозяин добрый дале проводит. Ну,? как мы в поле тропку потеряем? Пошли дале. Дошли до рощицы.

– Тута? – Баба Двенадцатмандовая спрашивает.

– А теперь тута, – Еська отвечает.

Соскочил с плеч ейных, да с Чуда все путы скинул.

Поняло Чудо, чего от него требовается, да и пуще прежнего загорюнилось:

– Как же я с дюжиной-то манд управлюсь?

– А ты не пужайся, – Баба ему в ответ. – Мне всего и надо – три остатние остудить.

Уж о том, как Чудо Трёхъелдовое с работою своей управилось, я вам сказывать не стану. Потому: сам не знаю. Да и Еська того дожидаться не стал.

Пошёл он прямо к реке. А ива, Чудом из земли вывернутая, на берегу лежит. Уж и листья пожухли, и ветки до воды не достают.

– Эх, опоздал!

Заплакал Еська, ширинки достал и ствол ими укрыл: спи, мол, ивушка!..

Вдруг слышит голосок звонкий:

– Спасибо тебе, Есюшка!

Глядь: а на месте ивы девица стоит, в три рубашки одетая: одна шёлком вышита, другая се́ребром оторочена, а третья золотой нитью изукрашена.

Повёл Еська Ирушку в село. Уж там её отец с матерью и оплакали давно. То-то радости было! Три дня пировали, на четвёртый Еська в путь собираться стал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.