Московская живодерня (сборник)

Коля Калькулятор задержался на лестнице.

Наверху послышались пререкания, и линия нападения рванулась вверх. Филипп, оглядываясь, тащил вверх по лестнице упиравшуюся Александру. Она, увидев вынырнувшие снизу черные головы с глазами-блюдцами, дико закричала. Черные головы молча запрыгали вверх, как мячики.

Если бы не Александра, они бы не настигли Филиппа. Но когда это произошло, он повернулся лицом к нападавшим, готовясь принять бой. Он был не из тех, кто кричит: не бей меня, я тебя люблю! Одна из черных масок успела зажать Александре рот, но другая, добравшись до Филиппа, получила удар ногой в лицо. Филипп поскользнулся, потом, как в замедленной киносъемке, он увидел черный мяч, летящий ему в живот, успел подставить руки и больно ударился лопатками о ступени. Замелькали руки, но он не чувствовал боли. Его стащили по ступеням вниз и втолкнули в квартиру. Он сидел под вешалкой, когда один из нападавших ушел, потом вернулся, что-то сказал второму, они ушли оба и больше не возвращались. Потом он увидел перед собой Александру, плачущую, но целую и невредимую…

Когда серебристый «ланцер» затормозил во дворе, только листья на деревьях встретили его легким трепетанием. Мир и покой царили в этом уголке большого города. Стива переглянулся с Джамшидовой и не слишком решительно пошел к дому. По мере приближения к подъезду его походка приобретала все большую твердость. Он набрал номер квартиры и спустя вечность услышал голос, похожий на голос его дочери.

– Это папа, – сказал он, его голос тоже показался ему незнакомым.

Первое, что они увидели, войдя в подъезд, была липкая, темная с красным отливом лужа. Они снова переглянулись, и Стива опустил голову.

– Осторожно, – сказала Джамшидова и повела его наверх.

В дверях уже стояла Александра…

Затащив их в квартиру, черные маски вспомнили о Коле Калькуляторе. Пришлось спуститься вниз. Одного взгляда хватило, чтобы оценить серьезность положения. Все! Всей операции – пинцет!

Коля Калькулятор лежал в парадном, держась за голову, тело его вздрагивало. Пол в клеточку был залит кровью.

Через минуту Колю положили на заднее сиденье, и машина помчалась в госпиталь.

Произошло то, чего предвидеть невозможно. Коля Калькулятор, который кулаком вышибал дверную раму, повстречался с пролетарием, всю жизнь отдавшим расположенному неподалеку заводу. Секунды хватило ветерану, чтобы понять, что если и не пришел его последний час, то быть ему оставшуюся жизнь калекой. Чем тут защитишься? Разве что газетой.

Вот в ней-то все дело. Вынес в обед папаша с завода кусок железной арматуры, а чтобы не светиться на проходной, обернул его газетой. Презирал он с юности всякие там японские способы мордобития, в особенности когда дерутся ногами. Разозлился на этого здоровенного бугая в маске до невозможности. Вот и треснул его изо всей силы газетой по чану. И не пожалел. Развелось этих рукосуев, как тараканов, а станки стоят! Уже дома заметил, что руки дрожат и колени слабеют. Коля Калькулятор беззвучно, мешком упал, где стоял. Абзац! Пролетарии всех стран, опять соединяйтесь!

В конце августа Филипп вышел из больницы. Врачи опасались, что детей у него не будет, но он все-таки вышел здоровым. А Калькулятор не прожил и суток. Умер, не приходя в сознание. Стива помянул его с бойцами, взял с них обещание не мстить: осенью он должен был надеть, наконец, генеральскую форму. Джамшидова смотрела на него неотпускающим взглядом.

Она сидела на привычном месте в его кабинете, а Стива негромко, но убедительно рассуждал о благе отчизны, необходимости больше опираться на молодежь, о роли юношества в деле обеспечения стабильности всех слоев общества. Глаза Джамшидовой были похожи на глаза кошки, готовящейся прыгнуть вам на колени.

Здесь опять зазвонил телефон, это экологическое наказание за грубо вспаханное информационное поле.

– Степан Аркадьевич, позволь тебя поздравить, – загремел в трубке знакомый голос, и, судя по повеселевшим глазам Стивы, слова, произнесенные далее не так громко, пришлись ему по душе.

Стива только успевал вставлять междометия, поискал глазами календарь. Вот: вторник, 31 августа.

