Сладость на корочке пирога

Библиотека являла собой оазис тишины до 1939 года. Затем, будучи закрытой на реконструкцию, стала жертвой пожара, когда внезапно воспламенились художественные полотна, как раз в тот момент, когда мистер Чемберлен[15] вещал британскому народу свое знаменитое: «Пока война не началась, всегда остается надежда, что ее можно предотвратить». Поскольку все взрослое население Бишоп-Лейси собралось у радиоприемников, никто, включая шесть членов добровольной пожарной охраны, не заметил огонь, пока не стало слишком поздно. К тому времени как они прибыли с ручным насосом, от библиотеки ничего не осталось, кроме кучи горячего пепла. К счастью, все книги уцелели, поскольку временно были переданы на хранение в другие места.

Но из-за вспыхнувшей войны и затем общей усталости во время перемирия оригинальное здание так и не было восстановлено. На его месте осталась поросшая сорняком лужайка на Кейтер-стрит, прямо за углом «Тринадцати селезней». Этот участок, отданный в бессрочное владение жителям Бишоп-Лейси, нельзя было продать, и постоянным пристанищем Открытой библиотеки стал дом в Коровьем переулке.

Свернув с Хай-стрит, я увидела библиотеку, низкую коробку из стекла и кирпича, построенную в 1920 году в качестве автосалона. Несколько старых эмалевых эмблем, на которых были написаны названия уже не существующих марок автомобилей, как то: «Уолсли» и «Шеффилд-симплекс», до сих пор крепились к стене под крышей, слишком высоко, чтобы стать добычей воров или вандалов.

Теперь, четверть века после того, как последняя «лагонда» выехала из этих стен, здание, словно старая посуда в квартире прислуги, поистерлось и потрескалось.

Позади библиотеки ряды приходящих в упадок флигелей и построек, словно надгробные камни, окружали сельскую церковь среди высокой травы, между старым автосалоном и заброшенной тропинкой, идущей вдоль реки. В нескольких из этих убогих построек хранился избыток книг из давно погибшего георгианского предшественника, который был значительно больше. Временные хибарки, некогда служившие автомастерскими, теперь стали приютом для множества ненужных книг, разложенных по содержанию: история, география, философия. Еще попахивавшие старым моторным маслом, ржавчиной и примитивными ватерклозетами, эти деревянные гаражи именовались книгохранилищами – и я понимала почему! Я часто приходила сюда почитать, и после химической лаборатории в Букшоу это было мое любимое место на земле.

Я думала об этом, когда подъехала к главной двери и повернула ручку.

– О черт! – воскликнула я. Дверь была заперта.

Подойдя к окну, чтобы заглянуть внутрь, я заметила прилепленную на стекло бумажку с корявой надписью от руки, написанной черным карандашом: «Закрыто».

Закрыто? Сегодня суббота. Библиотека работает с десяти утра до полтретьего дня, со вторника по субботу – так гласит табличка в черной рамке рядом со входом.

Что-то случилось с мисс Пикери?

Я подергала дверь, потом постучала сильнее. Приложила сложенные домиком ладони к стеклу и попыталась увидеть, что внутри, но за исключением луча солнечного света, падавшего сквозь клубы пыли на полки с книгами, ничего не высмотрела.

– Мисс Пикери! – позвала я, но ответа не было.

– О черт! – снова сказала я. Мне придется отложить изыскания до следующего раза. Пока я стояла в Коровьем переулке, мне пришло в голову, что рай – это место, где библиотека открыта двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

Нет… восемь дней в неделю.

Я знала, что мисс Пикери живет на Сапожной улице. Если оставить велосипед тут и прогуляться мимо флигелей за библиотеку, я выйду позади «Тринадцати селезней» и окажусь прямо около ее дома.

Я осторожно пробралась сквозь высокую мокрую траву, стараясь не зацепиться за гниющие обломки ржавого железа, разбросанные там и сям, словно кости динозавров в пустыне Гоби. Дафна описала мне симптомы столбняка – одна царапина о старое колесо автомобиля – и у меня пойдет пена изо рта, начну лаять, как собака, и падать на землю в конвульсиях. Я как раз набрала полный рот слюны, чтобы потренироваться, и тут услышала голоса.

– Но как ты могла ему позволить, Мэри? – Голос молодого человека донесся с внутреннего двора.

Я прижалась к дереву, затем аккуратно выглянула. Говорил Нед Кроппер, молодой разнорабочий из «Тринадцати селезней».

