Хозяин Москвы

Так получилось, что я небесный. Выше только белый, ниже светло-зелёный, затем розовый, жёлтый, оранжевый, фиолетовый и, наконец, синий и красный. Но чаще они известны как салатовый, розэ, еллоу и так далее. Низшая иерархия это коричневые и чёрные. Они почти не отличаются друг от друга, это всякий сброд.

Как я узнал о своём особом положении? Дело было так. Уже лет десять как учёные обнаружили: люди различаются по цветам. Специальный тест позволял разделить всех на цветовые группы. Никто не мог понять, что это значит. Выдвигались гипотезы о различном эволюционном происхождении, об отличиях в биохимии, о том, что это показатель творческих способностей, и даже о божественном знаке. Учёные собирали данные, анализировали, сопоставляли и постепенно стали вырисовываться некие закономерности. Так, было обнаружено, что у светлых, как правило, более высокие интеллектуальные способности, чем у тёмных. Правда, речь шла о стартовых возможностях, о потенциале, который мог быть раскрыт, а мог и не быть, но суть в том, что специальный тест эти способности показывал. Кроме того, обнаружилось, что на высших уровнях власти почти все небесные или белые. То же оказалось и в церкви, епископы – почти все небесные.

Потом началось вот что: постепенно все низшие цвета стали терять хорошие места, а им на смену приходили светлые. В итоге общество разделилось на две части – тёмные и светлые. Но части совсем не равномерные – светлых было в тысячи раз меньше. Например, белых – всего несколько человек, а небесных – пара десятков.

Так вот, дело было так. Я сидел в отделении полиции. Меня забрали за то что я оказался на каком-то митинге. Попал я на него совершенно случайно. Митинг, кажется, был против слияния государства и церкви. У нас в какой-то момент патриарх был избран президентом, и большую часть чиновников заменили церковными служащими. К тому времени я уже перестал удивляться и сопротивляться, всё зашло так далеко, что мне стало все равно. И ни на какой митинг я бы не пошёл. Если бы не девушка.

В общем, меня забрали вместе со всеми. И уже в отделении стали тестировать. Любопытно, что почти все с митинга были низших цветов – из тех, кого уже раньше протестировали. Редко попадался филя или оранж. Таких отводили в отдельное помещение, а всех остальных отправляли в обезьянник. Я вообще был уверен, что я коричневый или чёрный.

– Плюнь сюда, – велел мне полицейский.

Я плюнул в какой-то реагент. И прямо у меня на глазах слюна стала менять цвет, из бело-желтоватой превращаться в светло-синюю, как небо в ясный весенний день, и так же выражение наглого борова на лице полицейского сменялось робким почтением.

– Ого! – воскликнул он изумлённо, – да вы небесный!

Потом со мной на Лубянке беседовали другие, но все рангом пониже – зелёные и розовые. Очень любезно, дружелюбно беседовали.

– Ну что вы затесались в такую компанию? – мягко отчитывали они меня.

В общем, прямо там я был принят на государственную службу. Я вообще-то не верующий, во всяком случае не ортодоксально. Но порядок есть порядок и мне пришлось пройти кое-какие обряды. Отныне я подчинялся только другим небесным и белым.

***

Таков порядок, что раз в неделю, по пятницам, я должен исповедоваться. Мой духовный наставник тоже небесный, он в сане протоиерея. Вообще я должен обращаться к нему «Ваше Высокопреподобие», но как-то в самом начале по неопытности назвал его просто «батюшка», а он и не возражал.

Вот и сегодня пятница.

– Явился, Иван? – спрашивает он добрым голосом. Снимает очки, складывает руки на животе. – Ну, садись!

Он в рясе, блестящая борода с частой проседью лежит на широкой груди, на столе бумаги, бумаги, бумаги – он очень занятой и мне всегда неловко его тревожить.

– Здравствуйте, батюшка, – кланяюсь я, прохожу и сажусь на жёсткий стул напротив него.

Некоторое время он молча смотрит на меня. У него проницательный, напряжённый взгляд из-под густых бровей.

– Красивое имя у тебя. Иван. Русское! Не знаю, но как по мне, так небесный Иван по любому лучше небесного Джона.

Он перекрестился.

– Что скажешь? А, Иван?

– Вам виднее, батюшка!

– Чую, Иван, ты либерал. Наверно считаешь, что все нации одинаковы и всё такое?

Я так в самом деле и считаю, и уклончиво качаю головой.