– Спасибо, – наконец сказал он. – С меня сто грамм и пончик, – он засмеялся.

Все шло как надо. Щелкнув трубкой, он шагнул к Джамшидовой, его руки легли ей на плечи и, не задерживаясь, как две змеи, скользнули на грудь…

Когда они вышли на улицу, темное небо над Москвой было затянуто тучами. А далеко на Юге, на широте Грозного и Беслана, небо было ярко-черное, усыпанное звездами, манящее глубиной. Оно распростерлось над взрослыми и детьми, которые уже приготовились ко сну. Привычным казалось это знакомо-незнакомое небо, потому никому в голову не приходило отыскивать на нем созвездие Змееносца. Между тем Змееносец не спеша, звезда за звездою, прятался за горизонт в западной части неба. Наконец, осталась только одна голова змеи, она удовлетворенно осмотрела притихшее пространство и исчезла в темноте. Завтра – трапеза в Беслане. Наступал новый день – первое сентября 2004 года.

ТОПОР ВОЙНЫ

Быстро ему отвечал воинственныйсын Гипполохов:«Сын благородный Тидея,почто вопрошаешь о роде?Листьям в дубравах древесныхподобны сыны человеков:Ветер одни по земле развевает,другие дубрава,Вновь расцветая, рождает,и с новой весной возрастает;Так человеки: сии нарождаются,те погибают.Если ты хочешь, тебе я о томобъявляю, чтоб знал тыНаших и предков и род; человекамон многим известен.Гомер, «Илиада», Песнь шестая

В послеобеденное время 9 мая 1942 года у ворот конюшни московской кавалерийской школы, что в Сокольниках, стояли лицом к лицу два человека. С их синими фуражками рисковало соперничать только небо. Один из них, постарше чином, но помоложе возрастом, имел достаточно ромбов в петлицах, чтобы любой проходящий мимо норовил сделать большой круг, а то и вообще повернуть назад. Чин этот постукивал хлыстиком по сапогу:

– Если тебе попалась норовистая лошадь, Яша, первым делом пошли ее вперед. Самое опасное – стоять на месте. Вперед и только вперед. Так то, брат!

Второй, невысокий и крепкий, тот, что постарше, выглядел как человек, работающий на свежем воздухе, тогда как его собеседник больше походил на кабинетного работника.

Этот кабинетный работник, с точеным лицом и густыми черными волосами вечно взбирающегося на вершины и вечно гонимого племени, после ареста Берии, когда придет его черед последовать за своим всесильным шефом, будет отстреливаться от опергруппы, пока пуля, вращаясь, не войдет ему на вдохе между ребер.

Не знали они, не предполагали даже, что их ждет впереди, вложив свою судьбу в руки партии. Оба стремились на фронт, да только в НКВД ты всегда на фронте, вернее, за линией фронта, в тылу врага, и враг в тылу у тебя. А кто твой враг, за тебя решат, а если устранятся, то ты сам решишь, кем тебе быть – врачом или палачом? А кто решить не может, становится ненавистным мытарем.

Не знал первый о своей судьбе, о строительстве после войны подземного комбината для наработки оружейного плутония, комбината огромного и жуткого по своему местоположению, будто целый микрорайон Москвы загнали под землю. Не знал второй, что его имя будет вписано в историю партизанского движения. Оба надеялись на удачу, то есть надеялись на справедливость, но не верили в нее. Они не были философами, более того, презирали философию, хотя и признавали, не вникая в суть, авторитет диалектического и исторического материализма.

Они не знали, сколько еще продлится война, кажется недолго. Рокоссовский и Власов остановили фрицев под Москвой. Теперь наступать и наступать. Вернуть Харьков. Выровнять линию от Гомеля до Николаева. И – вперед, только вперед!

Они не знали, что вчера противник нанес удар в районе Керчи. Что через три дня начнется, а через две недели провалится операция под Харьковом. И что огромные запасы горючего и боеприпасов, которые никак вовремя не могли доставить войскам по адресу, будто специально сохранят для немцев. Что грядет окружение при попытке прорыва блокады Ленинграда, которую проглядел самоуверенный Жуков ранней осенью сорок первого, легкомысленно уступив линию железнодорожного сообщения с востока. Что впереди бои и потери на Калининском и Западном фронтах под Ржевом и Сычевкой. Что война продлится еще целых три года. Ничего этого они не знали.

