На гребнях волн

– Да, – отвечает мама. – Кажется, ее предки приплыли на «Мэйфлауэре».

Я представляю себе маму Марии Фабиолы, в огромных темных очках и принтах «Лилли Пулитцер», которые она носила, когда возила нас с Марией Фабиолой в бассейн в Марине. Мне казалось, люди с деньгами так не одеваются. Украшений на ней немного, и они не слишком заметны – да что там, даже сумочек из натуральной кожи у нее нет! Вместо них повсюду носит с собой большую матерчатую сумку «Эл-Эл-Бин». И Марии Фабиоле для школы купила такую же. После этого все мы подписались на каталог «Эл-Эл-Бин».

Обычно после ужина я говорю «спокойной ночи» и поднимаюсь к себе одна, чтобы доделать домашку; но сегодня родители идут в спальню вместе со мной. Я переодеваюсь в старенькую, в катышках, ночную рубашку, ложусь, и они оба подтыкают мне одеяло. Такого лет с девяти не бывало! Вообще не припомню, когда папа последний раз заходил ко мне в спальню – он и оглядывается здесь так, словно оказался в новом для себя месте.

– Ты поможешь мне снять с окна стикер? – спрашиваю я у него. – На котором написано для пожарных, что в комнате ребенок.

Я указываю на окно, и папа отодвигает штору. На стекле темнеет овальный стикер; что на нем написано, с этой стороны не разглядеть.

– Конечно, – отвечает он. – Завтра.

Мама ладонью откидывает мне волосы со лба. Несмотря на пристрастие к розовым резиновым перчаткам, кончики пальцев у нее загрубелые, сморщенные от горячей воды. Мама рассказывала мне, что у них в клинике проводят гименопластику – ушивают вагину женщинам, в основном приезжим; такое делается, если женщина не хочет, чтобы будущий муж знал, что она не девственница. Мама ассистирует на этих операциях. Вот этими самыми руками, думаю я. Эти руки зашивают чьи-то вагины.

– Как думаешь, стоит тебе идти завтра в школу? – спрашивает папа. – Если не хочешь…

– Разумеется, она завтра пойдет в школу, – прерывает его мама, не дав закончить вопрос. В школе «Спрэгг» я еще ни единого дня не пропустила. Так всегда бывает, когда ходишь в дорогую частную школу, а деньги на твое обучение родители заработали тяжелым трудом. Слишком хорошо они помнят, сколько стоит им каждый учебный день.

– Все нормально, пойду, – подтверждаю я.

Не хочется в этом признаваться, но мысль о телекамерах вокруг школы вызывает у меня радостное волнение. Как, наверное, и у всех. В классах у нас камер не было, но даже кое-кто из учителей начал держаться театрально, словно его снимают. Особенно мистер Лондон.

– Мы тебя любим, – говорит папа, и мама кивает. Свою любовь она проявляет всеми возможными способами, кроме слов. Мы с папой не раз говорили о том, почему так; должно быть, думаем мы, потому, что слишком многих, кому говорила «люблю», она потеряла. Половины ее семьи нет в живых.

– И я вас обоих люблю, – отвечаю я.

Они уходят, а я лежу и смотрю вверх, в покосившийся полог, обдумывая эту поразительную новость: Мария Фабиола – наследница состояния, сколоченного на производстве сахара. Вспоминаю ее кладовку при кухне, куда мы устраивали набеги после школы или во время ночевок у нее дома. Сахар там, конечно, был – но не больше, чем в любом другом доме.