– Я надеюсь, хотя бы геев и лесбиянок ты не одобряешь? А то церковь против них, – он по-доброму смеётся.

Я оживляюсь:

– Ну как, батюшка, дела мне до них нет, но…

– Вот и хорошо, – перебивает он. – Ладно, кайся.

Я делаю серьёзное лицо. В первый раз, когда пришёл к нему, я по наивности ёрничал и хихикал, так он мне такую отповедь устроил.

– Ну, батюшка, дело такое…

Я вдруг смущаюсь, хотя ещё секунду назад был уверен, что стесняться мне нечего.

– Говори, Иван, говори. Бог всякое слышит и всякому внимает.

– Есть одна чёрная…

– Негритянка что ли?! – повысил он тон.

– Батюшка, она по статусу чёрная.

Он нахмурился.

– Из огня да в полымя. Ну и, Иван? Что?

– Да, вот батюшка… Вот…

Я опускаю голову.

– Похоть?! – резко сказал он, так что я вздрогнул. Глаза его сузились.

Я робко кивнул.

– Прелюбодеяние – грех, если не в браке. Знаешь об этом?

– Знаю, потому и каюсь…

– Ладно, хорошо, что каешься. Накладываю епитимью – чтобы больше не было до женитьбы. Понял?

– Но…

– Чего но?! Свободен, люди у меня ждут.

***

Расстроило меня, что батюшка наложил епитимью. Дело вот в чём. Мне нравилась одна оранжевая. Она из моей команды. Я руководил хозяйственно-административной деятельностью юго-западного района Москвы. Обязанностей много. На деле правда всё мои помощники делали.

Эх, Юго-Западная! Один из любимых моих районов Москвы. Маленький Берн с краю нашей столицы – чистые аккуратные улицы, уютные ухоженные дворики. Хорошие школы, приличные жители. И главное – район зелёный. Множество клёнов, лип сидят вдоль тротуаров, они свешивают ветки через решетчатые заборы, а осенью украшают дорогу разноцветными листьями. Странно, но там, на улочках и в подворотнях Юго-Запада стоит мягкий запах прелой листвы, какой бывает только в лесу или, на худой конец, в лесопарке. Это нежный аромат рождает воспоминания из детства. И вот ты уже замедляешь шаг, внимательнее смотришь по сторонам, глубже вдыхаешь и прислушиваешься к голосу внутри – голосу из далёкого прошлого, который словно зовёт тебя вернуться к своим истокам.

Сколько раз я опаздывал на занятия, когда, будучи репетитором по обществознанию, застревал на этих улицах, пиная и вороша листья, как ребёнок! Поэтому мне особенно приятно было работать на Юго-Западной.

Так вот, есть у меня сотрудница – оранжевая. Она меня соблазняет. Вот, пример. На совещаниях она всегда садится так чтобы оказаться в поле моего зрения и задирает ногу на ногу. Я при этом вижу, где кончаются её чулки и начинается голая нога. У неё такие крепкие, широкие ляжки, как раз в моем вкусе. Нет, не полные, а именно что крепкие, спортивные. Она вся такая – спортивная и мускулистая. На совещании это мешает, я не могу оторваться от её ног.

Я пытался по-разному с ней сблизиться. Несколько раз вызывал в свой кабинет якобы для обсуждения каких-то вопросов. Но не знал, что делать – я сразу смущался под её прямым и смелым взглядом, и все мои планы рушились.

Но вот однажды мы с ней оказались на конференции по вопросам цветовой сегрегации. Мы сидели рядом – она опять задрав ноги, так чтобы я лицезрел голую ляжку, а я скосившись на эту ляжку. Не помню, о чём там говорили докладчики, но в какой-то момент я не выдержал и взял её за руку. Взял и крепко сжал. По некоторым признакам (рука была податливая и влажная) я понял – она не против. После конференции я ей предложил поужинать на днях, она с радостью согласилась.

И вот на теперь – епитимья…

***

Из Франции привезли шип с тернового венца Иисуса. Шип, как считается, божественную силу имеет, действует исцеляюще.

Разместили в главном храме Москвы – Храме Христа Спасителя, в специальном ковчежце для реликвий – из красного дерева в золоте с драгоценными каменами. Народ потянулся со всей России, кто на машинах, самолётах и поездах, а кто пешком, как паломник – чтобы через своё усердие больше благодати получить. Очереди стояли километровые, через все мосты, что на Москва-реке и Яузе. Путаница была страшная, у очереди получилось несколько хвостов. Чтобы дождаться своей очереди поклониться, люди стояли по три-четыре дня. Некоторых с обморожениями увозила скорая помощь, другие теряли сознание от истощения, так и не дождавшись благодати.

