Полная версия
Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972
Значительную часть русской диаспоры составляли художники, наиболее заметным среди которых был А. Н. Волков-Муромцев, живший в Венеции с 1880‐х годов[472], причем с 1883‐го – в собственном доме, сделавшемся одной из локальных достопримечательностей:
Раз я обратил внимание на маленький изящный дворец.
– Этот палаццо купил русский художник! – указал на него гондольер.
Маленький, видимо обновлявшийся. Вновь пристроены золоченые балконы; громадное окно второго этажа захвачено желтым атласом колоссального занавеса. Оказывается, что здесь поместился бывший профессор одесского университета Волков. Это действительно талант и талант недюжинный. Его акварели создали ему почетное имя в Англии и продаются там по таким высоким ценам, о которых нашему русскому пейзажисту и не мечтать у себя дома. Волков влюблен в Венецию, – и ему удалось у ее солнца похитить тайну мягкого южного освещения и передать ее на своих картинах[473].
Волков покровительствовал молодым русским художникам, приезжавшим в Венецию. В частности, его расположением пользовался С. Южанин, которого мы много цитировали выше:
Сегодня я встретился с Александром Николаевичем Волковым во дворике бывшего аббатства Св. Георгия. Я делал там рисунок, и он пришел туда работать. Радушно поздоровавшись, он стал расспрашивать, что я делаю в Венеции и как вообще мои дела, попенял, что я не был еще у них. Действительно, я глупо поступил, что не зашел к нему ранее, тем более что меня приглашала его дочь. <…> Дом его стоит на Большом канале, недалеко от церкви Санта Мария делла Салюте. Купил он его полуразрушенным и сам привел в порядок. Гостиная очень интересно обставлена. В ней мы выпили сначала по рюмочке, а затем по стакану чая из самовара, сделанного из венецианского ведра. Он показал мне кое-какие комнаты, но рассматривать подряд было нельзя, так как был уже девятый час вечера, и я направился домой[474].
Долгие годы в Венеции жил художник К. П. Степанов:
Мы знали, что в Венеции проживает близкий приятель моего брата Леонтия, очень известный в те времена русский художник К. П. Степанов, однако я не слишком горел к встрече с ним, опасаясь, как бы этот русский знакомый не испортил нам венецианского настроения. Но вот, вбегая как-то по ступеням мостика где-то около San Moise, я нос к носу встречаюсь с другим русским художником – с А. А. Карелиным. Откровенно говоря, я и ему не обрадовался, я не очень доверял «вечному энтузиазму» Андрея Андреевича и его никчемному прожектерству. Но в те декабрьские сумерки, под медленно падающими хлопьями снега, на ступенях венецианского мостика эта удивительная «расейская образина», представшая предо мной в развевающемся плаще, под широкополой, «чисто художественной» шляпой, показалась мне «фантастичной», а всякая фантастика в те времена пленяла меня в сильнейшей степени. Поэтому я не подумал от него улизнуть, а отдался в руки судьбы. И вот оказалось, что Степанов, с которым Карелин видается ежедневно, уже предупрежден из Петербурга о нашем прибытии, что он нас ждет и даже тревожится, почему нас все еще нет. Тут же мы сели в гондолу и поплыли вниз по Канале Гранде к тому несколько запущенному палаццо, рядом с великолепным Palazzo Pezaro, в котором поселился Клавдий Петрович со своей семьей.
