Погружение в отражение

Постелив скатерть, она взяла тарелки из сервиза, с неудовольствием заметив, что от редкого использования они покрылись тонким налетом пыли.

Со сладким чувством запретного удовольствия достала и коробку с мельхиоровыми столовыми приборами. Хорошие вещи принято беречь для гостей, а она вот возьмет и превратит в праздник самый обычный ужин! Разве детство в жопе может только у ее бывшего играть?

Ирина засмеялась и, накинув кофту, вышла на балкон, где в специальном ящике, который Кирилл называл рундуком, хранила немногочисленные заготовки. Тоже полагалось беречь их «на праздники», как майонез и зеленый горошек, но Ирина решительно взяла литровую банку с баклажанами.

Поужинав и разомлев от вкусной еды, Егор быстро стал клевать носом, но после «Времени» показывали интересный фильм, и Ирина разрешила ему посмотреть. Они втроем забрались с ногами на диван, Ирина вместе с сыном увлеклась приключениями французской знати, а Кирилл делал вид, что тоже смотрит, а сам украдкой читал при свете ночника. Хороший, почти семейный вечер, но только вскоре Кириллу придется уходить – она не разрешала ему при сыне оставаться на ночь. Они встречались уже больше полугода, но ночевали вместе всего три раза, когда мать Ирины брала внука на выходные.

«Почти как с Валерием, – думала Ирина в печальные минуты, – только видимся почаще и от жены не прячемся, а по сути никакой разницы».

– Баклажаны были божественные, – сказал Кирилл, когда Ирина уложила сына.

– Там еще осталось.

Кирилл вдруг нахмурился и взял ее за руку:

– Ира, надо поговорить.

Сердце екнуло.

– О чем? – Кажется, безмятежная улыбка не получилась.

– Мне надо уехать.

– Понятно.

Она вдруг увидела, как в полированной дверце шкафа отражается силуэт поникшей, раздавленной женщины, и выпрямилась. Кирилл – хороший человек, вот и стесняется сказать, что она просто ему надоела. Ничего, она закаленная, выдержит и этот удар.

– Надолго, Ирочка. Месяца на три, а может, и дольше.

– Ну ясно.

– Я могу отказаться, если хочешь.

– Да зачем же? Поезжай.

Кирилл притянул ее к себе:

– Ир, это вроде как честь. Под Мурманском строится дворец культуры, и мне предложили сделать всю художественную ковку.

– Здорово, – она очень постаралась придать голосу воодушевление, но прозвучало все равно жалко.

– И архитектор тоже хочет, чтобы именно я воплотил в чугуне его творческие замыслы, – улыбнулся Кирилл, – звучит нескромно, но говорю как есть.

– Рада за тебя.

– Ира, если ты против, то я останусь.

– Я не против.

– Точно?

Она кивнула.

– Мне даже жаль, что ты так легко меня отпускаешь. Все-таки три месяца – немалый срок.

– Время летит быстро.

– Это да… Но Мурманск же совсем рядом, только чуть дальше Москвы. Может, вы с Егором ко мне на каникулы приедете, а в другой раз я возьму пару отгулов и сам к тебе метнусь.

– Я чайник поставлю.

Ирина быстро вышла в кухню, чтобы скрыть набежавшие едкие слезы. Может, и метнется. Один раз. А потом вольная жизнь, север, снега, романтика. Девушка с сияющими глазами в меховом капоре. Игра в снежки и морозные поцелуи, когда снежинки не тают на губах.

Накануне она как раз прочитала повесть Алексина «Поздний ребенок» и удивлялась, как родные сумели так взнуздать несчастного парнишку, чтобы он тащил на себе все их проблемы и душевные сложности, но главное, основная сюжетная линия строилась вокруг старой девы, которой наконец выпал шанс создать семью. Только у отца случился инфаркт, и она осталась за ним ухаживать, а не поехала с женихом в длительную командировку. Естественно, жених, оказавшись на вольном выпасе, немедленно нашел там любовь всей своей жизни.

«Так будет и со мной, – вздохнула Ирина, – вне всякого сомнения».

Она вытерла глаза уголочком кухонного полотенца. Услышала за спиной скрип половиц: Кирилл подошел и обнял ее.

– Ну Ир… Ну что ты…

– Все в порядке, Кирилл, – сказала она фальшивым ломким голосом.

– Промелькнет как одна секунда, и мы снова будем вместе.

– Да. Через три месяца. Или никогда.