В это самое время на юге маршал Тимошенко с Хрущевым и Баграмяном были уверены в своем несомненном превосходстве и решили, что силами ЮгоЗападного и Южного фронтов, имея тройной перевес, освободят Харьков, показав армии Паулюса и армейской группе Клейста где танки зимуют.

Увы! Паулюс получил Рыцарский крест. Генералы Костенко (заместитель командующего Юго-Западным фронтом), Городнянский, Подлас, Бобкин, Анисов, И. А. Власов, Куглин и другие – по звезде на могилах. В барвенковскую западню немцев тогда попало более двухсот тысяч солдат.

Чрезвычайное самомнение сыграло трагическую роль в столкновении Рабоче-крестьянской Красной армии и германского вермахта. Советско-германский договор августа 1939 года поощрил Гитлера на захват части Польши. Советскому Союзу тогда тоже перепало и вернулось немало польской территории. А пока немцы втягивались в войну с Европой, можно было «порешать» вопрос с малыми прибалтийскими странами и Финляндией, ведь и они рассматривались нашими вождями как утраченные по недоразумению земли. А что потом?

Что потом? Спустя пару лет ослабленную войной Европу можно было бы пропахать советскими танками насквозь и даже глубже и пронести идею мировой революции, по крайней мере, до Атлантики.

И вот уже к началу лета 41-го Красная армия двинула к западным границам столько танков, сколько не имели все армии мира, вместе взятые. И почти столько же самолетов. И сотни дивизий. Куда там немцам! У них танков и самолетов было раз в шесть-семь меньше: «шапками закидаем», как в русско-японскую.

Закидали. Гитлер ждать не стал, гад, ударил так, что искры посыпались. На всякий случай он еще раньше подстраховался: знал, подлюка, с кем дело имеет. Наметил, усатый, план «Красная борода», в смысле «Барбаросса».

Сбрендил, что ли?! Да каждый наш средний и тяжелый танк мог сражаться с десятком немецких танков, самых лучших. Бывало, до 200 попаданий выдерживал, и хоть бы что! Выведи наши полторы тысячи Т-34 и КВ против жалких немецких трех с лишним тысяч, так половину «панцеров» просто подавили бы, а остальные – пожалуйста, расстреливай не боясь, как уток.

Но немецкие генералы не вывели танки на Куликово поле, коварно воевали, не только огнем, но и маневром. Запутывали, приемчики всякие применяли, ударчики в чувствительные места, не предупреждали, котяры, не извещали: мол, выходи в поле, сразимся лоб в лоб по честноку.

Оказалось, наши генералы не готовы к такой странной войне, когда противник не дается, а сам бьет с разных неожиданных направлений. А ведь тоже ученые были: целых три класса образования и два коридора. И языки тоже знали: русский и русский матерный.

Имей хоть златые горы, хоть разбитое корыто, все равно твой настоящий размер ограничен уровнем твоей культуры.

Короче, не помогла техника и большие батальоны, пока воевать не научились. Учеба не бесплатная. Несколько миллионов пришлось заплатить. Оплата не рублями, солдатами.

Умелый и безжалостный боксер-легковес, «стыкнувшись» с крупным мужиком, ловко уходит от удалых размахов, бьет точно и сильно, словно конь копытом, в солнечное сплетение, в печень, в подбородок. Гигант теряет дыхание, потом равновесие, из носа идет кровь, огромное тело падает, и пока организм, защищаясь от боли, не втолкнет в кровь анальгетики, пока боль не впрыснет в сосуды запасы тестостерона, пока не пробудится инстинкт самосохранения, пока тело не вспомнит звериные ухватки, пока не мобилизуются отвага и воля, он будет получать удары один сокрушительнее другого. Но если не выйдет его добить, если получит он подмогу от собственного организма, то встанет неузнаваемый, опухший, окровавленный, бросится медведем на противника, сожмет его в страшных лапах и хрустнут косточки у обученного врага. И поминай как звали ловкого боксера! Так-то!

А тем временем два наших собеседника в Сокольниках наслаждались кратким покоем, невольно замедляли шаг, стараясь отдалить момент погружения в суровую действительность, которая ожидала их за воротами кавалерийской школы. Солнце и в войну как ни в чем не бывало посылало свои лучи и полководцу и солдату, и герою и предателю, и бойцу невидимого фронта и начальнику с портрета. В лучах дневного светила лоснились лошадиные спины, блестели отполированные руками перила манежа, липкие листочки на деревьях, крылья грачей и даже почва, в которую черные птицы погружали свои белые носы.