Степанов встретил меня как родного и стал даже требовать, чтобы мы к ним перебрались, когда же я решительно отказался, то он настоял, чтобы мы «по крайней мере» к ним приходили обедать, обещая нас кормить самыми отборными и притом чисто венецианскими блюдами. Последнее показалось уж слишком соблазнительным, так как у Клавдия Петровича была заслуженная репутация изысканного гастронома и превосходного повара. Сколько раз я его видел у Леонтия или у бабушки Кавос с бумажным колпаком на голове и повязанного белым фартуком, когда он священнодействовал в кухне, готовя на разные лады макароны или ризотто…[475]
Ежегодно проводил в Венеции половину года известный пейзажист К. К. Первухин, встреченный там (в компании с Немировичем-Данченко) Ниной Серпинской: «В неизменном синем берете парижских художников (в России тогда еще редком), этот, буквально „одержимый“ Венецией человек каждый год тратил все сбережения на летнее, весеннее или осеннее паломничество в Венецию. Его мягкие, мечтательные акварели передавали Венецию такой, какой она стала теперь, в сумерках своего бытия»[476]. Его же видел в Венеции и Б. Зайцев: «Позже на той же Пьяцце встречали мы художника, приятеля нашего по Москве. Его жизнь в том состояла, что зимой он преподавал в Училище Живописи и Ваяния, жил с женой скромнейше, к лету подкапливал деньжонок и все их проживал в Венеции. Милый человек Константин Константинович Первухин!»[477]
При этом, конечно, большая часть художественной колонии, особенно из числа лиц, склонных к мизантропии, никак не может быть выявлена без обращения к местным архивам. Среди потенциально восстановимых дезидерат – художница Лаврова, встречу с которой описывает Немирович-Данченко:
– Вы русская?
– Русская. Даже московская, если хотите.
– А мы вас с приятелем принимали за несомненную итальянку. Он только стоял за ваш тициановский тип, а я за оригинал Паоло Веронезе.
– Я также рада вас увидеть… поболтать. Так мало здесь русских встречается!
– Вы здесь давно?
– Три года. Два года я жила во Флоренции и Риме, а этот здесь в Венеции. Учусь. Старинные мастера и южное солнце – великая школа. Ее не заменишь ничем. Тут видны и понятны настоящие краски…[478]
Еще в меньшей степени поддаются учету лица, проживавшие в Венеции достаточно долго, но на постоянное место жительства не перебиравшиеся: помимо собственных писем или воспоминаний свидетельствовать их присутствие могут только случайные встречи. Так, Б. М. Кустодиев, приехавший в Венецию в 1907 году ради участия в Международной выставке, замечал в письме к жене: «Русских здесь масса – вчера Сергей Дягилев приехал, но я с ним не виделся, так как не особенно его долюбливаю»[479]. Два года спустя на то же изобилие соотечественников жаловался Бакст: «Приехал Дягилев, Фокин с семьей, Нижинский, конечно, Дункан с детьми; русских такая гибель – ни дать ни взять Биарриц!» [480]
Еще в меньшей степени поддается учету аристократическая ветвь диаспоры, жившая в сословной изоляции от компатриотов. Так, в биографии Волкова упоминается венецианский кружок княгини Долгоруковой, князь Лев Гагарин, князь Четвертинский и многие другие люди, среди которых единственное хорошо знакомое историкам литературы лицо – баронесса В. Икскуль фон Гильденбандт[481].
Одно из последних пополнений этой компании – и одновременно, кажется, последний рейс из исторической России в Венецию – случилось поздней зимой 1920 года, когда из сопротивлявшегося, но готового пасть перед большевиками Новороссийска вышел итальянский пароход «Семирамида» с небольшой группой беглецов на борту. Среди них была балерина М. Кшесинская, подробно описавшая это долгое плавание – через Константинополь и Пирей – и его благополучное завершение:
Десятого (23) марта, когда солнце уже начало заходить, вдали мы увидели первые очертания Венеции, верхушку Кампанильи и других церквей. Колокола зазвонили к вечерней молитве, и мало-помалу Венеция стала показываться во всем своем величии и блеске. Те, кто любит Венецию, поймут, что чувствуешь, когда подходишь к ней. Мы это ощущали еще сильнее после всего пережитого. Ровно в восемь вечера наш пароход бросил якорь против Дворца Дожей[482].