– Хорошо, я не поеду.

– Зачем такие жертвы?

– Прямо скажешь, жертвы! – засмеялся Кирилл. – Так-то мне все равно, где молотом стучать, что там, что здесь. Тут даже еще и лучше, сессию пропускать не придется.

– Кирилл, пожалуйста, делай, как тебе нужно. Я девушка самостоятельная.

Ирина осеклась, почувствовав, что от последней фразы невыносимо разит колхозом.

– Так я и хотел ехать, чтобы это изменить.

– В смысле?

– Я хочу, чтобы мы поженились, Ира. Ты как?

Сердце екнуло. Неужели? Или она ослышалась? Не так поняла?

Она села на табуретку и крепко стиснула руки в замок, чтобы не было видно, как они дрожат.

– Ну что, Ир?

Кирилл опустился перед ней на корточки, но все равно не получилось у него, высоченного, заглянуть ей в лицо снизу вверх.

– Это так неожиданно, – промямлила Ирина.

Кирилл улыбнулся:

– Да? А мне кажется, самое время. Только я хотел сначала сгонять в эту командировку, чтобы подрубить деньжат.

– Зачем? Меня тошнит от пышных свадеб, Кирилл.

– Согласен. Но я думал про жилье.

Он выпрямился, стукнувшись спиной об угол раковины.

– Правильно говоришь, узковата в плечах!

Кирилл сказал, что не решался делать предложение, потому что идти примаком к жене ему неловко, а переселять их с ребенком в свою коммуналку – тоже не вариант. Кое-какие деньги у него отложены с тех пор, как он был фронтменом рок-группы «Мутабор». Попав под суд, он обнаружил, что товарищи его – люди ненадежные, чтобы не сказать подлые, и закончил карьеру рокера, но как кузнец ручной ковки зарабатывал очень хорошо, так что мог откладывать с каждой зарплаты. Процесс первичного накопления капитала шел не так быстро, как ему хотелось бы, но тут очень кстати подвернулся заказ на этот дворец культуры.

– С такой суммой мы сразу получим простор для маневра, – азартно восклицал Кирилл, – если продадим гараж, то сможем просто одну из моих бабусек отселить в отдельную квартиру, и у нас будут две комнаты в коммуналке с единственной и очень милой соседкой. Или, если хочешь, обменяем твою квартиру и мою комнату на трешку. В общем, вариантов будет море.

Ирина поежилась. Кирилл говорил все правильно, но этот прагматизм почему-то насторожил ее.

– В такой торжественный момент я хотела бы услышать, как ты меня любишь, а не маклерские схемы.

– Прости, пожалуйста!

– И подумай хорошенько, действительно ли ты хочешь жениться на разведенке с ребенком, которая к тому же еще на четыре года тебя старше. Поразмысли над этим вопросом как следует, потому что, Кирилл, если я три месяца буду ждать тебя как невеста, а ты не вернешься, это будет слишком больно.

Кирилл нахмурился и сел на табуретку, скрестив руки перед собой. Он долго молчал, так что Ирина успела испугаться, что он сейчас уйдет.

– Глупо получилось, – сказал он наконец, – без цветов, без ничего такого. Просто мне казалось, что это ясно нам обоим.

– Что ясно?

– Что мы хотим пожениться.

Ирина опустила глаза. Ей вдруг стало тоскливо и стыдно за свою жизнь, в которой неясно, что если мужчина и женщина ложатся в постель, то они хотят пожениться. Вскипело жгучее чувство унижения и презрения к себе самой за то, что встречалась с чужим мужем и, наслушавшись от него лживых обещаний, не верит теперь в искренность Кирилла. И зачем-то вымещает на нем свое женское разочарование.

– Правда, подумай, дорогой. Я не так уж хороша.

– И я не так хорош.

– Ты прекрасен.

– И ты тоже.

– Кирилл, может, ты чувствуешь какие-то обязательства передо мной?

– В смысле?