Помню, своими глазами видел: несут на носилках одного, забрали из очереди. У него лицо лилового цвета и пальцы белые-белые.

– Пустите, пустите, я почти дошёл!

А ему санитары:

– Браток, у тебя ноги отморожены, как бы не гангрена!

Когда стало ясно, что полстраны не работает – все в очереди к шипу, наш Святейший Президент принял мудрое решение – самолёт с шипом всю Русь облетел, и потом только во Францию вернулся.

Заранее было известно, над какими городами и во сколько пролетит самолёт со святыней. Люди высыпали на улицу (чтобы потолки и крыши не загораживали благодать, не экранировали её) и крестились в слезах, обратившись к небу.

Я по делам в Кондопоге был, когда там как раз пролетало. Вышел, помню, со встречи, и вдруг вижу: граждане прямо на коленях стоят на дороге, машины остановились, все из них повылезали. Одеты в основном бедно и просто, не по погоде. Что же, скромно живём. Зато высокодуховно.

Я тоже шапку снял, перекрестился ради приличия, и в машину свою сел.

– Трогай, – говорю водителю. – В бар какой, мне выпить надо.

***

– Иван Сергеевич, не соглашусь с тобой! – это говорит мой зам и приятель из розовых.

Меня зовут Иван Сергеевич Шмелёв. В точности как русского классика. Но поскольку сейчас никто не читает, то это совпадение остаётся незамеченным. Мы сидим с приятелем в баре на Юго-Западной, пьём коньяк. Я курю, хотя здесь запрещено, но я пользуюсь привилегией небесного.

Мой помощник не соглашается со мной по поводу моих соображений относительно синих и красных, что их нужно отнести к низшей цветовой категории.

– Я считаю, – взвешенно говорит он, – что в таком случае масса отверженных станет слишком велика. И не забывай, что рядовые солдаты, охранники правопорядка – как правило блювари и редиски!

– И что же, – усмехаюсь я, – думаешь, они бунт устроят?

– Не исключено!

– Это вопрос умелого руководства. Не так уж и сложно их держать в подчинении. Кнут и пряник.

– Не уверен, Иван…

– И, кстати, они же ничем не отличаются от коричневых – их почти столько же! Так может тогда и коричневых переведём в элиту? А затем и всех остальных… – разгорячился я.

– Ну, я надеюсь, до этого не дойдёт!

Мы чокнулись и опрокинули по рюмке.

***

Как я уже говорил, я не верующий. В ортодоксальном смысле. В церкви мне тяжело и неинтересно. То есть, первые несколько минут я интересуюсь – я смотрю росписи, если таковые есть, иконы, исследую закутки. Изучаю людей – их удивительные лица. На улице такие увидишь нечасто. Но сама служба меня не интересует. Ритуал мне кажется скучным – то, что было призвано потрясти воображение верующего тысячи лет назад, вся эта позолота, в наш век информационных технологий не производит должного впечатления. Для меня храмы и обряды – ровесники древности, и поэтому они очаровывают, завораживают, но никак не связаны с высшими силами – напротив, если бы вся эта бутафория в самом деле имела отношение к Богу, то я бы расстроился ещё больше, чем если бы Бога не было вообще.

Я не верю в ритуалы. Бородатые упитанные мужчины, которые отпускают грехи, а потом закуривают, садятся в крутую машину и катят, хохоча с кем-то по мобильному, не вызывают у меня доверия.

Как-то я сделал замечание одному иерею из жёлтых, увидев у него на руке дорогие часы.

– Святейший, – сказал я тихо, чтобы не привлекать внимание прихожан, – да у вас же часы за два миллиона рублей!

Я знал об этом, потому что мне недавно на день рождения коллеги подарили такие же.

Он замялся и посмотрел на меня – нет, не испуганно, а как-то растерянно.

Тут какая-то юная бесноватая в инвалидной коляске, с распухшим как воздушный шарик багровым лицом, завизжала:

– Батюшка, а скажите который час, а который час?!

Моему протоиерею донесли об этом разговоре. По башке я получил крепко.

***

Даже белые (хотя я и не знаю ни одного кроме нашего Святейшего Патриарха и Президента всея Руси) обязаны исповедоваться – лично, у собственного духовника.