На следующее утро я просыпаюсь, когда мама уже ушла на работу. Папа настаивает, что сегодня отвезет в школу мою сестру. Хочет отвезти и меня, но я напоминаю, что сегодня начинаю работать. Соседка, что живет выше по улице, уехала из города, а меня наняла на время, пока ее не будет, забирать у нее с крыльца газету, чтобы возможные грабители не догадались, что ее нет. И это очень кстати! Мне не терпится узнать, что пишут в газетах про Марию Фабиолу, – но мы газет не выписываем и не покупаем, если только «Кроникл» (утренняя газета) или «Экзаминер» (вечерняя) не предлагают бесплатную подписку на шесть недель. У газет и журналов регулярно проходят такие акции. Редакция надеется, что люди привыкнут их читать и не станут отказываться от платной подписки. Но мои родители никогда не забывают отказаться.

– Почему она просто не приостановила подписку, пока не вернется? – спрашивает папа. – Зачем платить за газету, которую не читаешь? Да и тебе могла бы не платить, коль уж на то пошло.

– Она не доверяет газетчикам. Думает, они могут сообщить грабителям, что она уезжает.

– У всех свои безумные теории! – говорит папа, качая головой, и берет с вешалки блестящий черный рожок для обуви, чтобы надеть ботинки. По его реакции мне думается, что какие-то безумные теории есть и у него.

Я выхожу через парадную дверь за несколько минут до того, как папа и сестра покидают дом через черный ход. Наша улица, Эль-Камино-дель-Мар, сегодня кажется длиннее, подъем от океана круче. Дом у соседки самый обыкновенный. Насколько мне известно, ни фокусники, ни музыканты здесь не жили. Просто ничем не примечательный дом в Си-Клиффе. На мощеной дорожке, ведущей к крыльцу, лежит «Кроникл», перехваченный тонкой красно-розовой резинкой. Она пересекает фотографию Марии Фабиолы.

Резинку я снимаю и цепляю себе на запястье, а затем разворачиваю газету. Фото Марии Фабиолы мне знакомо. Это на прошлом ее дне рождения, когда мы ходили на роликовый каток, тот, где везде плакаты с Брук Шилдс в джинсах от Кельвина Кляйна. Фотографировались вместе, я стояла справа – но меня, разумеется, вырезали. Заголовок гласит: «Загадочное исчезновение наследницы». Начинается история с ожидаемых эпитетов: «элитная» школа, «фешенебельный» район. Но дальше выбор прилагательных становится интереснее. Марию Фабиолу журналист характеризует как «лучшую ученицу в классе», «увлеченную балетом». Вряд ли Мария Фабиола согласилась бы считаться «лучшей ученицей» – а вот «увлеченность балетом» ей бы понравилась.

За спиной автомобильный гудок. В первый миг мне приходит мысль, что это приехал за мной тот человек в винтажной белой машине. Но это папа. На заднем сиденье – Свея со своей мрачной подружкой, а он жестом приглашает меня на переднее. Я сую газету в рюкзак и запрыгиваю в машину.

– Подумал, что и тебе сегодня не помешают услуги водителя, – говорит папа.

Когда мы подъезжаем к школе, становится ясно, что всех сегодня привезли сюда родители. Некоторых – личный родительский шофер. Но никого не отпустили в школу пешком или на автобусе.

Вся школа гудит, все взбудоражены и держатся как на сцене. Учителя спрашивают меня: «Как ты? Держишься?» – и не слушают ответа. Я оттягиваю резинку и щелкаю себя по запястью: это напоминает мне, что надо сохранять серьезный, даже скорбный вид. На самом деле я ни на секунду не верю, что с Марией Фабиолой случилось что-то плохое. Все это спектакль, чтобы привлечь внимание.

В обеденный перерыв я иду в кабинет мистера Лондона. Дверь приоткрыта и подперта большим словарем, но я все равно стучу.

– Входите! – кричит мистер Лондон. Он сидит за столом и читает, кажется, чье-то сочинение.

– А, это ты, – говорит, увидев меня, и вид у него разочарованный. Может быть, надеялся, что это журналисты.

– Вы проверяете работы? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он и театрально откладывает бумаги в сторону. – Это сочинение Марии Фабиолы по «1984». Я его просматривал, пытался найти какое-то… какой-то ключ к разгадке.