– Ну считаешь, что раз я тебя оправдала, то ты не имеешь права меня бросить…

Кирилл взял ее за руку:

– Ира, милая, конечно же я не забыл, кому обязан жизнью. Я восхищаюсь тобой, но любовь – это совсем другое дело… Вот черт! – выпятив нижнюю губу, он энергично почесал макушку, отчего жесткие русые волосы стали дыбом. – Черт, я ж без пяти минут филолог, можно сказать, мастер слова, а тебе не знаю как сказать! Сукно какое-то выходит. Когда меня судили, я был уверен, что все кончится плохо, минутами даже хотелось, чтобы просто вывели в расстрельный коридор, и все, без этого фарса, в котором я выступаю как объект всеобщего презрения и ненависти. Я был опозорен и на девяносто процентов мертв, но после первого дня суда, засыпая в камере, вдруг поймал себя на мысли, что жду чего-то хорошего от завтрашнего дня. Такое было почти детское предвкушение радости, я даже удивился и не сразу понял, что это потому, что завтра я снова увижу тебя. Я тогда не знал, какая ты судья, просто хотел на тебя смотреть, и все. Ну а потом уж… – Кирилл улыбнулся, – потом появилась робкая надежда, что ты мне поверишь.

– Кирилл, если бы я просто так верила людям, то не смогла бы работать судьей. Я оправдала тебя, потому что не нашли подтверждения факты, на которых строилось обвинение, а вовсе не потому, что ты красивый мужчина с честными глазами.

– Я понял.

– Ты уж извини, Кирилл, профессиональная деформация.

– Бывает.

Вдруг погас свет. Ирина подошла к окну: на улице тоже воцарилась тьма, черные очертания соседних домов едва угадывались в лучах тусклой маленькой луны. Фонари погасли, и поздние прохожие будто сразу исчезли, растворились в темноте. Только два луча от фар одинокой машины освещали маленький кусочек дороги. Ирине стало неуютно, но тут рука Кирилла успокаивающей тяжестью легла ей на плечи.

– Хорошо, что я дома, – прошептала она, – с тобой.

Представив, каково сейчас припозднившейся женщине, Ирина поежилась. Бежать по совершенно темной улице, спешить в темный подъезд, который будто специально спроектирован так, чтобы убийца мог расположиться в нем с максимальным комфортом, потом подниматься по неосвещенной лестнице и на площадке в кромешной тьме искать ключи, зная, что в любую секунду тебя могут убить, а квартиру – ограбить. Даже если и успеешь закричать – без толку. Никто не шелохнется, разве что проверит, надежно ли заперта его собственная дверь.

Настоящий убийца девушек был найден только через три месяца после оправдания Кирилла, и все это время Ирина сомневалась – не выпустила ли она на свободу монстра? Не перевесила ли детская жажда самостоятельности здравый смысл и справедливость? Тогда крепко давили на весь состав суда, так вдруг она просто взбрыкнула и ушла в оправдательный уклон?

Не один и не два раза просыпалась Ирина среди ночи с бешено колотящимся сердцем и пересохшим ртом и думала, что если ошиблась, то будет виновата в смерти следующей девушки в той же степени, как если бы убила ее собственными руками.

Тогда она стала интересоваться судебной практикой в делах маньяков, или «сексуалов», как их называли опера. Что ж, обычно обвинения строились на более убедительных уликах, чем в случае Кирилла, но по-настоящему поразило ее другое. До поимки эти чудовища действовали годами, иногда десятилетиями и попадались, как правило, случайно.

Они убивали не на каком-нибудь глухом хуторе, не на охотничьей заимке, а в крупных городах, где кипит жизнь. Ночью активность граждан снижается, но никогда не замирает совсем. Всегда кто-то возвращается с ночной смены или из гостей, не спит молодая мать, убаюкивая возле окна свое дитя, старики перебирают в памяти прошлое, «Скорая помощь» спешит на вызов к больному человеку, шагают по улицам милицейские патрули… И никто ничего не видит и не слышит.

Люди ведь существа любопытные, с удовольствием суют свои носы в сокровенные тайны сослуживцев и соседей, точно знают, с кем, когда и как блудит Светка из соседнего подъезда, но когда Светку убивают – о, тут гражданам нечего сообщить.

Тот маньяк, за преступления которого хотели осудить Кирилла, убивал быстро и профессионально, одним ударом ножа, но он такой был один. Остальные мучили и насиловали своих жертв, что невозможно сделать в одну секунду и абсолютно тихо. Всегда есть риск, что кто-то услышит или заметит подозрительную возню в кустах под окном. Но темная жажда смерти пересиливала все другие инстинкты: маньяки действовали в парадных, во дворах, на самой кромке парков. Экспертизы показывали, что жертвы сопротивлялись и звали на помощь, но не находилось у них не только спасителей, но и свидетелей.