Все граждане благородных цветов, начиная с синих и красных (так и не было решено, кто же из них выше – синие или красные, их примерно поровну, в пределах погрешности), обязаны исповедоваться раз в неделю. Причём синие, красные и фиолетовые должны ходить на общую исповедь в храм, стоять в очереди и исповедоваться, можно так сказать, почти публично. Это имеет хороший эффект на массы – простые люди видят, что и мы, светлые, тоже каемся.

Проблем, конечно, хватило с представителями других конфессий. Они были против, но что поделать – у нас же государство-то церковное. Так что если против, вас никто не держит – езжайте в Европу, где всем плевать какой у вас цвет, и живите на пособие. Большинство иноверцев оказалось благоразумным – они решили так: ничего личного, только бизнес. Работа есть работа. В чужой дом со своими порядками не лезут. И вот, кстати, с буддистами никаких проблем.

***

– Батюшка, благословите!

Я подхожу к его высокопреподобию и склоняюсь за благословением.

– Эй, милый, так не пойдёт! – вдруг говорит он. – Ты что же это, благословение в формальность превратил?

В самом деле, я подошёл чисто механически, по обычаю, а сам был погружен в свои мысли.

– Это тебе не сигарету выкурить. Тут нужно чувство, серьёзность, осознание происходящего! Как и во всём, что делаешь. – Он сегодня в камилавке и оттого как будто строже.

Я покорно киваю, принимаю благословение и сажусь напротив.

– Ну, что с тобой? – он ласково глядит на меня.

– Работа, – бормочу я.

– Вижу, что не только! Давай говори, что на душе.

Так и есть, все видит, от него не скроешь.

– Батюшка, сомнения одолевают, о вере нашей….

– Вот как! Выкладывай.

Ну я ему и выложил всё.

– Ведь вокруг бедные все, – разгорячился я, – так и наши первосвященники должны быть бедны и давать пример чистого, бескорыстного служения богу…

– Дурак! – взорвался он. – Первосвященники это у иудеев! А у нас архиереи! Дурак!

Я притих. Он остыл немного и мягким голосом произнёс:

– Совсем, я вижу, ты заблудился в трёх соснах. Ну, вот смотри. Кто у нас высшее духовенство? Есть ли среди них кто ниже розэ?

– Насколько я знаю, батюшка, никого нет, – с готовностью ответил я, радостный, что он не гневается больше.

– Вот именно. А что станет, если мы, верховные, будем как всякая чернь в метро ездить и в магазинах в очередях стоять? Будут ли они нас уважать, эти простые и бедные?

– Не знаю… А что, нет?

– Я понимаю твоё сомнение, сейчас разъясню. Так-то ты прав. Но уважать нашу бедность станут только такие как ты – сами высшие и благородные, кто готов оценить подвиг. А чернь – нет. Ведь как она судит? Если человек пешком ходит и бедный, то неудачник значит и не за что его уважать. Значит он и не ближе к богу, а такой же как они. Для них избранный тот – кто и живёт хорошо, лучше! Вот поэтому, милый мой, и приходится нам терпеть все эти излишества.

Он равнодушно обвёл рукой мимо обитых кожей стен, мебели красного дерева и в конце потряс пальцами над своим мобильником из платины, как бы показывая, что это тлен.

– Неужели ты думаешь, что мне это нужно? – после паузы, во время которой он смотрел в окно, куда-то в заоблачные дали, – спросил он.

И не дав мне ответить, ответил сам:

– Это не мне, а им нужно!

***

Еду в своём Патриоте в командировку. Я позади, спереди водитель. Курю в окно, грущу о чём-то. На Патриоте я езжу не из патриотизма. Просто не люблю выпендриваться. Зачем, думаю, к чему? Надо проще быть. Вон другие небесные и светло-зелёные – у кого альфа-ромео, у кого мазератти, у кого ещё что. Но стоп – сам себе тотчас говорю – что же ты осуждаешь? Не себя ли судишь, не сам ли ты хочешь роскошествовать?

Короче мне и так хорошо – в нашем Патриоте: машина просторная, высокая, и красивая. Она у меня синяя, а сиденья из бежевой кожи. Водитель мой Мишка – из красных, парень неплохой, но простой, особо не побеседуешь. Да я и не большой любитель бесед, мне с батюшкой хватает.

– Не суди, и не судим будешь, – говорю я.

– Что говорите? – Мишка спрашивает.

– Да так, ничего. Магазин проезжать будем, остановись. Закусить чего-нибудь хочу.

– Сделаем! – говорит.

