…И вечно радуется ночь. Роман

В ответ обида профессора переливается через край:

– Вот, – с горечью отвечает, глядя на меня осуждающе-непонятливо, – вы и попрекаете меня тем, что я посчитал вас нормальным человеком.

– Вы ошиблись – теперь вы это, надеюсь, понимаете? Не сыскать здесь людей «нормальных», лишь обрубки, половинки, с половинчатой жизнью, половинчатыми желаниями, кастрированным самолюбием… И я таков же – видите?

Его будто передёргивает, того и гляди переломит.

– Что ж, – его голос меняется, наливается грузной печалью, – рассказывайте всему свету о моих устремлениях! Давайте, я благословляю вас, и не кину камня…

– Ни в коем случае не попрекаю, и, разумеется, ни слова не вылетит из моих уст на сторону, но всё же вы говорите, что вам здесь худо, не объяснившись, а вместо этого выпытываете, худо ли мне. Не кажется вам, что в Лёкке должно было возникнуть больше подозрения к Сигварту, нежели наоборот? Объяснитесь, профессор! Мнение некоего, пусть бы и знаменитого некогда, Миккеля Лёкка, вряд ли должно вас волновать, но скажите на милость, разве вас здесь худо кормят, разве вам холодно или неудобно, разве вас, прости Господи, бьют здесь?

Безмолвен, тягостно хмурится – густые кустистые брови, кажется, грозятся совсем скрыть безнадежно запавшие глаза. Ясно, как день – профессор и не думал об этом, всё на уровне чувств, ощущений, чаяний! В один прекрасный день он просыпается и решает, что ему худо, худо и всё! И чем же он объясняет своё состояние? Болезнью, разочарованием, опустошением? Нет же, некими аллегорическими, мифологическими, даже экзистенциальными, причинами – вот уж действительно книжный червь, научная крыса! – всё способен объяснить воздействием солнечных ветров и космических бурь.

– Ах, сытый голодного не разумеет! – горестно провозглашает он, воздев ладони к небесам. – Вы меня никак не хотите слышать, а понять и подавно – не можете.

– Ну, отчего же… Просто хочется ясности – как её, порой недостаёт! Что вам тут видится таким плохим? Ответьте? Не мне даже, себе… Любая причина уже созвучна со здравым смыслом! Назовите хоть что-то… Скрипят полы? Стены пропускают всякие звуки? – профессор горестно поводит косматой головой. – Нет? Что же, что же… – чешу безнадежно заросший подбородок. – Клопы в перине?! Но раз в месяц их регулярно травят перед Верб… то есть Родительским… Вы одиноки, быть может? Ну, так ведь кругом полным-полно дам и господ, с которыми возможно потолковать, вступить в спор, обсудить последние новости – всё, как вы любите – есть и сиделки, далеко не все из них столь же немногословны, как моя дорогая Фрида. А что до драгоценных родственников, так вы и с ними имеете возможность сноситься, хоть письмами, хоть посылками, да, кроме того, и Родительский День никто не отменял. Не возьму в толк, хоть убейте… А, доктор Стиг, быть может?! Он сквернословит или у него дурно пахнет изо рта, а вам, как человеку благовоспитанному, нелегко это вынести?..

Сигварт молчит, и только – хлоп, хлоп! – глазами.

– Я не могу этого объяснить, не могу и всё тут, – говорит он затем, – это внутреннее ощущение, оно вряд ли подвластно разуму.

– Вот как! Сами объяснить не можете, и хотите что-то услышать от меня… Что ж, я не так много внимания уделяю миру, как вы, и у меня имеется куча времени, чтобы размышлять, порой, я только этим и занимаюсь. Мне не в труд объяснить то, что вам объяснить словами кажется невозможным.

Сигварт краснеет, загодя смущаясь моим словам.

– Что ж, будьте любезны… – отвечает с явственным волнением в голосе.