Неповторимый свежий запах, идущий от земли, едва проснувшейся под тончайшим зеленым одеялом, еще сладко потягивающейся в предвкушении скорых летних каникул, смешивался с запахом сена в конюшнях, лошадиного пота, кожаной амуниции и сухого конского навоза. Этот запах, родной для тех, кто вырос на земле, действовал наркотически и на горожанина, включая через память поколений чувство покоя, уверенности, готовности идти куда-то на край света в ожидании обязательно приятных событий, короче – чувство счастья. Так хорошая песня или внезапно развернувшиеся перед глазами просторы завораживают, запускают душу в полет. Хотя, пожалуй, запах проснувшейся земли действует сильнее.

– Ничего не удается контролировать до конца, Яша, – говорил тот, что помоложе. – Только подгонять, нестись вперед. Это все, что нам остается. Никогда не знаешь, что там, за поворотом. Сложен исторический материализм, а жизнь сложнее.

Они вышли из ворот на Поперечный просек. Аллея просматривалась в обе стороны. Говорящего ожидал новенький «кадиллак-62», длинный, как торпеда, но, в отличие от торпеды, с крылатой фигуркой на капоте.

– Тебе когда к Обручникову?

Обручников был начальником единого отдела кадров НКВД.

– Двадцатого.

– Ну, тогда до метро? Поедем?

– Поехали.

Старший из собеседников, но младший по чину Яков Иванович Мельник, полковой комиссар, особоуполномоченный 3-го управления НКВД, вызванный Обручниковым, ожидал нового назначения.

* * *

Ей повезло. Она осталась жива. Можно ли найти нетронутым хоть малюсенький кусочек, пропущенный через мясорубку? Оказывается можно. В 41-м под Вязьмой таких везучих оказалось немного. Выбралась буквально из-под мертвых тел. А начинала санинструктором в 53-й кавалерийской дивизии комбрига Мельника Кондрата Семеновича.

Она с бойцами, потом в одиночку выходила из окружения, но не вышла. Пока шла, основной заботой было выжить. К холоду нельзя привыкнуть, нет ничего хуже холода. Согреться, поесть, помыться – в этом весь смысл равнодушного к тебе потока времени. Под копной светло-каштановых волос голова чесалась и зябла.

На путь от Спас-Деменска через всю Брянскую область ушла осень. Выходила к жилью, как Маугли, одичавшая, деревянная, с трудом выталкивающая слова, хозяйки и жалели и пугались ее. Та в Локтево, которая приняла звереныша, дождалась человеческих слов и рассказа о злоключениях. Но оказалось, что злоключения эти – только прелюдия к главной теме, к тому, что еще не случилось.

Брянщина – партизанские места. В 41-м организацией партизанского движения занимались и разведуправление Красной армии, и НКВД, и местные органы власти, и даже штабы инженерных войск. Каждый партизанил, как мог.

В Москве о партизанах были осведомлены плохо. В брянских лесах действовал отряд какого-то Колпака. Это был будущий дважды Герой Советского Союза Сидор Ковпак. Председатель Горсовета Путивля, он пришел с территории Украины. А поручение организовать отряд получил от райкома партии.

Другой будущий Герой, Александр Сабуров, создал отряд, представившись заместителем наркома внутренних дел Украины, хотя на самом деле работал пожарным на курсах ГУЛАГ НКВД в Киеве.

Сталин относился к партизанскому движению прохладно: он не любил самодеятельности. Основания для такого отношения были. Что могло думать руководство, до которого доходили, к примеру, донесения, подобные следующему?

Секретарю ЦК КП(б)У

тов. Спиваку М. С.

копия: тов. Хрущеву Н. С.

Харьковская.

Харьковским областным комитетом партии и Управлением НКВД был сформирован партизанский отряд численностью 47 человек под командованием Рудченко и направлен в Киев.

В г. Киеве командир и комиссар отряда получили задачу перебраться через линию фронта и следовать в район Винница – Бердичев для организации партизанской борьбы против немецких захватчиков. Отряд был снабжен радиостанцией.

Вышедший с территории, временно занятой противником, бывший начальник пункта формирования партизанских отрядов в Киеве младший лейтенант Маримуха доложил, что после занятия г. Киева немцами он, Маримуха, встретился в городе с командиром партизанского отряда Рудченко, который ему заявил, что все партизаны его отряда находятся в Киеве, оружие спрятали в лесу и что он с рядом других людей из отряда решили зарегистрироваться в немецкой комендатуре.