Но в пробке стоим. В мёртвой. Иногда вроде тронемся, пару метров проедем и опять – стоп. Я пробки очень не люблю. Просто ненавижу. Во мне сразу всё человеческое умирает от этого стояния. Начинаю весь род человеческий ненавидеть: зачем, думаю, вас столько уродилось и куда вы все прёте! Так ведь по большей части сброд – тёмные все, я тут один наверно небесный. И стою, как все!

– Тихо, тихо, – говорю сам себе, – смирись, они такие же люди, как и ты! Почти.

Но в пробке смириться невозможно. Закуриваю ещё однну и говорю зло:

– Всё, на хер, езжай по встречке.

– Иван Сергеевич, двойная же!

– А мне по херу! – кричу. – Езжай!

Он молча руль влево выворачивает, газу даёт и вылетает на встречку. Едем. Надо, думаю, было мигалку брать, когда предлагали. А я – нет, нет, я против мигалок, мы должны как все…

Слышу сирена. Догоняет ДПС, сигналит, говорит по громкой связи:

– УАЗ Патриот, номер Б111ОГ, прижмитесь к обочине!

– Что делать, Иван Сергеевич? – Миша спрашивает.

– А что тут поделаешь? Прижимайся.

Мы прижались, Миша окошко со своей стороны открыл, подходит к нам не спеша сотрудник, представляется. Вижу по нему, что предвкушает, наслаждается своей властью, попал я, что и говорить. Лицо лоснится, ещё не решил, как наказывать: либо сотку запросить, либо прав лишить.

– Нарушаете! – говорит Мишке холодно, и по интонации сразу ясно, что дело дрянь. Потом нагнулся, заглянул в салон, меня увидел. Тут я и заметил – он всего лишь фиолетовый. – Документы.

– Слушай, – говорю, – друг, отвали. Некогда нам тут с тобой.

– Да как… Да как ты… – побагровел он и к рации потянулся, да только я ему значок свой показал. – Как вы смеете? Я при исполнении…

У меня нервы вдруг сдали.

– Пошёл в жопу! – закричал я на него. – А ну пошёл в жопу!

Он отступил на два шага, но всё не уходит.

– Может хоть штраф заплатите? Оформим, как другое… А то как мне… Что я скажу-то? Видеофиксация же…

– Ну всё, ты достал, – я открыл дверь и сделал вид, что вылезаю.

Он быстро к машине своей пошёл, сел, махнул товарищу и они уехали.

– Куда? Иван Сергеевич? – Миша спрашивает.

– Туда же! За закуской.

– По встречке?

– А что, другую дорогу видишь?

Он тронул, я ещё закурил. Еду, злюсь на себя – вся работа над собой насмарку!

Батюшка со мной потом разговор имел. У нас всегда так: если накосячил, то всё через батюшку идёт.

– Ты совсем что ли обалдел?! – закричал он с порога. – Ты что сотруднику ДПС сказал?!

– Батюшка, так он же фиолетовый был! Почему мне фиолетовый указывает…

– Да не в этом дело! Закон уважать надо!

Стою, голову виновато опустив.

Он сердито водит ладонью по столу и смотрит в сторону. Потом успокаивается.

– Ладно, бывает. И я тоже по встречке езжу, каюсь, что уж там!

– И вы, батюшка?! – с облегчением восклицаю я.

– Бесы всё, бесы путают…

***

– В своей гордыне, – говорит мне батюшка, – ты дошёл до того, что критикуешь церковь и учишь священников, какими им надо быть! И горячо так об этом говоришь… Негодуешь всё?

– Негодую, батюшка, – киваю я.

– Сердишься?

– Да.

– Злишься?

– Да.

– Прямо возмущение тебя переполняет, когда видишь творимую другими несправедливость?

– Всё так!

– А что это значит?

– Что? – не понимаю я.

– Психоанализ изучал?

– Ну так, батюшка, читал немного…

– Так вот, чем более страстно ты негодуешь, тем более это означает, что негодуешь ты сам на себя! Потому ты так злишься на других, потому тебя так задевает чужой грех, что видишь в них себя – и выступаешь против своего греха. Понял?

– Понял…

– Так что если ещё вдруг придёт тебе в голову кого критиковать и осуждать – верный знак, что это с тобой что-то не так. Сразу к себе присмотрись и всё увидишь. А то, как говорят обычно – в чужом глазу и соринку заметят, а в собственном бревно не видать.

– И что же мне делать?

– Не судить и смиряться, вот что!

– Чёрт, а самом деле, – обрадовался я, – всё же просто!