Нед! Одна мысль о нем действовала на Офелию как укол новокаина. Она вбила себе в голову, что он вылитый Дирк Богарт, но единственным сходством между ними было наличие рук, ног и копны набриолиненных волос.

Нед сидел на бочке из-под пива рядом со входом в дом, а девушка, в которой я узнала Мэри Стокер, сидела на соседней бочке. Они не смотрели друг на друга. Нед выкопал каблуком уже приличную ямку в земле, Мэри сильно сжимала сложенные на коленях руки, устремив взгляд в никуда.

Хотя Нед говорил настойчивым приглушенным голосом, я отлично слышала каждое слово. Оштукатуренная стена «Тринадцати селезней» служила отличным отражателем звука.

– Я же тебе сказала, Нед Кроппер, я ничего не могла поделать, ясно? Он подошел сзади, пока я перестилала простыни.

– Почему ты не закричала? Я знаю, ты и мертвого разбудишь… когда захочешь.

– Ты что, плохо знаешь моего отца? Если бы он узнал, что наделал тот парень, он бы обнаружил мой тайник с резиновыми сапогами!

Она плюнула на землю.

– Мэри! – Откуда-то из дома донесся голос, прокатившись громом по всему двору. Это был отец Мэри, Тулли Стокер, хозяин постоялого двора, чей неестественно громкий голос сыграл значительную роль в нескольких самых скандальных историях, о которых сплетничали старые леди в деревне.

– Мэри!

При звуке этого голоса Мэри вскочила на ноги.

– Иду! – крикнула она. – Я иду!

Она заколебалась, словно принимая какое-то решение. Внезапно она змеей бросилась к Неду и коротко поцеловала его в губы, потом скрылась в темноте двери, взмахнув передником, словно торжествующий завоеватель плащом.

Нед посидел еще немного, потом вытер рот тыльной стороной руки и покатил бочонок к остальным пустым емкостям, сгрудившимся у дальней стороны двора.

– Привет, Нед! – закричала я, и он в замешательстве обернулся. Я знала, что он прикидывает, слышала ли я его разговор с Мэри и видела ли поцелуй. Я решила сохранить неопределенность.

– Приятный день, – продолжила я со слащавой улыбкой.

Нед поинтересовался моим здоровьем, а затем, в порядке почтительной очередности, здоровьем отца и Дафны.

– Они в порядке, – ответила я.

– А мисс Офелия? – спросил он, наконец дойдя до нее.

– Мисс Офелия? Ну-у, сказать по правде… Нед, мы сильно беспокоимся о ней.

Нед пошатнулся, будто у него под носом пролетела оса.

– Да? А что случилось? Надеюсь, ничего серьезного?

– Она вся позеленела, – поведала я. – Думаю, это хлороз[16]. Доктор Дарби думает так же.

В «Словаре простонародного языка» выпуска 1811 года Фрэнсис Гроуз назвал хлороз «любовной лихорадкой» и «болезнью девственниц». Я знала, что у Неда не было такого свободного доступа к книге капитана Гроуза, как у меня. И мысленно пожала сама себе руку.

– Нед!

Это снова был Тулли Стокер. Нед сделал шаг к двери.

– Скажите ей, что я справлялся о ее здоровье.

Я сделала ему черчиллевский знак V двумя пальцами. Это было самое малое, что я могла сделать.

Сапожная улица, как и Коровий переулок, спускались от Хай-стрит к реке. Коттедж мисс Пикери в тюдоровском стиле, стоявший на полпути, выглядел так, будто его собрали из пазлов. С соломенной крышей и побеленными известкой стенами, блестящими оконными стеклами и красной голландской дверью[17], он был отрадой для художника, его наполовину деревянные стены плыли, словно чудной старинный корабль, по морю старомодных цветов – анемонов, шток-роз, левкоев, кентерберийских колокольчиков и других, названия которых я даже не знала.

Роджер, рыжий кот мисс Пикери, выкатился на переднем крыльце и подставил мне брюхо для почесывания. Я повиновалась.

– Хороший мальчик, Роджер, – сказала я. – Где мисс Пикери?

Роджер медленно отошел от меня в поисках чего-нибудь интересненького, а я постучала в дверь. Никто не ответил.

Я обошла дом и оказалась в огороде. Никого.