В самом деле ждал журналистов. Быть может, уже несколько часов сидит тут, притворяясь, что читает сочинение, в надежде, что кто-нибудь его за этим застанет и поразится.

Он отодвигает бумагу, и я вижу сверху листа оценку: «5+». В жизни своей Мария Фабиола не получала выше четверки с плюсом, и то по физкультуре.

– Я хотела попросить у вас еще какую-нибудь книгу для внеклассного чтения, – говорю я.

– Что, вернулась за Сэлинджером?

– Нет, – отвечаю я. – Если можно, что-нибудь зарубежное. Надоела Америка.

Мистер Лондон поворачивается к книжной полке. На ней пустое место, зияющее, словно недостающий палец на руке. Интересно, что за книга там стояла? Мистер Лондон пробегает пальцами по корешкам.

– Вот, – говорит он. – Новый роман какого-то чешского писателя. Я сам еще не читал.

И протягивает мне книгу в твердой обложке: «Невыносимая легкость бытия», автор Милан Кундера. На обложке только название и имя автора большими буквами, никаких иллюстраций. Я открываю книгу и проглядываю аннотацию на клапане суперобложки, чтобы узнать, о чем это. Ух ты! Стараюсь не показывать своего удивления. Похоже, мистер Лондон и аннотацию не читал!

– Отлично, – говорю я быстро, чтобы он не успел передумать. – Прямо сейчас и начну.

– Юлаби! – окликает он, когда я уже иду к дверям. Я оборачиваюсь. Мистер Лондон снова сел за стол и пододвинул к себе сочинение Марии Фабиолы. – Я знаю, что вы с Марией Фабиолой близкие подруги. И представляю, как тебе сейчас тяжело. – Он драматически качает головой. – Если захочешь о чем-то поговорить, моя дверь для тебя всегда открыта. Буквально. Видишь, я не закрываю дверь!

– Спасибо, – отвечаю я, прижав книгу к груди.

– И ты не закрывай! – добавляет он мне вслед.

После школы я иду домой одна. Подходя к дому, вижу в окне гостиной чьи-то силуэты. Люди в гостиной могут означать лишь одно: у нас гости. Разглядывая через окно чужие затылки, я понимаю: на кушетке, спиной к окну, сидят родители Марии Фабиолы. На миг я застываю, затем принимаю решение – и прохожу мимо, словно живу не здесь, а в каком-то совсем другом доме в Си-Клиффе.

15

Я пробираюсь на задворки балетной школы Оленской, чтобы проверить флигель. Набираю код и вхожу. Изнутри флигель сегодня выглядит как-то по-другому. На полу песок, в мусорной корзине конфетная обертка от «Фан Дип» – явно не из тридцать восьмого года! Сейчас, очевидно, в комнате никого – здесь просто негде спрятаться, – и все же я громко зову:

– Мария Фабиола!

Имя, которое я произносила тысячи раз, теперь горчит на языке как чужое.

Я закрываю дверь и запираю замок, тщательно возвращая цифры в прежнее положение.

Иду по узкой тропинке назад, и вдруг передо мной возникает страшная старуха. Я отшатываюсь, невольно взвизгнув.

– Юлаби! – окликает старуха.

У меня колотится сердце. Эта старая ведьма в белой ночной сорочке, с длинными, спутанными седыми волосами похожа на призрак покойницы, которую я когда-то знала.

– Что ты здесь делаешь?

В реальность меня возвращает акцент. Это же мадам Соня! Никогда не видела ее с распущенными волосами, только с пучком. И не подозревала, что волосы у нее такие длинные! И на занятиях она всегда в черном леотаре – а сейчас в ночнушке, хоть уже четыре часа дня.

– Я искала вас, – отвечаю я, сама поражаясь тому, как бойко и уверенно вылетает изо рта эта ложь.

– Почему же не пошла прямо в студию? – спрашивает она.