Поднимаюсь, подхожу к окну – одной сигары мало, а здесь, под подоконником, знаю, припрятан старый окурок на чёрный день. И хоть он уж вовсе иссох, да и день пока не чёрный, просто-напросто целую сигару курить не хочется, – запас уже близок к концу, – делать нечего, буду курить окурок. Спичка шипит в пальцах. Пламя, чавкая, поедает щепу и, кажется, шепчет слова благодарности за, пусть короткую, но жизнь. Рука останавливается, охвачена дрожью. Вдруг думаю, как дорого бы дал за одну такую спичку в детстве, когда один заблудился в лесу и вынужден был провести ночь там в неудобстве. Это сейчас возможность вернуться в тот лес была бы счастливой грёзой, это теперь моя мысль, как бабочка, через времена стремится туда вместе со всеми моими тенями и призраками, это теперь я мог быть счастливым там, со спичкой или без… И как выходит: больше ценишь лишь то, чего утерял безвозвратно.

Да, ценишь лишь то, что никогда не вернётся!

– Простите, не расслышал? – слышу голос Сигварта откуда-то извне, со стороны.

Стряхиваю оцепенение, будто пепел с сигары… Медленно избавляясь от нахлынувшего зуда воспоминаний, смотрю на высохшее лицо профессора, затем… вновь в окно, на северное небо в хмурых облаках. Думаю, что Шмидт, конечно же, мёртв, и отправился в последний путь в ящике на рассвете, а старуха Фальк – рехнулась… К чему благоразумничать тут, делать вид, будто, синхронно простуженные, теперь, по велению Стигову, блюдут они постельный режим, прихлёбывая чаёк с малиновым вареньем?! Какие могут быть новости, какие могут быть сюрпризы! Полагаю и так, что все Сигвартовы томления, охота к перемене мест и прочее, растут из процессов отмирания… Он между мирами, гниёт! Заживо разлагается, только и всего! А продукты разложения отравляют душу его зловредными ядами беспокойства, свойственными ещё живому, пытливому организму.

Старая спичка истлела, как та, прежняя жизнь, как жизнь вовсе; новая спичка в руках так же шипит, но… пожить огню не даю, а запаляю окурок. Господи, за что мне это?! Вот сейчас я дам этому человеку откровение, но буду проклят за это, и им, и самим собой…

– Жизнь не балует нас смыслом, вот что! – невозмутимо выпускаю объёмистый клуб чада. – Рождение – смерть, точка! Между этим может быть многое, может быть насыщенность, но она не есть смысл; смысл, а вернее, подобие смысла – в движении от начала к концу, по восходящей, и из высшей точки – также, плавно либо резко, – вниз. Утверждай вы или кто-либо из других обратное, он был бы разбит в пух и прах, не мной, так самой этой бессмысленной жизнью. Она сама даёт нам понять, что бессмысленна, она говорит нам это, а мы всё одно твердим, как упрямые бараны, нет, мол, всё же не зря я сделал то, не зря сделал это, мне всё зачтётся, и у меня будет… самое малое – хорошее погребение. Ха-ха! – поворачиваюсь к нему. – Стоит ли убиваться из-за пышных нафталиновых церемоний?!

Сигвартова реакция предсказуема, но с тем и удивительна – крайнее смущение, даже заплетается язык:

– Похороны… об этом я хлопотал бы в последнюю очередь…

«…Тем паче, о них есть кому похлопотать…»

– И всё-таки, если вам куда и суждено отсюда отправиться, так только лишь… Герр Шмидт – предтеча! К вопросу о том, как худо тут живётся. Вероятно… да, вероятно, там будет иначе. Или не будет… Насмешка судьбы: единственный выбор, который мы имеем, кроется в сфере непознанного…

– Что, что вы несёте?! – в ужасном смятении хватается за голову. – Такими мерзостями поверяете живого, пусть и… – запинается, – …пожившего изрядно, человека. Ни такта, ни обхождения, натуральный дикарь! Неужто, все русские такие, или того хуже, ведь я вас считал лучшим из них?