На сделанное Маримухой замечание Рудченко, что подобное поведение является предательством и что необходимо приступить к выполнению взятых на себя обязательств, последний категорически отказался и направился в немецкую комендатуру.

Приняты меры к проверке этих сведений.

Зам. народного комиссара

внутренних дел УССР С. Савченко

24 ноября 1941 г.

п. Меловое

Ворошиловградской обл.

Чтобы внести какой-то порядок, решили организовать Центральный штаб партизанского движения (ЦШПД). Однако после того, как остановили немцев под Москвой, Сталин посчитал, что теперь погоним врага назад. Ошибочка вышла: оказалось, война только начинается. Провал Харьковской операции выявил это ясно и недвусмысленно. И 30 мая 1942 года штаб все-таки появился, а Ковпаку и Сабурову в разгар боев на Юго-Западном и Южном направлениях вручили звездочки Героев. ЦШПД просуществовал до марта 43-го, потом то возникал, то исчезал и исчез окончательно в январе 44-го.

Локтево, населенный пункт, где она, выжившая в мясорубке, остановилась у сердобольной женщины, до ее прихода брали партизаны Сабурова. Отряд разжился трофеями и продовольствием, часть продовольствия раздал местным жителям и ушел. Многие из местных подались на восток. Теперь сюда пришли немцы и все, кто им помогал. Занесло даже украинских националистов из организации Андрия Мельника и Степана Бандеры.

За зиму в теплой избе она немного вошла в тело, взгляд перестал напоминать взгляд волчонка, волосы стали отливать золотом, а ногти – идущим изнутри розовым светом. Ей было только двадцать, только двадцать лет. Имя – Антонина. Чтобы как-то жить, пошла работать в местную амбулаторию. Так бы и прослужила, вскрывая фурункулы полицейским, леча ожоги и перевязывая легкие раны немецким солдатам, но судьба распорядилась иначе.

Однажды ей случилось делать перевязку одному парню из полиции: у него в руках разлетелась старая винтовка забытого калибра 10,67 мм. Винтовку при ней бросили в дровяной сарай. И здесь, в сарае Антонина увидела пулемет.

Фильм про Чапаева она смотрела много раз. Вот бы быть такой, как Анка-пулеметчица! Когда видела пулемет, обмирала. В дивизии в свободную минуту вечно крутилась возле пулеметов. Бойцы научили ее всем хитростям, только до боя дело не доходило. В мечтах она, как Анка, подпускала врагов поближе, и – в упор, в упор… Никакое оружие с ним не сравнится. Даже пушка. Дура тяжелая. Стреляет редко, а куда, не видно. То ли дело пулемет с гладкими щечками! Только поведешь стволом, и все уже лежат, мертвые – лицом вверх, живые – лицом вниз.

Ржавеющий в сарае у полицейских трофейный «максим» имел неважный вид. Что-то в нем заедало, и полицейские, русские парни, по обычаю махнули на него рукой: налаживать лень, а выбросить жалко. Но она не могла оторвать от него взгляда, присела перед ним на корточки, погладила кожух, провела рукой по бронещиту, потом подтянула пулемет к свету, откинула крышку короба и заглянула внутрь. Она могла собрать и разобрать его с закрытыми глазами. Сразу увидела, что возвратная пружина отсоединилась от цепочки.

– Никак кумекаешь в этом деле? – спросили ее.

– Еще бы!

– Можешь взять в ремонт?

– А то!

Решили дать девке пулемет на пробу. Не одна она фильм про Чапаева смотрела. Помогли довезти до дому, снабдили машинным маслом, ветошью.

Тем временем немцы сочинили распоряжение: силами полиции ликвидировать всех заключенных в связи с поступлением новой партии.

Рядом со зданием полиции помещалась тюрьма. Сильно сказано – тюрьма: три камеры по девять нар в каждой. Обычно полные. Уголовники, мародеры, попадались политруки и партизаны, а также сочувствующие партизанам. Когда поступал новый заключенный, шли в комендатуру, чтобы согласовать, кого можно «попросить освободить место». Его выводили к яме и расстреливали. Но охотников расстреливать никогда не находилось. А тут предстоял массовый расстрел.