32
Набранная до событий 1917 года инерция русско-итальянских культурных связей не успела полностью заглохнуть даже к началу 1920‐х годов: после 12‐й венецианской биеннале 1920 года, на которой русский павильон был составлен уже известным нам П. Безродным исключительно из произведений эмигрантов[483], при подготовке к следующей выставке, назначенной на 1922 год, активизировалась и советская сторона. Первые документы, связанные с ее подготовкой, либо утрачены, либо скрыты в темных недрах архива Наркомпроса, но несомненно, что роль инициатора участия с советской стороны принял на себя мельком упомянутый выше Ф. Г. Бернштам. Основная проблема была в отсутствии необходимых для этого валютных средств, но ее предполагалось решить довольно экстравагантным (впоследствии ставшим привычным) способом – извлечь из музейного фонда какие-нибудь произведения искусства, продать их за валюту и вырученные деньги пустить на организацию павильона. Об этом – хронологически первый из подшитых в дело об организации венецианской выставки документов – служебное письмо из Наркомпроса к Замнаркомвнешторгу А. М. Лежаве:
В ответ на Ваше отношение от 2/II с. г. согласно распоряжения тов. ЛУНАЧАРСКОГО сообщаем, что для технической передачи Наркомвнешторгу произведений искусства и роскоши на предмет реализации их для оплаты организационных расходов по устройству русского Отдела на XII Международной выставке в ВЕНЕЦИИ в сумме 25 000 золотых рублей, а также на создание постоянного выставочного фонда Наркомпроса, не превышающего в общей сложности 100 000 зол<отых> рублей, будет организована специальная комиссия, которая совместно с Вашими представителями произведет экспертизу, оценку и фактическую передачу означенных предметов. В виду особой срочности выставки просим Вас, в счет указанного фонда, предоставить для нужд выставки 15 000 итальянских лир для немедленной командировки т. БЕРНШТ<АМА> в Венецию, а также 10 000 000 сов. рублей, необходимых на неотложные организационные расходы по сбору в Москве и Петрограде экспонатов.
По всем вопросам связанным с выставкой просим непосредственно сноситься с уполномоченным К<омите>та Русск<ого> Отд<ела> Выставки т. Ф. Г. Бернштамом и секретарем К<омите>та т. М. Я. Гинзбургом которым поручена Наркомпросом вся организационная работа по делам Выставки[484].
Два месяца спустя наркому Луначарскому, вероятно, показалось, что в этой идее есть нечто сомнительное, и он своей депешей от 22 апреля предложил считать ее небывшей:
Взвесив все обстоятельства, касающиеся Венецианской выставки, я прихожу к выводу, что сейчас организация ее нам не по средствам и повлечет за собой большие убытки.
Прошу Вас те 60 000 золотом рублей, которые Вы должны были выдать на это дело в обмен на получение Вами от музеев экспортных ценностей, передать в распоряжение Главмузея на разного рода неотложные нужды, главным образом в связи с изъятием церковных ценностей, где необходимо внимательно оберечь ценности художественного порядка и культурного значения от поступления в металлический лом[485].
Но тут уже в свою очередь возмутился Наркомат внешней торговли – и отказался запущенный уже механизм останавливать:
Наркомвнешторг сим сообщает, что он не считает возможным в настоящее время отказаться от участия в Венецианской выставке, так как расходы на эту выставку уже произведены, с другой стороны венецианская выставка может иметь для нас благоприятные результаты.
НКВТ не может в данное время передать в распоряжение Главнауки 60 000 зол. рублей, так как до сих пор не передан отделу Художественных ценностей – обещанный из Главмузея художественный экспортный товар.
По приеме из Главмузея вышеупомянутого художественного товара, согласно присланного списка и его реализации НКВТ выплатит Главмузею в счет этих 60 000 зол. рублей соответствующую сумму[486].
Луначарский, несмотря на это неповиновение (или даже благодаря ему), от проекта отстранился, передав его в ведомство Главнауки – что не остановило Бернштама, который, уже официально титулуясь «комиссаром Русского отдела Международной художественной выставки в Венеции», отправил 25 июля 1922 года большую докладную записку руководителю Главнауки И. И. Гливенко:
Сегодня, при личном свидании Нарком А. В. ЛУНАЧАРСКИЙ, который, за неимением времени, моего доклада выслушать не мог, подтвердил мне свое распоряжение по всем вопросам выставки обращаться к Вам, а потому, прилагая при сем мой письменный доклад, который я представлял вчера, прошу Вас, если возможно, сегодня же дать мне дальнейшие директивы. <…>
1. Открытие русского отдела в Венеции необходимо во что бы то ни стало, так как теперь уже это вопрос чести. Италия сделала все авансы и много материальных затрат. Враги Советской России уже говорят в печати о том, что русский павильон «вырван», что лучшие силы русского искусства, живущие за границей художники лишены возможности выступить на международное состязание – конкурс, как это было 2 года тому назад, а Советская Россия не сможет ничего наладить.