– Да, все, как один, жизнь заставляет, – дикари, азиаты, – да, мы все такие! Так вот, о ваших неудобствах… Главное неудобство, что не принимаете вы того, что жизнь ваша, как совокупность мыслей, чувств и устремлений, на последнем издыхании. Не можете смириться с тем, что нет в вас надежд, которым дано осуществиться. Нет, надежды есть сами по себе, витают серыми тенями где-то по углам, цветастые, но – мертворождённые! Копаетесь в себе, что-то находите даже, но… Хотите покинуть это место, внутреннее убеждение подталкивает вас, но оно, быть может обманчиво. Уверяю, для «уверенных в своём будущем» лучше этого места не сыскать. Подумайте только: умиротворенно и безмятежно, будто бы загодя наступил уж рай. Стиг с сиделками под боком, а родственники – из мира, поют сладко на ухо, как бодры и здоровы вы, что вы отдыхаете тут, уверяют, как много всего впереди у вас. Никак не поймаю сути, откровенно говоря, всех этих ваших ощущений, и не могу взять в толк, зачем вам уходить отсюда. Бросьте, оставайтесь до конца. Вовсе так уж дурно здесь. Оглянитесь: всего для более-менее спокойного ожидания мира иного вдосталь. Всего, и даже сверх…

Бледнеет, трясётся, исходит слюной.

– Нет, нет, у меня и впрямь ещё многое впереди, слышите вы, многое!

Я, спокойно:

– …Вы тут обмолвились о каком-то будущем в этих либо в каких иных стенах… Смешно, профессор, по меньшей мере. Всё же, я далёк оттого, чтобы подозревать кого-то в скудоумии, ведь во мне самом горит это гибельное синее пламя, застящее, бывает, глаза, и преломляющее дневной свет так, что и не узнать. Вместо того, я принимаю всё это как шутку, и поднимаю на смех, да, на смех!

Профессор Сигварт, дрожа всем телом:

– Нечему радоваться тут, я не предполагал шутить…

Забава становится томительной, и даже дурман никотина не оберегает разум от помутнения и глупости – бывает, я хотел бы на миг стать одним из тех, кто регулярно и подолгу беседует с доктором Стигом, выражая искреннюю радость по поводу явных тенденций к улучшению своего состояния. Случись так, то, быть может, у нас было бы куда больше тем для разговоров с Сигвартом, и куда больше поводов ходить друг к другу в гости. Но теперь, видя ничтожество собеседника, святое ничтожество, с удовлетворением гоню от себя такие странные иллюзии – вот ещё! – к чему это добровольно обрастать корявыми струпьями, точно заражённый гусеницей ствол? И, поддавшись на временную слабость – да, я полагаю откровенность не к месту и не ко времени слабостью! – говорю прямо и грубо:

– К чёрту, господин профессор! Смахивайте пыль, стряхивайте пепел: нет у нас будущего, нет, и не может быть, нигде, ни здесь, ни в другом месте; скрасить бы хоть настоящее – забот полон рот… Ящик с книгами – единственное будущее! Заманчивое будущее!

А он садится на стул, закрывает глаза руками и долго трёт их, точно думает, будто всё, что он видит кругом, не относится к нему и, потерев глаза, сумеет он избавиться от наваждения. В воцарившейся тишине, прерываемой изредка лишь звоном склянок, какими-то голосами, и отзвуками шагов по мрамору лестницы, слышу, как он плачет.

– Но вы же… вы же… бунтарь… – голос из ладоней, прерываемый всхлипываниями, глухой и, кажется, будто уже сам по себе, помимо него, отцвёл, облетел, отжил своё – Если б знать, если б знать! – выглядывает из пальцев красными, как закат, глазами. – Всё же, вы непримиримы – полагай я обратное, никогда бы не пришёл сюда…

– Так вот знайте ж, – окончательно суровею, – бунтарь сей оставил Родину, опасаясь бунтовать, да вообще струсив, полный предубеждений, бежал так, что сверкали пятки, тогда как многие друзья его расстались с жизнями за свои убеждения…

– Нет, нет…

Мой голос искажается болью и мукой:

– Увы! Что ж, я никого не звал и никого не ждал…

Тишина. Гость так и плачет; ошарашенный собственными словами, выпадает Лёкк из уверенности в замешательство.