Вернувшись на Хай-стрит, задержавшись у окна аптеки и поразглядывав засиженные мухами пузырьки, я уже пересекала Коровий переулок, когда случайно глянула влево и заметила, что кто-то входит в библиотеку. Я бросилась туда со всех ног. Но когда добежала до двери, кто бы это ни был уже вошел внутрь. Я дернула ручку, и на этот раз дверь открылась.

Женщина убирала сумочку в ящик и устраивалась за столом, и я поняла, что никогда раньше ее не видела. Ее лицо было сморщенным, как позабытое яблоко, которое ты случайно обнаружил в кармане прошлогоднего зимнего пальто.

– Да? – сказала она, всматриваясь поверх очков, – любимый прием выпускниц Королевской академии библиотечных наук. Я заметила, что стекла очков имеют легкий сероватый оттенок, будто их на ночь замочили в уксусе.

– Я ожидала увидеть мисс Пикери, – произнесла я.

– Мисс Пикери пришлось уехать по семейным делам.

– О! – сказала я.

– Да, очень печальные дела. С ее сестрой Хетти, она живет в Незер-Вулси, случилось несчастье. Повредила палец швейной машинкой. Первые насколько дней думали, что все обойдется, но потом дело приняло неожиданный оборот, судя по всему, есть реальная опасность, что она лишится пальца. Такой кошмар, а ведь у нее близнецы… Мисс Пикери, конечно…

– Разумеется, – сказала я.

– Меня зовут мисс Маунтджой, и я с радостью помогу вам вместо нее.

Мисс Маунтджой! Ушедшая на пенсию мисс Маунтджой! Я слышала рассказы о «мисс Маунтджой и королевстве кошмаров». Она была главным библиотекарем Открытой библиотеки Бишоп-Лейси в те далекие времена, когда Ной был моряком. Снаружи сама доброта, а внутри – «дворец злобы». Ну, примерно так мне рассказывали. (Снова миссис Мюллет, любительница детективных романов.) Жители деревни до сих пор возносят молитвы, чтобы она не вернулась на прежнее место.

– Чем могу помочь, дорогушенька?

Если есть на свете то, что я презираю больше всего, так это обращение «дорогушенька». Когда я буду писать opus magnum, труд моей жизни – «Трактат обо всех ядах» и дойду до главы «Цианид», я собираюсь в разделе «Способы применения» указать: «Особенно эффективен для лечения тех, кто обращается к вам “дорогушенька”».

Но одно из моих жизненных правил – это: «Когда тебе что-то надо, держи язык за зубами».

Я слабо улыбнулась и попросила:

– Я бы хотела посмотреть папки с газетами.

– Папки с газетами! – прожурчала она. – Мой бог, а ты много знаешь, не так ли, дорогушенька?

– Да, – созналась я, пытаясь выглядеть скромно. – Знаю.

– Газеты расположены в хронологическом порядке на полках в комнате Драммонда, это в западной задней части, налево, наверх по лестнице, – сказала она, взмахнув рукой.

– Благодарю вас, – сказала я, потихоньку отступая к лестнице.

– Если, конечно, тебе не нужно что-то более старое, чем прошлый год. Старые газеты хранятся в одном из флигелей. Какой конкретно год ты ищешь?

– Я толком не знаю… – промямлила я. Но минуточку! Я знаю! Что там сказал незнакомец в кабинете отца? «Твайнинг – Старик Каппа мертв… все эти тридцать лет». – Тысяча девятьсот двадцатый, – сказала я голосом холодным, как рыба. – Я бы хотела посмотреть ваш архив за тысяча девятьсот двадцатый год.

– Он, скорее всего, в ремонтном гараже – если, конечно, крысы до него еще не добрались, – сказала она, бросив на меня косой взгляд поверх очков, как будто при упоминании крыс я должна убежать с воплями.

– Я найду его, – заявила я. – Ключ есть?

Мисс Маунтджой тщательно исследовала ящик стола и выкопала кольцо с железными ключами, выглядевшими так, словно они когда-то принадлежали тюремщикам Эдмона Дантеса из «Графа Монте-Кристо». Я радостно ими позвенела и вышла за дверь.

Ремонтный гараж находился от главного здания библиотеки дальше остальных построек.

Это было хилое сооружение из дряхлых деревянных досок и ржавой жести, расположенное прямо на берегу реки и заросшее мхом и вьюнком. Во времена расцвета автосалона здесь действительно был гараж, где меняли масло и шины, смазывали оси и производили обслуживание машин.

С тех пор по причине заброшенности и воздействия непогоды это место превратилось в нечто, напоминающее лесную хижину отшельника.