2. Открытие Русского Отдела дольше откладывать нельзя, т. к. до конца выставки остается всего 3 месяца из них август и сентябрь самые боевые месяцы выставки, а закрывается выставка в конце декабря.
3. Для финансирования Отдела по мнению Замнаркома Внешторга М. И. ФРУМКИНА можно было бы сейчас использовать заимообразно необходимые из отпущенных Наркомпросу 19-го сего июля 200 т. рублей с тем, что субсидируемая сумма будет возвращаться частями из продажи отобранных весною гранильных изделий фонда Оружейной Палаты. Отобрано было на сумму свыше 70 т. рублей.
4. Из административных лиц для Венеции необходимы, по крайне мере: специальный, самостоятельный комиссар и секретарь-делопроизводитель, знающие технику выставочного дела, Италию и итальянский язык, что весьма существенно по вопросам переговоров, устройства экспонатов, справок, регистрации, продажи, отчетности и проч.
5. Во избежание каких бы то ни было недоразумений, функции заведующего устройством выставок русского искусства за границей тов. Д. П. Штернберга, так и комиссара Русского Отдела в Венеции должны теперь же быть строго определены и разграничены[487].
Советское участие в следующей венецианской выставке, состоявшейся в 1924 году, готовилось заранее, на фоне потепления межгосударственных отношений – и документировано гораздо лучше[488]. Как минимум двое из ее участников с советской стороны были, вероятно, обязаны ей жизнью – ибо, будучи официально командированными в Венецию, назад не вернулись. Речь идет о художнике Юрии Анненкове и поэте Вячеславе Иванове – и, благодаря хорошо сохранившимся бумагам последнего, мы можем увидеть, насколько усложнился путь, казавшийся еще 10 лет назад столь гладким.
Командировка для посещения венецианской биеннале была выписана Иванову по ходатайству Азербайджанского университета в середине июня 1924 года. 4 июля в Москве ему был выдан заграничный паспорт, сроком действия в один год. 31 июля итальянским посольством в Москве в него была поставлена виза, 20 августа получена транзитная литовская, 22-го – транзитная латвийская, в тот же день – транзитная немецкая, на следующий день – чешская. 28 августа Иванов вместе с сыном и дочерью выехал из Москвы поездом в сторону Риги – и только 30-го пересек итальянскую границу[489].
33
Изменившиеся формальности в области заграничных путешествий зафиксированы в книге 1926 года под названием «Заграничные поездки. Справочник», изданной за свой счет в 1926 году Янисом Репсоном, сотрудником бюро путешествий при «Агентстве германско-русского складочного и транспортного товарищества „Дерутра“». Напечатанная на излете НЭПа, она фиксирует положение, которое продлится менее двух лет – до конца 1927 года, когда правила выезда будут резко и безмолвно устрожены[490], – но при этом предъявленный там алгоритм заграничного путешествия достаточно показателен.
Заграничный паспорт выдавался в административном отделе местного губисполкома. Для этого нужно было подать заявление с приложением опросного листа (анкеты) и двух фотографических карточек, а также приложить к ним:
Рабочие и служащие: а) справку домоуправления о месте проживания; б) членский билет профсоюза со всеми отметками об уплате членских взносов полностью; в) справку от администрации службы о том, что препятствий к выезду за границу не имеется, причем лица, состоящие на специальном учете, представляют разрешение на выезд за границу от того учреждения, где они состоят на учете.
Батраки и крестьяне – удостоверение местного сельсовета, заверенное волисполкомом о том, что они являются трудящимися и не эксплуатируют наемного труда.
Лица свободных профессий, кустари, ремесленники и лица, живущие на нетрудовые доходы, – справку домоуправления, заверенную милицией, о роде занятий и категорий по исчислению квартирной платы. Лица означенной категории, живущие в сельских местностях, представляют упомянутые справки от волисполкомов. В случае неясности определения Административные отделы требуют представления документов, выдаваемых финорганами (патентов и проч.). <…>
Лица, командируемые государственными или общественными учреждениями, предприятиями или организациями, помимо вышеуказанных справок, – копию командировочного удостоверения, подписанного Народным Комиссаром или его заместителем (на местах начальником учреждения, имеющим право командировки сотрудников за границу). Все заявители представляют также справку <на>длежащего уездного, окружного или губернского финансового органа о том, что за ними не имеется никаких недоимок как по налогам и сборам, так и по обязательному государственному страхованию[491].