– Пошла, – новая ложь, – но там было заперто.

В руках у нее бумажный пакет с ручками. Вот и доказательство: несет для Марии Фабиолы еду!

– Заперто? Быть такого не может! – отвечает она. Из-за русского акцента кажется, что сердится, кому-то делает выговор – то ли мне, то ли не вовремя запертой двери.

Мы все еще стоим лицом к лицу на узкой тропе. Одна моя нога в петле шланга: вот-вот он, словно лассо, дернется и обовьет.

– Вы слышали о Марии Фабиоле? – спрашиваю я.

– Конечно, в новостях все время о ней говорят! – отвечает она. – И ко мне приезжали из газеты. Я сказала, что она была очень талантлива как балерина.

Я молча смотрю на нее в упор. Обе мы знаем, что это вранье.

– Как вы думаете, что произошло? – спрашиваю я.

– Скорее всего, она сбежала со своим парнем, – как ни в чем не бывало отвечает мадам Соня.

– Каким? – недоуменно переспрашиваю я. Вот сейчас она назовет имя – и все встанет на свои места!

– Не знаю. Но разве у нее не было парня?

Я молчу и жду, что она скажет что-нибудь еще.

– Дай-ка мне выбросить мусор, – говорит мадам Соня.

Мусор? Так в этом бумажном пакете просто мусор! Я смотрю, как она несет пакет к серому мусорному баку в конце тропинки. Опускает туда, потом поворачивается ко мне, на миг взметнув за плечами седую массу волос.

Я думаю: может быть, пригласит меня выпить чаю? Но она, не подходя ближе, окидывает меня взглядом с головы до пят. Мама меня учила, что неприлично так разглядывать людей: но, может быть, если перед тобой девчонка, а ты старая русская балерина, то можно?

– Что-то ты, кажется, похудела, – говорит она. – Плохо ешь?

Я мотаю головой.

– Судя по весам, нет.

– Весы! – говорит она с таким отвращением, какое обычно приберегает для нацистов, погубивших, как считает мадам Соня, ее карьеру. – Нечего смотреть на весы! Они никогда правду не показывают. Я уже много лет не взвешивалась.

«Ты такая худенькая» – обычно с этого начинают люди, когда что-то от меня хотят. Но чего она хочет?

– Нам в классе тебя не хватает, – говорит она. – Очень жаль, что такое случилось с твоей подругой.

Мадам Соня проходит по узкой тропке мимо меня. Я вжимаюсь в забор, чтобы ее пропустить, и чувствую, как острая щепка колет лодыжку.

Дойдя до конца дорожки, она снова оборачивается. Заходящее солнце просвечивает сквозь сорочку, и через тонкую ткань я вижу тонкие бледные ноги.

– Ты ведь знаешь, что на каникулах у нас занятий нет? – спрашивает она.

Что же, она действительно думает, что я за этим пришла в студию? Что хочу возобновить занятия балетом?

– Ах да, – послушно откликаюсь я, пятясь от нее, словно от грабителя в немом фильме. – В самом деле. Я забыла.

В магазине комиксов через дорогу какое-то непривычное оживление, и я заглядываю внутрь. Что, если Мария Фабиола там? Если прячется во флигеле, наверняка ей там скучно и хочется что-нибудь почитать! Внутри дюжина ребят, все делают вид, что листают комиксы. Лишь минуту спустя я понимаю, куда они все смотрят на самом деле. Здесь парень из «Морка и Минди»! Стоит у прилавка, листает комикс и смеется. И покупатели, и продавщица – девушка из тех, каких обожают задроты – любители комиксов, с крашеными пурпурными волосами и впечатляющими сиськами, затянутыми в черный топик, – все молчат и пялятся. Слышен только смех актера. Неужели его совсем не смущает, что все бросили свои дела и уставились на него? Похоже, нет. Должно быть, он привык к такому вниманию. Должно быть, ему нравится. Быть может, когда на него смотрят, он чувствует себя особенно живым.