Я повернула ключ, и дверь распахнулась с ржавым скрипом. Я вступила в полумрак, остерегаясь выступающих частей механизмов из смотровой ямы, которая хотя и была прикрыта тяжелыми досками, все же занимала много места.

В помещении висел острый мускусный запах с оттенком аммиака, словно под досками пола жили маленькие зверьки.

Половину ближайшей к Коровьему переулку стены занимала раздвижная дверь, сейчас запертая, а раньше она откатывалась в сторону, чтобы автомобиль мог въехать и расположиться над смотровой ямой. Стекла в четырех окнах по непостижимым причинам были окрашены в жуткий красный цвет, и солнечные лучи, просачиваясь внутрь, придавали помещению неуютный кровавый оттенок.

Вдоль остальных трех стен возвышались, словно каркасы двухъярусных кроватей, деревянные полки, на каждой были сложены высокие стопки пожелтевших газет – «Хроники Хинли», «Объявления западных графств», «Утренний почтовой», все разобранные по годам и снабженные бирками, подписанными выцветшими чернилами.

Я с легкостью нашла тысяча девятьсот двадцатый год. Сняла с полки кипу газет, чихая от поднявшегося облака пыли, полетевшей мне в лицо, словно мука при взрыве на мельнице, – крошечные кусочки газетной бумаги снегом посыпались на пол.

Ванная и губка сегодня вечером, подумала я, нравится мне это или нет.

Маленький деревянный столик стоял у запачканного сажей окна – света и места едва хватало, чтобы развернуть и прочитать одну газету.

Мое внимание привлек «Утренний почтовой» – газетенка, на первой странице которой по примеру лондонской «Таймс» теснились рекламные анонсы, выдержки из новостей и объявления о смерти:

«Потерян: коричневый бумажный сверток, перевязанный бечевкой.

Дорог как память огорченному владельцу. Просьба вернуть за щедрое вознаграждение.

Эппли Смит, Уайт Харт, Вулвертон, до востребования».

Или такое:

«Дорогому: Он следил за нами. В то же время в следующий вторник.

Принеси мыльный камень. Бруно».

И тут я неожиданно вспомнила! Отец учился в Грейминстере… А разве Грейминстер не возле Хинли? Я бросила «Утреннего почтового» на место и стащила с полок первую из четырех стопок «Хроник Хинли».

Эта газета выходила еженедельно, по пятницам. Первой пятницей того года был Новый год, поэтому первый выпуск датировался 8 января 1920 года.

Страница за страницей праздничные новости – рождественские гости с континента, отложенное собрание дамского общества, «упитанный поросенок» на продажу, день рождественских подарков пройдет в ассоциации фермеров, от подводы пивовара отвалилось колесо.

Судебные разбирательства в марте оказались мрачным перечнем грабежей, браконьерства и нападений.

Я продолжала читать, мои руки почернели от краски, высохшей за двадцать лет до моего рождения. Лето принесло еще больше приезжих с континента, ярмарки, требуются рабочие, лагеря бойскаутов, два праздника и дорожные работы.

После часа поисков я уже начинала отчаиваться. Читавшие это люди, должно быть, имели нечеловеческое зрение, шрифт был до ужаса мелкий. Еще немного, и я заработаю пульсирующую головную боль.

И тут я нашла:

Любимый школьный учитель разбился насмерть

Вследствие трагического индицента утром в понедельник Гренвиль Твайнинг, магистр гуманитарных наук (Оксфорд), семидесяти двух лет, преподаватель латыни и достопочтенный заведующий пансионом при школе Грейминстер, близ Хинли, упал с часовой башни грейминстерского Энсон-Хауса. Знакомые с фактами описывают происшествие как «просто необъяснимое».

“Он забрался на парапет, подобрал мантию и изобразил ладонью римский салют[18]. “Vale!” – крикнул он мальчикам в школьном дворе, – рассказал Тимоти Грин из шестого класса. – И затем он упал!”

Vale? Мое сердце екнуло. Это же самое слово выдохнул мне в лицо умирающий. «Прощайте»[19]. Это не могло быть совпадением, не так ли? Очень странно. Здесь должна быть какая-то связь – но какая?

Черт! Мой мозг работал как сумасшедший, но безрезультатно. Ремонтный uараж вряд ли был подходящим местом для размышлений, я подумаю об этом позже.

Я продолжила читать:

«”Его мантия трепетала, словно крылья падающего ангела”, – сказал Тоби Лонсдейл, розовощекий парень, едва не разрыдывшийся, когда его уводили товарищи, пока он не поддался чувствам и не дал волю слезам.

Мистера Твайнинга недавно допрашивала полиция по делу о пропавшей почтовой марке – уникальной и баснословно ценной версии ”Пенни Блэк”.

”Здесь нет никакой связи, – заявил доктор Исаак Киссинг, служивший директором Грейминстера с 1915 года. – Абсолютно никакой связи. Мистера Твайнинга глубоко уважали и, если можно так выразиться, любили все, кто его знал”,

”Хроники Хинли” выяснили, что полиция продолжает расследовать оба этих дела».

Газета датировалась 24 сентября 1920 года.

Я вернула газеты на полку, вышла наружу и заперла за собой дверь. Мисс Маунтджой праздно сидела за столом, когда я вернула ей ключи.

– Ты нашла, что искала, дорогушенька? – спросила она.

– Да, – ответила я, делая целое представление из отряхивания рук от пыли.

– Могу я задать тебе еще пару вопросов? – жеманно продолжила она. – Может быть, я смогу направить тебя к нужным материалам.

Перевод: она погибала от любопытства.

– Нет, спасибо, мисс Маунтджой, – поблагодарила я.

Неожиданно я почувствовала, будто мое сердце вырвали из груди и заменили подделкой из свинца.

– Ты в порядке, дорогушенька? – спросила мисс Маунтджой. – Ты выглядишь измученной.

Может быть, виновата была нервозность или это была бессознательная попытка сдержать тошноту, но, к своему ужасу, я обнаружила, что выпаливаю:

– Вы когда-нибудь слышали о мистере Твайнинге из школы Грейминстер?

Она задохнулась. Лицо покраснело, потом посерело, как огонь вспыхивает и затем угасает в пепел. Она извлекла кружевной носовой платочек из рукава, смяла его и засунула в рот, и несколько секунд сидела, раскачиваясь, в кресле, сжимая кружево зубами, словно матрос в восемнадцатом веке, которому должны ампутировать ногу.

Наконец она взглянула на меня полными слез глазами и дрожащим голосом произнесла:

– Мистер Твайнинг был братом моей матери.

6

Мы пили чай. Мисс Маунтджой откуда-то достала помятый оловянный чайник, покопавшись в сумочке, добыла грязный пакетик чая «Пик Фринс».

Я сидела на маленькой библиотечной стремянке и угощалась печеньем.

– Такая трагедия, – рассказывала она. – Мой дядя был заведующим пансионом Энсон-Хаус целую вечность – или так казалось. Он очень гордился своей школой и своими мальчиками. Он не жалел усилий, чтобы побудить их всегда хорошо учиться, подготовиться к жизни.

Он часто шутил, что говорит по-латыни лучше, чем сам Юлий Цезарь, и его учебник по латинской грамматике, – Lingua Latina Твайнинга, – опубликованный, когда ему было лишь двадцать четыре года, кстати, был образцовым учебником в школах по всему миру. Я до сих пор храню экземпляр рядом с кроватью, и, хотя мало что могу прочитать, я иногда люблю брать его в руки, он дарит мне уют: qui, quae, quod и тому подобное. Эти слова звучат так успокаивающе.

Дядя Гренвиль все время что-то организовывал в школе: дискуссионный клуб, лыжный кружок, клуб велосипедистов, общество любителей роббера[20]. Сам он был страстным фокусником-любителем, хотя и не очень хорошим – вы всегда могли заметить его ухищрения. Он с энтузиазмом коллекционировал марки и научил мальчиков интересоваться историей стран, выпускающих марки. И это привело к его гибели.

Я перестала жевать и выжидательно села. Мисс Маунтджой, похоже, погрузилась в грезы наяву и вряд ли продолжила бы без поощрения.

Постепенно я подпала под ее чары. Она говорила со мной как женщина с женщиной, и я поддалась. Мне стало жаль ее… действительно жаль.

– К его гибели? – переспросила я.

– Он совершил большую ошибку, оказав доверие нескольким негодным мальчишкам, вкравшимся в его милость. Они притворились, что их интересует его коллекция марок, и изобразили еще больший интерес к коллекции доктора Киссинга, директора. В то время доктор Киссинг считался самым большим в мире авторитетом по маркам «Пенни Блэк» – самой первой почтовой марки в мире – во всех ее вариациях. Коллекция Киссинга была предметом зависти – и я говорю это обдуманно – во всем мире. Эти злобные создания убедили дядю Гренвиля выступить посредником и устроить частный просмотр коллекции доктора.

Во время изучения главной жемчужины коллекции, совершенно особенной «Пенни Блэк» – не помню подробности, – марку уничтожили.

– Уничтожили? – спросила я.

– Сожгли. Один из мальчиков поджег ее. Он хотел пошутить.

Мисс Маунтджой подняла чашку с чаем и, словно прядь тумана, отплыла к окну, где простояла, как мне показалось, очень долго. Я начала думать, что она забыла обо мне, и тут она снова заговорила:

– Конечно, в несчастье обвинили моего дядю…

Она повернулась и взглянула мне в глаза.

– А конец истории ты сегодня утром узнала в ремонтном гараже.

– Он покончил с собой, – сказала я.

– Он не покончил с собой! – воскликнула она. Чашка с блюдцем выпали у нее из рук и разбились вдребезги. – Его убили!

– Кто его убил? – спросила я, беря себя в руки и даже умудрившись грамматически правильно сфомулировать вопрос. Мисс Маунтджой снова начала раздражать меня.

– Эти чудовища! – плюнула она. – Эти отвратительные чудовища!

– Чудовища?

– Эти мальчики! Они убили его так же верно, как если бы взяли клинок в руки и всадили ему в сердце.

– Кто они были, эти мальчики… эти чудовища, имею в виду? Вы помните, как их звали?

– Зачем тебе знать? Какое право ты имеешь беспокоить эти призраки?

– Я интересуюсь историей, – ответила я.

Она провела рукой перед глазами, словно приказывая себе выйти из транса, и заговорила медлительным голосом женщины, находящейся под воздействием лекарств:

– Это было так давно… Очень давно. Я вряд ли вспомню… Дядя Гренвиль называл их имена, перед тем как он…

– Был убит? – подсказала я.

– Да, верно, перед тем как его убили. Странно, не так ли? Все эти годы одно имя помнилось мне лучше всего, потому что напоминало мне обезьянку… обезьянку на цепочке, знаешь, с шарманкой, в маленькой круглой красной шапочке и с жестяной баночкой.

Она неловко нервно хохотнула.

– Джако? – предположила я.

Мисс Маунтджой тяжело села, словно ее сбили с ног. Она уставилась на меня с ошарашенным видом, как будто я только что материализовалась из другого измерения.

– Кто ты, девочка? – прошептала она. – Зачем ты сюда пришла? Как тебя зовут?

– Флавия, – сказала я, на миг остановившись в дверях, – Флавия Сабина Долорес де Люс.

Сабина было мое настоящее имя, а Долорес я изобрела прямо на месте.

До тех пор пока я не спасла ее от забвения и ржавчины, моя трехскоростная спортивная игрушка годами тосковала в сарае для инструментов в компании разбитых цветочных горшков и деревянных тележек. Как и многие другие вещи в Букшоу, когда-то она принадлежала Харриет, назвавшей ее L’Hirondelle, по-французски «Ласточкой». Я переименовала ее в «Глэдис».

Шины «Глэдис» были плоскими, шестерни сухими до слез и просившими масла, но со своим собственным переносным насосом для шин и черной кожаной сумкой для инструментов под седлом она была полностью самодостаточна. С помощью Доггера я вскоре привела ее в идеальное состояние. В сумке для инструментов я обнаружила брошюру «Велосипедная езда для женщин всех возрастов» Прюнеллы Стэк, главы женской лиги здоровья и красоты. На обложке было написано черными чернилами красивым летящим почерком – Харриет де Люс, Букшоу.

Были времена, когда Харриет никуда не исчезала – она оставалась повсюду.

По пути домой, мимо покосившихся, покрытых мхом надгробий на загроможденном церковном кладбище Святого Танкреда, по узким, усыпанным листвой переулкам, по известковой Хай-роуди в открытое поле я позволила «Глэдис» ехать по ее усмотрению, спускаясь по склонам мимо тростниковых изгородей, представляя все время, что я пилот «Спитфайра», который лишь пять лет назад носился по этим самым местам, словно ласточка, прилетевшая в Литкот.

Из брошюры я узнала, что, если ездить на велосипеде с прямой, как кочерга, спиной, как мисс Галч из фильма «Волшебник из страны Оз», выбирать участки дороги на пересеченной местности и глубоко дышать, я буду сиять здоровьем и никогда не буду страдать от прыщей: полезная информация, которой я не преминула поделиться с Офелией.