«…И вот слезы угнетённых, а утешителя у них нет…» – является вдруг Екклесиаст во всей своей славе; и ныне всё, как на исповеди, один в один, вот только наоборот, и святой является к грешнику каяться в своей святости. Что ж поделать? Но это тот случай, когда отпустить грехи нет никакой возможности, а всё оттого, что никаких грехов нет и в помине – можно разве заблуждения держать за грех?! – а святость… Что святость? Вещь в себе, дарованная свыше, копьё сотника, пронзившее плоть, крест, в каком-то роде, чаша, что нужно испить до дна, как страдание…

Но слёзы трогают – не могу облегчить страдания души и досаду сердца, но решаю поделиться сокровенным, тем, что, как мне кажется, знаю лишь я один; хочу, чтобы это чуть согрело его сердце.

– Профессор, слыхали вы о белой лодке?

Не отвечает – лишь узкие впалые плечи вздрагивают.

– Есть здесь тайное место, – продолжаю, – прямо здесь в скалах, во фьорде, стоит привязанной белая лодка. Шмидт не пропал, не умер, представьте себе, он уплыл на этой самой белой лодке… Конечно, вы правы – никто из нас не умирает и не умрёт никогда – как можно! – мы просто-напросто уходим прочь от берега на вёслах и под парусами.

Поднимает на меня багровые глаза, но опять молчит.

На моём лице ни тени сарказма, оно непроницаемо.

– …Быть может, и вам уплыть на ней?

Ни звука в ответ. И я отступаю, смятенный.

Наш разговор не приводит ни к чему. Напротив: вероятнее всего, нажил врага. Не поддержанный, уязвлённый, оскорблённый даже… Кто знает, на что он способен!

Чёрт возьми, отчего за самую гнусную ложь тебя носят на руках, а за истину – презирают?! Я всего лишь открыл то, что думаю… Ведь не Стиг же – имя мне! И не получаю денег я за издевательства над мертворождёнными надеждами! Но стоило ли это того? Не умираете, так не умираете, бог с вами!

Велико было удивление, когда следующим днём Сигварт приветствует меня со всей любезностью, словно никогда и не было этого нашего разговора, и не орошал он слезами пола моей берлоги. И мы перекидываемся парой взаимно любезных фраз, обычных для встречи людей, часто видящихся и давным-давно знакомых, приятелей, одним словом. Кажется, он не держит сердца и даже чересчур расположен: долго и с жаром трясёт мою руку, искренне заглядывает в глаза, предлагает несколько вопросов к обсуждению в кают-компании за чашечкой кофе. Я скупо отговариваюсь состоянием духа и отсутствием… Тут я немного замялся.

– …Времени, – улыбаясь, подмигивает он, – Что ж, и за мной аналогичная проблема.

Драматичность тут же улетучивается: чего-чего, а уж времени-то у нас в избытке, в таком избытке, что аж и не знаешь, чем занять. Смеёмся в голос, разом, но каждый на свой манер: он гулко, каркающе, я – тихонько, в кулачок. И тут же немного погодя уславливаемся, невзирая на обстоятельства, видеться каждодневно, обмениваться мнениями, либо сноситься посредством писем, если состояние не позволит иного.

Рождается ощущение сюрреализма происходящего. О чём мы договорились, договороспособны ли стороны, в здравом ли уме? Об этом ни он, ни я, не переживаем. А мне так и вовсе любопытно. Гипертрофированное профессорское донкихотство пленяет, побуждает взглянуть на привычный мир под другим углом, ибо в суждениях он почти всегда резок, прямолинеен, но вместе с тем ребячески наивен, и это, мягко сказать, необычно для здешнего подгнившего бомонда. Постепенно начинал я прожариваться на том масле, что от любого из находящихся здесь, можно ожидать лишь одного, да и то по воскресным дням второй половины месяца, но…

Не уход ли Шмидта оказался исходным пунктом?

Вдруг замаячило на горизонте нечто определённо живое. Не пропахшее нафталином, без пыльных фраз, паутины в углах, и вышедших в тираж богомольцев…

Получил инъекцию жизни и отчаявшийся было Миккель Лёкк. Невозмутимый прежде, без конца думает он о совершенстве расходящихся по воде от брошенного камушка кругов, и о том, из чьих рук скользнул этот камушек.