Интересно, а я?

16

Рождественские каникулы. В последний, укороченный день у школы выстраиваются в ряд «Вольво». Хотя на улице и холодно, все окна в машинах открыты: матери рассказывают друг другу, куда собираются на праздники. На следующее утро все они улетят: одни – к родне на Восточное побережье, другие – в Аспен или в Тахо кататься на лыжах, третьи – на Мауи или на Ланаи нырять и загорать. Свея проведет первую неделю каникул со своей мрачной подружкой, ее мамой и новым маминым приятелем. Они едут кататься на лыжах в Маммот. Я никуда не лечу.

Предрождественские дни я провожу в папиной галерее. Помогаю Арлене сортировать бумаги, а в перерывах иду к шкафчику для специй, открываю один за другим его ящички и вдыхаю запахи.

По вечерам хожу мимо дома Марии Фабиолы и стараюсь заглянуть в окно. Во всех окнах горит свет, все занавески задернуты. Как будто ее родители живут в абажуре ночника: видны лишь их тени на белом.

Я быстро привыкаю к новому расписанию: встаю рано утром, иду вверх по улице, чтобы забрать газету, смотрю, нет ли новостей о Марии Фабиоле – но новостей нет, – завтракаю вместе с папой, днем помогаю в галерее, вечером отправляюсь на одинокую прогулку по нашему кварталу и непременно прохожу мимо дома Марии Фабиолы.

На пятый день каникул, войдя в галерею, я сразу замечаю: что-то изменилось. Шкафчик для пряностей – где он? Он стоял здесь, сколько себя помню; никогда мне и в голову не приходило, что он может исчезнуть!

– А где шкафчик? – с сильно бьющимся сердцем спрашиваю я у Арлены.

– Кто-то купил, – отвечает она. – Забрали вчера вечером, уже после того, как ты ушла.

Отвечает недовольно: сейчас я ее раздражаю. У нее снова эти дни.

* * *

Свея возвращается из Маммота с белой шеей и густым загаром, начинающимся с подбородка. На вопрос, как все прошло, отвечает: было хорошо, вот только ее подружка вечно всем недовольна и ходит мрачная. Я едва не спрашиваю, как она умудрялась до сих пор не замечать эту основополагающую черту характера своей подруги, но вовремя прикусываю язык, вспомнив, сколько до недавнего времени не знала о Марии Фабиоле.

Вечером я сажусь перед телевизором вместе с папой. О Марии Фабиоле сегодня едва упоминают. На экране появляется все то же фото. А затем дикторша переходит к более интересной теме – суете на рождественских базарах.

* * *

Рождество мы празднуем на шведский манер, в Сочельник. Весь день разрывается телефон: это мамины друзья и родственники из Швеции. Мы едим ветчину, потом мама подогревает глинтвейн и даже позволяет нам со Свеей съесть пропитавшиеся вином ягодки со дна стакана. В восемь отправляемся в церковь на вечернюю службу. Там повсюду свечи и рождественские гимны. Темноволосая девушка в белом играет на арфе. Когда настает время произнести имена людей из нашей общины, нуждающихся в особенной молитвенной поддержке, многие называют имя Марии Фабиолы, а мои папа и мама – еще и имена ее родителей.

Потом мы идем домой и садимся в гостиной, за стол с соломенными фигурками коз, которые шведы выставляют на Рождество. Не совсем понимаю эту традицию; к тому же, на мой взгляд, соломенные козы куда больше походят на лошадей. Но сейчас не время задавать вопросы – мне не терпится извлечь из-под елки и развернуть подарки. Надо сказать, Рождество мы празднуем не только по-шведски, но очень-очень экономно. Еще не развернув свертки, по их мягкости я понимаю, что там снова трусы и носки. С камина свисает мой рождественский чулок с именем, написанным с ошибкой: «Йулаби». Его подарил мне несколько лет назад друг семьи. Несмотря на ошибку, заставившую меня сильно разочароваться в американской системе образования, мы им пользуемся: в конце концов, это просто декоративная вещица. Завтра набью этот чулок карандашами.

– А у меня сюрприз! – говорит папа. – Он большой, под елкой не поместился!

И достает из-за фортепиано прямоугольный предмет размером с картину. Разворачивает – в самом деле картина. Дети играют на пляже.

– Как красиво, Джо! – говорит мама.

– Это для всей семьи, – гордо объявляет папа.

– А кто художник? – спрашиваю я.

– Некая Ванесса Белл, – отвечает папа. – А вот кто она – не знаю, надо бы поискать информацию.

– Ванесса Белл… – говорю я. – Это мне что-то напоминает![2] – Вообще-то я не люблю таких шуток, но папа обожает каламбуры, и я думаю: пусть этот дурацкий каламбур станет ему рождественским подарком.

– О чем это ты? – спрашивает он.

– Я писала о ней работу для мистера Лондона, – говорю я.

– Кстати, мы так и не выяснили, он не родня Джеку Лондону? – спрашивает мама.

– Не родня, – говорю я.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает мама. – Когда мы с ним разговаривали, он прямо ничего не говорил, но намекал…

– Естественно, – отвечаю я. – Отсюда и знаю.

– Грета, извини, пожалуйста, – говорит папа и снова поворачивается ко мне: – Что значит, ты о ней писала?

– Писала о группе «Блумсбери», а Ванесса Белл принадлежала к ней.

Наградой мне становятся непонимающие взгляды со всех сторон.

– Сейчас покажу!

Я бегу к себе в комнату. Когда возвращаюсь, вижу, что вся семья собралась вокруг картины и с восхищенным вниманием ее разглядывает. Сейчас они напоминают людей на картине – три фигуры вокруг замка из песка.

Я отдаю папе свое сочинение, он читает. Тем временем мы с мамой и сестрой собираем оберточную бумагу и решаем, что большую ее часть придется выбросить. Слишком измятая, кое-где порвана: другой подарок в нее не завернешь.

– Как тебе моя работа? – спрашиваю я у папы.

– Очень интересно, – говорит он. – Пожалуй, поищу и другие ее картины.

Мама и сестра раскладывают под елкой угощение для Санты (овсянку) и его оленей (морковку), а мы с папой сидим и смотрим на огонь. Неужели Свея все еще верит в Санту? – думаю я. Но сейчас неподходящий момент, чтобы об этом спрашивать.

– У меня такое чувство, – говорит папа, – что эта картина может стоить целое состояние.

– И у меня, – отвечаю я.

Мама улыбается снисходительно и устало: она уже много раз такое слышала.

– Ладно, мечтатели, – говорит она, – а теперь давайте-ка в постель!

* * *

В рождественское утро мама, Свея и я натягиваем шерстяные шапки и отправляемся на прогулку по Краю Света.

– Только подумайте, сейчас все еще сидят под елкой и разворачивают подарки! – говорит мама так радостно, словно смысл Рождества в том, чтобы выйти на улицу раньше всех остальных.

Возвращаясь домой, видим, что папа ждет нас на крыльце. «Кто-то умер», – думаю я и пугаюсь. Вдруг кто-то из шведских тетушек? Я их обожаю.

– Мария Фабиола в новостях! – кричит папа издалека. – Нашлась!

Мама громко благодарит по-шведски Бога и Иисуса.

Не сняв ботинок, мы бежим в комнату с телевизором. В новостях по первой программе бегущая строка: «Рождественское чудо: пропавшая наследница вернулась живой». Все то же фото Марии Фабиолы на весь экран. Сегодня утром ее, завернутую в одеяло, нашли на крыльце ее родного дома в Си-Клиффе. Никаких деталей о похитителях полиция пока не раскрывает, продолжает дикторша. Лицо у нее серьезное – в конце концов, тема требует серьезности, – но глаза оживленно блестят. Диктор, обычно работающий с ней вместе, уехал на Рождество, так что вся история досталась ей!