– Ты чёрта-то не поминай! – грозно прикрикнул батюшка. – Если бы просто, то на Земле рай бы уже настал.

***

В кабинет зашла Ольга. У неё нет ко мне никакого дела, и поэтому она слегка нервничает.

– Да? – хмуро спрашиваю я, помня о епитимье.

– Иван Сергеевич, ужин в силе?

– Нет, Ольга. Сожалею, но у меня срочные дела.

– Ясно, – отвечает она как будто немного дерзко, и выходит.

Я бью ладонью по столу.

– Чёрт бы побрал этого протоиерея! Чёрт бы тебя побрал!

В дверь заглядывает секретарша, Мариночка. Она фиолетовая.

– Вы меня звали, Иван Сергеевич?

Я смотрю на неё некоторое время без ответа. Совсем ещё девочка, 19 лет, вместо института пошла работать к нам. Легкомысленная ужасно, постоянно со всеми флиртует, особенно со мной. Стройная фигурка в костюмчике с открытой грудью, юбка выше коленок, накрашена, волосы убраны в пучок на затылке. Не удивлюсь, если однажды она зайдёт вообще голая. Выражение лица обманчиво-наивное.

– Да, – наконец говорю я. – Зайди.

Она заходит и вопросительно смотрит на меня.

– Дверь закрой! На замок.

Она, глядя на меня, за спиной поворачивает замок.

– Иди сюда!

Она подходит нерешительно и становится рядом. Я не грубо, но требовательно беру её за локоть, притягиваю, потом поворачиваю лицом к моему столу и наклоняю, она опирается на него, чтобы не упасть. Потом я закидываю её юбку, спускаю колготки вместе с трусиками, и свои штаны. Она молчит.

Меня охватывает давно позабытая страсть. Я люблю её яростно, сильно, я как будто бью её своим тазом, и стол с каждым ударом отползает к стене. Всё кончается быстро.

– Иди, – говорю я, натягивая штаны, и падаю в кресло. Надо отдышаться. Закуриваю. Наливаю полстакана виски, хочу нажать коммутатор, чтобы попросить льда, но тут понимаю, что лёд надо просить опять же у Мариночки, а звать её опять сразу после такого как-то неловко. Выпиваю так, и закуриваю.

Я сижу, дымлю, и пытаюсь проанализировать произошедшее. Почему мне было столь страстно, отчего мной овладело такое сладострастие, эта животная похоть? И понимаю: из-за епитимьи. Запретный плод всегда слаще. Ну а Ольге тогда чего отказал?

***

Я к новостям равнодушен. А зря. Сидел тут в кабинете. Слышу, в офисе какое-то возбуждение, сотрудники шумят. Ну и пусть, думаю, поваляют дурака. Я сам любил новости, когда делать было нечего, и совсем другая жизнь была.

Открывается дверь, заглядывает мой зам из розовых. Он смешной такой, всегда на подъёме, и любит рассуждать на интеллигентские темы, умные слова вставляет, на философов ссылается. По натуре – нацист. Волосы светлые, немного вьются, глаза голубые, нос римский.

– Иван, – с изумлённой улыбкой говорит он, – ты уже в курсе?

– А что?

– В США президентом всё-таки коричневого выбрали!

И смотрит на меня, ожидая реакции. А я на самом деле не очень-то удивлён. Они там к этому давно уже шли. Последние лет триста. Но чтобы у коллег не сложилось превратное мнение, озабоченно качаю головой.

– Что будет теперь? – спрашивает он. – Как нам с ними-то дипломатию-то теперь вести?

– А никак. Разрыв дипломатии, – отвечаю в шутку.

Я тогда даже не подозревал, что чего прав окажусь.

***

Решил заехать в бургерную. Перекусить по-быстрому, как встарь. Ностальгия. В те времена кем я был? Нищебродом, жалким преподавателем, несчастным онанистом, не ведающим о своей избранности. Жалеть не о чем, конечно, убогие времена. Сейчас другое дело.

Но все равно – жалею. О юности.

Я как зашёл, мне не по себе стало. Столики забиты все – не сесть.

Ладно, думаю, я пока в автомате заказ сделаю, может и освободится где. Набрал на электронном табло бургер, крылышки, картошку по-деревенски с соусами и сок. Заказ быстро собрали, уже хорошо. Взял поднос свой – смотрю, а всё как было глухо с местами, так и осталось. Никуда не примкнуться. Я походил по проходам между столиками, а гнев потихонечку нарастает. Что, не видят что ли, что перед ними небесный? Жопы подняли бы уже давно!