VI

Что ж, недруга я не наживаю.

Я счастлив ошибиться, не совсем ожидаемо для себя!

Напротив, мы сближаемся, Лёкк и Сигварт, становимся едва ли не приятелями – разноплеменники, разноверцы, чьи мировоззрение и жизненные условия были на разных полюсах, либо даже планетах. Всё случается спонтанно, на ровном месте, словно бы за душой у нас одно и то же, толкнувшее нас друг к другу, злодейство. Хоть и не обременён одиночеством, однако, присутствие в этих стенах задающегося некоторыми, пусть во многом и наивными, вопросами человека не может не импонировать.

Исследуем старинный парк, подолгу беседуем… Он говорит, будто прежде страшился открытых пространств и промозглых сырых ветров, но нынче жизнь странно корёжит его, перекручивает, и старые привычки, атрофируясь, сменяются новыми, и вот, вроде бы он уж вовсе мало походит на прибывшего однажды в «Вечную Радость» человека. На что сетовать, к чему взывать – он и в толк не возьмёт! Что обнулило его, поглотив сперва, прожевав, затем выплюнуло, скрученного, изломанного? Что сманило тьмой его, не отдалив от света? Нет, немалое теплится ещё: привязанность к детям, уютное чувство к плетёному креслу у камина, альбому с репродукциями импрессионистов, рюмке душистого бренди; но это остов, уверен он, обломки, руины, в остальном же – выжженная бескрайняя равнина. Да, ещё и странная зыбкая убеждённость в некоем осязаемом будущем будоражит, не даёт покоя, будто бы нечто или некто не желает пока вычёркивать имя Сигвартово из книги сует и томлений, а желает… Гм, неясно, что желает – прежде думал всякое он, а нынче склонен подозревать над собой эксперимент слишком изощрённого изуверства. «Вот как! И в чём это выражается?», – вздрогнув невольно, и невольно ожидая, должно быть, предельной откровенности, спрашиваю я. «В чём? – он пространно улыбается. – Не находит ли на вас порою чрезмерная уверенность, будто будущее всецело в ваших руках?». – «Ничего подобного!». – «А у меня… – он задумывается. – Странно… Вот послушайте: теперь, толкуя с вами, почти уверен я, что покину вскоре «Вечную Радость» и с головой волнительно окунусь в путешествие (быть может, что и в Россию – отчего нет!). Ха-ха! Отчего я ещё не сделал этого? Просто пока не так сильно этим увлечён!». – «Да-да, разумеется…», – сглотнув мимолётную горечь, но всё же безо всякой задней мысли киваю я.

Рассказывает он и о семье, ласково, с выраженным чувством. О супруге, что уж в лучшем мире, о детях, внуках, – кто, что, да как. Подмечаю: то и дело, плутает во внуках он – то трое, то четверо, а раз упомянул семерых, и даже назвал каждого по имени, видимо, чтобы не быть уличённым во лжи. До поры отдаёт это забавой, и позволяет мне подначивать: «Простите, запамятовал, сколько же внуков у вас, добрый профессор?». Но когда в один раз, округлив глаза и замахав руками, он горячо отверг сам факт того, что был женат, «какие, стало быть, ещё могут быть внуки!», я стал куда осмотрительней, и не лезу на рожон. И, само собой разумеется, о разговоре том в своей комнате после знакомства с Капитаном и не заикаюсь. Всё кануло, раз уж на то пошло, что-то попросту переменилось, жизнь не стоит на месте даже в болоте: всеобщее уныние сменилось ликованием, рассеялась серая мгла, и седые капитанские усы с героическими нашивками царят нынче над обществом. Капитан, как Фигаро, и здесь, и там, и всюду, и у всех на устах лишь Капитан. Конечно же, уж поросла быльём и та неутолимая профессорская жажда непременно вырваться из «Вечной Радости»… «Ведь так, профессор?». Тот же, лукаво, но простосердечно (как умеет только он, да некий ламанчский идальго) глядя мне в глаза, отвечает лишь, что сам-то по себе он полон сил и планов, однако: «…История со Шмидтом всё одно тёмненькая». «Да нет уж, ничего тёмненького – всё ясно, как день! Темень тут лишь с вашей головой и вашими устремлениями». – «Да-да, дорогой Лёкк, в голове, – сокрушается он, – именно тут, большое ненастье!», и я толкую это выражением сожаления по поводу собственных нежеланных мыслей… Могу я разве думать, что невзначай поверяет он меня тем, чего тут сторонятся – хворью, бедой!

Сигварт приглашает меня к себе; это тем более странно, ведь дружеские визиты не приветствуются, а он, видимо, не хотел бы конфронтации с властью. Когда я вежливо напоминаю ему о возможных последствиях в виде, к примеру, неудовольствия Стига, Сигварт задумывается не на шутку, но вовсе не о моих упреждениях, а о том, что ему нечем и попотчевать гостя: «Вы вот мне сигары предлагали, пусть и не курю, а я… Верх невежливости!». Случается, дети присылают старику всякую всячину: свежие фрукты, шоколад в хрустящей обёртке… Но так это обыденные вещи, говорит он, и нет в этом ничего необычного, такое есть у всех. «Быть может, вы сами хотели бы что-нибудь, Лёкк? Скажите, и я напишу сыновьям, чтобы они прислали». – «Покоя, любезный профессор, – улыбаюсь, – есть у вас хоть немного покоя?». Тут лицо его светлеет, он замечает, что, хотя покоя не только в этих стенах, но и в широком мире вообще, найти нелегко (всё ж таки покой – не свежие газеты), однако, пожалуй, и он, профессор Сигварт, вполне мог бы чем-то порадовать такого человека, как Миккель Лёкк. «Вот как! И что же это, профессор?». – «Всему своё время…», – только и отвечает, довольный, что удалось меня заинтриговать.

Апартаменты Сигварта совсем недалеко от моих, в трёх дверях в сторону кают-компании, далее по длинному, кажущемуся бесконечным, коридору, метрах в пятнадцати, выражаясь обычным языком, понятным человеку из большого, а не салатового мира, и в том мире это никакое не расстояние – так, с полтора-два десятка лёгких непринужденных шагов. Но здесь… Здесь, если вышло так, что в голове перестало шуметь и свет из кают-компании не сужается до размеров крохотного лучика, манящего издалека, здесь – не шаги мерило, мерило здесь – сколько раз кольнёт в твоём боку и колени потревожат хрустом, сколько раз остановишься, чтобы перевести дух. Я считаю это хорошо знакомое расстояние по-всякому, порою, исключительно для развлечения, а бывает, что и в самом деле приходится считать не только в скарабеях и локтях, а и по тому, сколько раз касаться стены, чтобы не грохнуться оземь. Проще простого же идти от меня по западной стороне и считать по дверям – сначала дверь бедняги Хёста, далее, в той комнате, где прежде коротал деньки Шмидт, обитает нынче наш новичок-Капитан; частенько он стонет ночами, разбавляя мою болезненную бессонницу, так что я ему где-то и благодарен. Дверь третья – Фюлесангова; соседство с Капитаном идёт им обоим на пользу, угодливая душонка-Фюлесанг наконец-то находит себе хозяина, Капитан – верного ординарца, готового в любой момент поддержать, выслушать, встать горой. Нынче появляются всюду они только вместе, и вовсе не разлей вода, а мне странно, как это при этом они опасаются захаживать друг к другу в гости.

Останавливаюсь, перевожу дух, прислушиваюсь: в зале кают-компании шумно, как всегда с недавних пор. Приятели, Капитан с Фюлесангом, окопались, расчехлили батарею, и палят по воробьям. Покойный Шмидт зарос мхом забвения, старуха Фальк, всё ещё жива-живёхонька, кругом в мифологической клюкве, никто не скучает и о Хёсте, каково ему там у себя лежится одному. Странно… Ловлю себя на мысли, что сам едва ли не крадусь на цыпочках, стараясь не шуметь, и затеряться тем самым в необъятности шума всеобщего – авось, не заметят. И считаю, считаю… Само собой, не раздумывая особо, точно запустив механизм в голове, и даже сбиваю дыхание, и соображаю волей-неволей, как бы облегчить свою участь.