– Надо пойти к ее дому, – говорит мама. – Поздравить и порадоваться за нее.

Я так потрясена, что безропотно плетусь следом за мамой. Идет она быстро, почти бежит. Папа и Свея тоже идут с нами. Подходя к дому Марии Фабиолы, издалека видим толпу человек в пятьдесят или шестьдесят. Толпятся вокруг, словно дом – это сцена, а они пришли послушать выступление.

Соседи и незнакомцы обнимаются прямо на улице. Некоторые в красных колпаках Санты, другие в свитерах с оленями – и вряд ли это ирония. Появляются все новые люди, кто на машинах, кто на велосипедах. Все мы чего-то ждем, хоть и не знаем чего. Наконец раздвигаются занавески в гостиной. Мария Фабиола и ее родители подходят к окну. Вокруг меня раздаются охи и ахи, а за ними – оглушительное молчание. Мария Фабиола смотрит на нас. Толпа взрывается радостными криками, слышно что-то про рождественское чудо.

Отец Марии Фабиолы открывает окно. Толпа в восторге аплодирует. Мария Фабиола машет всем жестом мисс Америки – рукой от локтя. Скользит глазами по лицам в толпе – несомненно, замечает и запоминает, кто пришел поздравить ее с возвращением домой. Скоро мы с ней встречаемся глазами. Взгляд ее на миг застывает, твердеет – а затем скользит дальше, к лицам, на которых не прочесть ничего, кроме радости.

17

Пока Марии Фабиолы не было, все только и ждали вестей о том, что же с ней стряслось и где она. Теперь она вернулась – и все только и ждут, когда же она расскажет, что с ней стряслось и где пропадала.

За минуту до шестичасовых новостей вся наша семья рассаживается перед телевизором. Но об исчезновении Марии Фабиолы не говорят почти ничего нового, кроме того, что ее будто бы похищали русские. Бедная мадам Соня, думаю я. Предложила Марии Фабиоле стол и кров – и этим навлекла беду на своих соотечественников. Вернулся мужчина-диктор – должно быть, ради истории с похищением преждевременно вышел из отпуска. Но и диктор, и дикторша словно извиняются за то, что у них так мало информации. Диктор зачитывает всего один абзац, примерно такой:

– Наследница сахарного состояния вернулась домой после похищения, совершенного, как нам сообщили, русскими. Сейчас она восстанавливает силы вместе с семьей в своем доме в Си-Клиффе. Как только появятся новые сведения, мы о них сообщим, но сейчас семья просит уважать ее частную жизнь.

В следующие несколько вечеров на лице диктора читается напряжение. Должно быть, он думает: и ради этого я прервал свой отпуск? Вернулся домой, чтобы каждый вечер зачитывать, с небольшими вариациями, один и тот же абзац?

На седьмой вечер декламации все того же абзаца «дом в Си-Клиффе» превращается в «особняк в Си-Клиффе». «Она восстанавливает силы вместе с семьей в своем особняке в Си-Клиффе», – сообщает диктор, и теперь в его глазах чудится откровенное отвращение.

– В особняке? – спрашиваю я папу. – Это что, предпродажная реклама?

Но папа не дает втянуть себя в дискуссию о продаже недвижимости. Вместо этого спрашивает:

– А ты не хочешь ей позвонить?

– Не хочу, – отвечаю я.

Но в тот же вечер, немного позже, набираю номер, который выучила наизусть в восемь лет. Слышится гудок, потом отец Марии Фабиолы снимает трубку.

– Здравствуйте, это Юлаби.

– Привет, Юлаби, – говорит ее отец.

– Просто хочу сказать, как я рада и… и счастлива, что Мария Фабиола вернулась домой.