Получение заграничного паспорта обходилось гражданину в 200 рублей, но те, кто жил на нетрудовой доход, равно как и члены их семей, платили 300 – плюс 10 % в пользу российского общества Красного Креста (неожиданный реликт дореволюционной процедуры). Паспорт был действителен один год, выехать по нему можно было в течение трех месяцев со дня выдачи.
Получив паспорт, можно было отправляться за визой: большинство государств к этому времени установили дипломатические отношения с Советским Союзом, так что проситель мог выбрать консульства непосредственно тех стран, в которые он направляется. Соответственно, для того, чтобы поехать в Венецию классическим маршрутом, соискатель должен был получить транзитные польскую и австрийскую визу и итальянское разрешение на въезд. Польское консульство располагалось в Москве на ул. Гражданской; к заявлению нужно было приложить две фотографические карточки; документы отправлялись в Варшаву, откуда и приходил ответ – положительный или отрицательный. Въездная виза стоила 20 рублей, транзитная – 10, плюс за обработку анкеты нужно было отдать консульский сбор в 2 рубля 80 копеек.
Австрийская миссия квартировала на Садовой-Кудринской; въездная и транзитная виза стоили одинаково по 5 рублей 80 копеек. Итальянское Королевское посольство находилось в Денежном переулке. Италия строже многих других стран относилась к приезжающим из Советского Союза:
Граждане СССР, желающие въехать в Италию по личным делам на продолжительное время или временное пребывание, должны получить соответствующее разрешение от Королевских Властей из Рима. Для этого необходимо заполнить специальные анкеты, с указанием на рекомендации от лиц, проживающих в Италии, а также дать гарантию в том, что они обладают достаточными средствами как для проживания, так и на обратный проезд и не имеют надобности искать себе заработок. Получение въездной визы может продлиться от одного до двух месяцев[492].
Итальянская виза обходилась в 5 рублей 50 копеек.
Заметно ужесточились по сравнению с российскими и таможенные правила: теперь требовались отдельные разрешения на вывоз книг, изданных до 1918 года, музыкальных инструментов, ковров, картин, икон, бронзы, фарфора, монет и всяких археологических находок, причем на книги медицинского содержания – дополнительное разрешение от Народных комиссариатов просвещения и здравоохранения. Чрезвычайно жестко регламентировался и вывоз денежных средств – один пассажир мог иметь с собой денег, чеков, валюты и драгоценностей на сумму не более 300 рублей – плюс по 150 на каждого члена семьи, вписанного в его паспорт. Дополнительно можно было вывезти одно обручальное кольцо и одни золотые часы – все остальное требовало разрешения Особого валютного совещания при Наркомфине.
Билеты для заграничных поездок приобретались в той же «Дерутре», где работал автор справочника, – в ее отделениях в Москве (Петровка, д. 4), Ленинграде (гост. «Европейская»), Одессе (ул. Лассаля, 12) и Харькове (ул. Карла Либкнехта, 17/19).
34
Несмотря на все эти логистические и финансовые трудности, в 1920‐х годах туристический поток хоть и уменьшился, но не иссяк вовсе. Так, летом 1925 года в Венеции был драматург Н. Эрдман, проведший перед этим около месяца в Берлине:
Родные мои, какая изумительная и беспощадная красота Венеция. Ни разу в жизни я не испытывал такой грусти, такой печали. Я всегда переносил прекрасное очень тоскливо, но я никогда не думал, что можно тосковать до такой степени. Площадь Св. Марка. На ней можно сидеть часами без слов и движения. Вообще в Венеции хочется говорить шепотом, как на кладбище. Прямо перед нашими окнами залив, и вечером видно, как зажигаются огни на Лидо. Но самое прекрасное – это гондолы, мне почему-то они больше всего напоминают скрипку, хотя на нее совсем не похожи. Когда лежишь в гондоле и едешь маленькими каналами, чувствуешь, до чего страшна и великолепна была та эпоха, когда каким-то безумцам запало в голову выстроить этот фантастический город. У Анри де-Рени
Там же (что хорошо иллюстрирует плотность русской речи в венецианском воздухе) он был встречен Софьей Гиацинтовой, в недавнем прошлом – предметом безнадежной страсти Сергея Соловьева, на тот момент – преуспевающей советской актрисой:
А в Венеции получили встречу-сюрприз. Набегавшись по музеям, возбужденные, мы заняли в ресторане столик близко от воды. Стояла уже темная тишина, слышались далекие всплески весел, откуда-то доносился чуть разбитый приятный тенор.