А может быть, зря она обвиняет граждан в равнодушии. Есть смельчаки, которые бросаются на помощь, отбивают жертву у хищника, а дальше нет тела – нет дела. Если злоумышленнику удается сбежать, то в милиции отмахиваются от таких заявителей. Может, нападал, а может, просто познакомиться хотел, а ты сама неправильно поняла. Или галлюцинации у тебя, или врешь, чтобы привлечь к себе внимание. Может, тебе не в милицию, тебе к доктору надо? Под любым предлогом не регистрируют случай, чтобы не портить статистику, и, зная такую манеру, многие люди не обращаются, даже если серьезно пострадали. Ибо могут просто отфутболить, а могут и на тебя что-нибудь повесить, если станешь настаивать. Пару лет назад у знакомой Ирины в метро срезали сумку, в которой среди всякой женской ерунды лежал паспорт. Она обратилась в ближайшее отделение, где ее долго мурыжил оперативник, убеждая написать заявление, что она паспорт просто потеряла. Факт кражи он так и не зафиксировал. Подруга поняла, что дело безнадежное, и поехала домой, решив, что на сегодня с нее общения с государственной машиной достаточно. Она предвкушала долгое и нудное сидение в очередях в паспортном столе, как тут ей позвонила уборщица из кафе и сообщила, что нашла паспорт в унитазе и готова вернуть его за вознаграждение в три рубля. Знакомая с радостью согласилась. Паспорт оказался несколько подпорчен водой, но девушка работала в Эрмитаже, так что тамошние квалифицированные реставраторы быстро вернули документу первоначальный вид.

Обидно, что через уборщицу клубок можно было размотать, для этого оперативнику следовало всего лишь оторвать зад от стула, но кроме попустительства карманникам лентяй нанес и другой, неочевидный вред. Теперь, если что-то произойдет с женщиной или с ее близкими, то они не пойдут в милицию, зная, что только потеряют там время и нарвутся на хамство.

Что ж, чувство беззащитности и беспомощности для граждан, вероятно, хорошо. Быстрее будут поворачиваться, строя коммунизм.

Господи, о чем она только думает! Любимый мужчина сделал ей предложение, а она… Профессиональная деформация в тяжелой форме!

Она зябко повела плечами.

– Скоро дадут свет, – сказал Кирилл.

– И так хорошо, – Ирина крепко прижалась к нему.

– Так ты согласна?

– Да.

Они вернулись в комнату. Из-за темноты пробирались медленно, на ощупь, натыкаясь на углы и хихикая. Залезли на диван и крепко обнялись, натянув на себя плед.

– Жаль, что Егор спит, – сказал Кирилл, – сейчас бы поиграли с ним в Апокалипсис. Будто мы остались последние люди на Земле.

Ирина засмеялась. В густой тьме было не видно, что показывают часы, но и так ясно, что времени до закрытия метро остается совсем немного.

Неужели скоро они поженятся и не надо будет расставаться на ночь? Только Ирина слишком хорошо знала горький вкус несбывшихся надежд…

Она чувствовала, что Кирилл рвется в эту командировку не только и не столько из-за денег. Он – человек творческий и хочет выполнить интересный заказ. Искусство важнее денег, но, ей-богу, они оказались бы очень нелишними для начала семейной жизни. У нее квартира хоть и двухкомнатная, но тесная. Вдвоем с сыном им тут хорошо, а богатырю Кириллу не развернуться. Если повесит турник в дверном проеме, то каждый раз, подтягиваясь, будет стукаться головой о потолок. Они не обсуждали, но он, как любой нормальный человек, хочет детей, может быть, двоих. Конечно, надо жилье попросторнее, и лучше сразу. Не рассчитывать, кого куда прописать, чтобы встать на очередь, и не стоять в этой очереди пятнадцать лет, поставив жизнь на паузу, а потом обнаружить, что она все-таки прошла…

Почти у каждого гражданина, помимо общего светлого будущего, есть свое персональное светленькое будущенькое, счастливенькое завтречко. Он ждет очереди на отдельную квартиру, на машину, на румынскую стенку… И очереди на чужого мужа, бывает, тоже ждет. Время в ожидании течет будто не по-настоящему, человек застревает в предбаннике жизни, откладывая все сегодняшние радости в копилку главной мечты.

Ирина вспомнила свои пыльные сервизные тарелки. Нет, баста! Все прошло, прошло: и предательство мужа, и ложь любовника, и бесплодное ожидание завтрашнего счастья. Пусть Кирилл едет, работает, воплощает в жизнь фантазии архитектора, а она тем временем будет радоваться, каждый день стелить нарядную скатерть и есть из красивой посуды. Начнет потихоньку подыскивать варианты, все же обмен с доплатой… Все так делают, но с точки зрения закона ситуация скользкая. Самое лучшее – уговорить старушек обменяться на две отдельные квартиры, которые можно выкроить из ее двушки и приличной доплаты. Кирилл заработает, да и у нее кое-что есть. Не густо, но все же не ноль.

Надежда Георгиевна говорит, что финансы – это показатель счастья. Когда в семье все хорошо, то и деньги всегда есть, а если люди несчастливы, то сколько бы ни зарабатывали, у них вечно долги и нищета. Глупость, конечно, но факт есть факт: когда была любовницей Валерия, то деньги утекали как вода в песок. Ирина пила (ей мучительно стыдно было об этом думать, а не помнить тоже нельзя: если она забудет, что у нее начальная стадия алкоголизма, то в конце концов сопьется). Но средства уходили не только на вино. Она постоянно баловала себя кофе, покупала у спекулянтов хорошую косметику, духи и белье, чтобы нравиться любовнику, делала ему дорогие подарки.

Теперь все иначе. Она не притрагивается к алкоголю, вместо кофе пьет напиток «Летний» и разницы почти не чувствует. Тоже горячий и горький, а что еще нужно?

И косметики почему-то уходит в разы меньше, и белья хватает, и колготки чудесным образом не рвутся.

Мятые трешки для сантехников остаются в ее кошельке – Кирилл все делает сам. А ведь раньше ей приходилось покупать бутылку соседу, чтобы помог снять люстру и карнизы во время генеральной уборки.

Летом Ирина завела сберкнижку и стала откладывать туда по тридцатке в месяц, а иногда выходило и побольше.

Поздновато она взялась за ум, и воспоминания о пропитых деньгах неприятно холодили сердце, но лучше поздно, чем никогда. Отложенного, может, и не хватит для размена, но на ремонт пойдет.

Тут Кирилл покрепче прижал ее к себе:

– Ир, ты о чем задумалась?

– Прикидываю варианты обмена.

– То есть мне ехать?

– Ну конечно! Деньги вообще-то тлен, но мировая культура не простит, если я тебя не отпущу.

– Скажешь тоже, – приосанился Кирилл.

– Не кокетничай. Всем известно, что ты – лучший.

– Слушай, а можно ж расписаться до моего отъезда?

– В принципе, да. В исключительных случаях заведующий загсом дает разрешение не ждать месяц.

– Ну вот… Покажем мое командировочное, и дело в шляпе.

Ирина поежилась. Неужели мечты сбываются и в дом приходит настоящее счастье? Она – судья, заведующего загсом всяко уломает, и уже через неделю на пальце появится вожделенное колечко. Клеймо разведенки исчезнет, и на новое место работы она придет с гордо поднятой головой и сама станет чуть свысока смотреть на одиноких женщин.

А главное – не придется целых три месяца трястись от страха: вдруг обманет, вдруг передумает? Вдруг не вернется? Неизвестно, как там обстоит дело с телефонной связью, но даже если и отлично и они смогут разговаривать каждый вечер, все равно через треск и помехи она будет вслушиваться в голос возлюбленного с болезненной настороженностью – а не звонит ли он только по обязанности? Почему так быстро прощается? Просто устал или появилась другая?

Если не поженятся сейчас, то все время разлуки она проведет на горячей сковородке. Сердце будет скакать и корчиться, как одинокий ломтик картошки.

Да, завтра с утра надо тряхнуть связями, найти выход на свой загс или загс Кирилла…

Тут Ирина вспомнила, как требовала от любовника, чтобы он женился на ней в обмен на обвинительный приговор Кириллу. Лицо окатило краской стыда, слава богу, что нет света, и Кирилл ничего не видит. У нее даже слезы на глазах выступили от осознания, какой она была жалкой.

В ее жизни была грязь. Развод на совести мужа, тут она ничем себя не запятнала, а вот связь с женатым – другое дело. Она добровольно согласилась на унизительную роль любовницы, страстно мечтала разбить чужую семью, и был момент, когда она была готова осудить невиновного ради того, чтобы получить вожделенный статус законной жены. Стыдно вспоминать, и, наверное, полностью от этой грязи ей уже не отмыться, но хотя бы можно закрыть ее в укромном уголке сердца, а не тянуть, не размазывать по новым отношениям.

Болезненную недоверчивость необходимо преодолеть. Ну или хотя бы молча перетерпеть. Кирилл не должен расплачиваться за ее прошлое.

Пусть ведет под венец любящую счастливую женщину, а не потасканную бабу, вцепившуюся в свой последний шанс как вошь в овчину.

– Я очень хочу, чтобы мы поскорее поженились, – она взъерошила густые волосы Кирилла, – но только не украдкой. Мы же ничего ни у кого не отнимаем, зачем нам спешить и прятаться?

* * *

Вера Ивановна брела на работу. За ночь потеплело, снег на тротуарах превратился в серую кашу, но самое противное – начали проседать высокие сугробы по обочинам дорог, и возле поребриков на перекрестках заплескались широкие грязные лужи, перешагнуть которые было невозможно. Вера Ивановна попробовала прыгнуть, как идущая рядом девушка, но не вышло, и нога угодила в воду. К сожалению, сапог на этой ноге давно просил каши, но Вере Ивановне удавалось убедить себя, что подметка отошла всего лишь чуть-чуть, и это совершенно незаметно.

Нести такое старье в починку было стыдно, и Вера Ивановна надеялась, что как-нибудь дотянет до весны. Только похоже, что нет.

Придется или прочесывать магазины в надежде, что выбросят импортные сапоги, или купить скороходовские опорки, то есть окончательно и бесповоротно поставить на себе крест как на женщине. Есть еще вариант обратиться к спекулянтам, но она никого из этого мира не знает, да и денег столько не наберет. Для нее импортные сапоги даже по госцене – жуткое расточительство.

Вера Ивановна вздохнула, почувствовав, как в сапоге захлюпала вода – ощущение, в общем, привычное. Впереди шла девушка в ярких сапожках из клеенки. Такая обувь появилась совсем недавно, и в народе ее стали называть дутиками, бахилами и луноходами. Снаружи – резина или непромокаемая ткань, внутри – теплый войлочный сапожок. Яркие цвета, голенище иногда украшают картинки. Тепло, красиво, удобно, только не достать. Вере Ивановне, слава богу, удалось в страшной давке урвать такие сапожки для дочери, а себе – нет. Давали как обычно, по штуке в одни руки, да и денег у нее на две пары не было.

Господи, неужели нельзя в город, где слякоть как минимум четыре месяца в году, а снег убирать никто не хочет, завезти достаточное количество теплой непромокаемой обуви, чтобы трудящиеся ходили с сухими ногами и не простужались?

Вера Ивановна нарочно заставляла себя думать про сапоги, чтобы отвлечься от действительно грустных мыслей. Скоро дочь уедет, и она останется совсем одна.

Абсолютно, стопроцентно одинока, выкинута на обочину жизни.

В носу защипало. Что ж, в утренних сумерках никто не обратит внимания на плачущую грузную тетку средних лет. Никому она неинтересна, так что можно реветь в полное свое удовольствие.

Но слезы завязли где-то на полпути. Безнадежность как цемент, сковывает все чувства.

Если бы двадцать лет назад кто-нибудь сказал бы ей, что все кончится именно так, Вера Ивановна или ни за что не поверила бы, или наложила на себя руки, не стала бы дожидаться своего превращения в никому не нужную старуху.

Впереди показался двухэтажный особнячок. На взгляд Веры Ивановны – ничего особенного, обычный домик в стиле классицизма, но управление охраны памятников архитектуры никак не могло решить, брать домик под свое крыло или не нужно.

Впрочем, Веру Ивановну это не касалось. Она подошла к тяжелой обшарпанной дубовой двери и заметила, что от темно-красной таблички, оповещающей, что здесь располагается юридическая консультация, отвалилась буква.

Ничего страшного, след буквы остался, но солидности поубавилось.

Вера Ивановна хмыкнула.

Рядом с особнячком располагался крошечный скверик. Наверное, раньше здесь был дом, но его разбомбило во время войны, а восстанавливать не стали.

Маленький садик едва вмещал в себя две скамейки, куст сирени и детские качели.

Сейчас там курили два новеньких адвоката, девушка и юноша. На взгляд Веры Ивановны, слишком энергичные и самоуверенные, она сама никогда такой не была. Все время прислушивалась к мнению старших коллег, лишний раз рта не открывала. Зря… Да что там, вся жизнь зря!