Пытались отбиться от такого заказа, и так и эдак крутили. Не поднималась рука у бедовых парней. Злых по-настоящему не хватало. Самогон дела не решал: по пьяни парни, наоборот, обниматься лезли, слеза выступала.

Немцы помочь обещали, но что-то и у них забуксовало. Уже гестаповский начальник стал присматриваться к ситуации. Даже немецкому коменданту неуютно сделалось, но отступать он не собирался. Вот тут-то судьба-дороженька и привела к воротам нашу Анку-пулеметчицу.

Пулемет было не узнать, блестел, что твой самовар. Антонина тоже вся сияла. Однако сейчас не до нее было. Увидев озабоченных полицейских, она смутилась. Когда же ей растолковали задачку, не раздумывая рубанула:

– Посечь всех из пулемета!

Сначала, конечно, посмеялись, а затем пораскинули мозгами, но недолго.

– Вот ты и секи! Заодно и пулемет проверим.

Немцы подивились, но сказали «гут».

Как это было, она помнила плохо. Все происходило как в горячке. Не крови боялась, не убийства, боялась, как бы техника не подвела, как бы не опозориться на виду у всех, мол, взялась, а не смогла. Ее лихорадило: кто кричал, кто на колени падал, она не заметила, но когда взялась за рукоятки, нажала на спусковую клавишу и пулемет забился в руках, выплевывая смертоносный свинец, успокоилась и повела стволом, как в кино. И как в кино, люди повалились в снег.

Она запомнила только четкость фигур в предвечернем свете, ясность закатного дня да скрип прихваченного морозцем снега во внезапно наступившей тишине.

Акция проводилась на исходе дня. Вместо слепых сумерек вдруг высоко засветилось лазоревое небо, окрашенное по краю брусничным закатом. На снег легли длинные лиловые тени. А кровь была цвета фиолетовых чернил. Пролившихся, бездарно пошедших на кляксы. А ведь могли сложиться в несущие смысл строки…

Думал ли кто-нибудь об этом? Иные отвернулись, иные молились, иные философически вздыхали, иные смотрели, набираясь опыта хищника или стервятника, в зависимости от склонности характера.

Медсестру кровью не испугаешь. И мертвые, и раненые для нее привычны. Убитых и умирающих она насмотрелась столько от Вязьмы до Спас-Деменска, что и не сосчитать. Сама, правда, никого не убивала, но ничего исключительного в смерти уже не видела.

Ноздри ее раздувались, как у победителя, щеки стали ярче зари, глаза сверкали, копна волос все время выбивалась из-под платка. Присутствующие немцы смотрели на нее как на валькирию. Шарфюрер СС одобрительно покивал и сам прошел, поскрипывая сапогами, между упавшими с пистолетом в руке. Несколько раз выстрелил. Сказал, что вообще-то достреливать раненых – ее обязанность.

Каждый знает: первый раз не считается. В горячке, с перепугу, в состоянии аффекта, в экстазе многое можно сделать. Первый раз получилось – еще не мастер. Мастер тот, на кого положиться можно. Поэтому немцы во второй раз тоже пришли. Во второй раз добиться успеха куда как сложнее! Здесь все глаза на тебя. Хватит ли способности, не обманулись ли в тебе? Недоброжелатели уже появились, но есть и болельщики: давай, мол, мы в тебя верим.

Второй раз трудно было, но справилась. Германец тот, эсэсовец, дал ей пистолет. Она стреляла с закрытыми глазами, кажется, попала, но он потом продублировал, однако не рассердился, фыркнул только. Хоть и немчура, а башка на месте: понимает, что она тоже человек. А человеку все сразу не дается.

Статная, как Брунгильда, она понравилась немцам. Стала палачом. И пошло, и поехало. Платили за это хорошо. Одежда и вещички казненных, если хороши были, ей переходили. Сам оберштурмфюрер СС вальтер подарил. Теперь у нее и комната своя образовалась. Все местные выказывали уважение, побаивались вернее. Ну, так что ж? Русский человек если хоть капельки страха не имеет, то и не уважает.

Списки вела немецкая комендатура. Женщины, подростки, не только мужчины. Сколько их было, она не считала, расписывалась не глядя.

Яма. Всех выстраивают. Она видит только спины. Стоят, ждут, покрываясь холодным потом. Большинство мужчин и мальчишек умирали с честью. Никому из них не хотелось позориться перед бабой. Последнее лицо, которое они видели перед смертью, было ее – женское лицо.