Смотри, кого нам бог послал! – Голос был замечательно русский и знакомый.
И тут же мы соединились с Павлом Марковым и Николаем Эрдманом, человеком редкого таланта и очарования. Мы разговаривали хором, перебивая друг друга, как будто бы не видались сто лет. Только Чехов был задумчив, тих.
Невозможно уйти, – сказал он, когда стали собираться, – особенно сейчас – все так примолкло…[494]
Гиацинтова и ее спутники в Италии уже бывали, но Эрдман был впервые – и не мог за отсутствием образцов для сравнения отметить произошедшие в ней изменения. Это сделал другой визитер в 1929 году, но приехал он не из СССР, а из Берлина:
Войны, революции прошли вдалеке от этого, единственного в мире города.
Расцвет Венеции – дела давно минувших дней. Теперь она лежит спящей красавицей в своем прозрачном гробу.
Туристы со всех концов земного шара стекаются в этот город-музей; здесь все то же – башня Часов, на которой гиганты выбивают свои часы, мрачный Мост Вздохов, ширь Большого канала и тухлая тишина узких водных уличек.
Но из суеты деловой жизни приезжают сюда «американские дядюшки», чтобы вдохнуть непонятный им аромат минувших веков.
Надо, однако, сказать: прежнего столь известного навязчивого приставания разных гидов, проводников, попрошайничества под разными соусами – больше нет. Туриста не пугают. Турист заметно обмельчал. Всюду такса, распорядок, твердые цены и десять процентов какого-то налога.
И магазины цены запрашивают божеские.
Однако, подальше от центра не считаются с новыми порядками и берут с иностранца, смотря по акценту. Наибольший почет, конечно, американцу, обладателю его величества полновесного доллара.
И самодовольно поглядывают приезжие американцы, ни бельмеса не смыслящие в искусстве, поглядывают на Паоло Веронезе, разрисовавшего потолки Дворца Дожей, и спрашивают:
– А скажите, пожалуйста, почему здесь так дует?[495]
35
Осенью 1927 года в большое путешествие по Италии отправился Н. Асеев. Его путевые заметки, составившие книгу «Разгримированная красавица», очевидным образом сконструированы как реплика в диалоге с предшествующей традицией травелогов – не случайно целая глава, озаглавленная «Споры с Муратовым», посвящена советской ревизии классических русских взглядов на предмет. Соответственно выстроен и широкий зачин повествования, хотя рукотворные трудности, которые приходится преодолевать путешественнику в новую эпоху, описаны на всякий случай довольно скупо:
Первые впечатления начинаются с той минуты, как, окончив хлопоты с паспортом и визами и получив чек на Берлин или Рим, выйдешь с Неглинного на Кузнецкий. <…> Билеты Дерутры вытесняют, выталкивают тебя из привычной жизни, из каждодневной, деловой обычной спешки, сознание скорого отъезда выносит тебя из обычного состояния, как пробковый пояс из воды[496].
В этой части пути бытовых подробностей довольно мало, но те, что есть, весьма любопытны: автор упоминает «широкобокий пульмановский вагон» – то есть хорошо знакомый читателю шедевр Общества спальных вагонов и скорых поездов, национализированный государством; в наследство от бывшего владельца остался и уровень сервиса: «Объявление на трех языках, форма проводников, теплая вода в уборной, все говорит о подтянутости, о желании не ударить лицом в грязь перед отбывающими за рубеж пассажирами»[497]. В соседних купе едет английская делегация, возвращающаяся с торжеств, посвященных юбилею революции, и советская компания на конференцию в Женеву – А. И. Угаров, А. Ф. Горкин и Б. Е. Штейн (у первого годы жизни ожидаемо замыкаются 1939‐м, двое остальных уцелели). Подробно описано пересечение советско-польской границы и обмен валюты в Негорелом:
