Фисташки. Сборник рассказов

И вдруг Гиль выскакивает из-за скалы с криками «не подходи, не подходи» и несет в руках саперную лопатку (нам их выдавали), а на ней живое такое, пахучее и свежее говно, свернувшееся колечком.

Уже торжествующие преследователи в ужасе и отвращении от него шарахнулись (а в отряде »СС» были и девочки). Гиль, размахивая лопатой со своим «добром» (блин, и когда он успел?!), воспользовался замешательством врага и исчез в скалах.

Больше его в тот день не видели.

Да… вот, что значит партизанское прошлое его белорусских предков!

Но далее:

– Гиль, наверное, сделает круг, чтобы замести следы, – предположил Дима-моряк, – Живет ведь он рядом с тем мужиком.

– Слушай, а что это у тебя?! – и он указал на мой ботинок.

– Блин, – протянул я.

Все наклонились и стали рассматривать огромный гвоздь, видимо «сотку», который прошил насквозь мой ботинок и вышел в районе пальцев.

– Что, не зацепил ногу? Сними ботинок, – говорил Макс, качая головой, – Это тебе, Димон, повезло.

Я попытался вытащить ногу из ботинка, но не получалось: гвоздь прошил вместе с ботинком и носок.

– Погоди, давай камнем назад его выбьем, – предложил Митинька.

Долго мы провозились прежде, чем удалось вытащить насмерть засевший в ботинке гвоздь.

Мне действительно очень и очень повезло: старый и весь ржавый, он прошел как раз между большим и вторым пальцем ноги, даже их не пацарапав. Видимо, когда я бежал через сгоревший дом, то там его и «подцепил». Да… даже думать не хотелось о том, чтобы было, если б гвоздь попал мне в стопу ввиду набегавшего озверелого мужика с топором.

– Ладно, пошли, – сказал я и вскоре у ресторана «Панорама» мы расстались, т.е. на том самом месте, где встретились несколько часов тому назад.

Круг – замкнулся.

Этот день кончался, но впереди был новый.

А мой и моих друзей тогдашний темперамент, и неутолимая жажда не только книжной, но и житейской информации об окружающем нас мире, не давала повода предпологать, что этот новый день будет каким-то другим или хотя бы немного спокойней.

П.С. На следующий день:

Митинька вышел со мною из класса биологии и сказал мне: «Подержи, пожалуйста», – и сунул мне в руки свой портфель.

А сам, так это, неспеша, побежал по коридору школы, побежал, побежал, побежал и с размаху ударил в глаз самому высокому в толпе, самому сильному, ужасному своей силой и сильнейшему старшекласнику, который, как все знали – чемпион по САМБО и, который стоял среди своих друзей.

«Смертник» – подумал я, наблюдая это действие и даже зажмурился.

И действительно: замешательство от неожиданного и удивительного поступка Митиньки хоть и было огромным, но оно быстро закончилось и Митю начали бить. Но недолго. Это происходило на глазах у всех на большой перемене и сердобольные «училки» быстро отняли Митю от врагов.

– Ты что, с ума сошел?! – спросил я, вернувшегося живым после этой невероятной выходки, почему-то очень доволольного и улыбающегося друга.

– Нормалек, – ответил он мне, – Они бы ждали меня после уроков и избили бы по «серьезному» где-то в подворотне, а здесь – не могли, народу много, а инциндент исчерпан, – закончил он.

– Какой инциндент? – спросил я.

– Я ему на ботинок плюнул…при его девчонках и… сказал нехорошее слово.

– Погоди, – сказал мне Митинька и, раскрыв свой огромный саквояж (тогда была мода на портфели «под кожу» со многими замками и карманьчиками), взял со школьного подоконника куст в горшке с какой-то, блядь, геранью и засунул себе в портфель.

Надо сказать, что вся комната Митиньки у него дома была заставлена горшками с цветами.

Он их временно заимствовал в школе, библиотеке, читальном зале Дома Пионеров для дальнейшего выращивания, но всякий раз возвращал обратно взрощенные экземпляры, правда, порой, забывая куда – какой.

Я говорил, что он был поклонником советских передовиц, но забыл добавить, что всякий раз после их изучения, он брал леечку и нежно, и ласково «проходился» по своим горшочкам с цветами, которые были повсюду: и на полу, и на подоконнике, и на книжных его шкафах.

П.С.П.С. Нет, ну не скотина ли?!

Конец.

Хулиганы и «хулиганы»

Бабочка нежная летит.

Она не улетает.

Она тут.

Сделай так, чтоб ей не повредить.

Она, как и мы хочет жить.

В отличие от нас – она летает.

Д.Савицкий

Здесь я хочу сказать, что хулиганы Мурманска, как, впрочем, и хулиганы других городов России, а также хулиганы зависимых и независимых государств остального мира, делятся на многие категории, но везде существуют две из них основные: это хулиганы – интеллектуалы и хулиганы – люмпены.

С первыми все понятно – это «золотая молодежь». Да и со вторыми тоже все понятно – это пролетарии.

И «хулиганка», таким образом, т.е. ее интеллектуальная и общечеловеческая составляющая этих двух групп была и будет разной всегда и везде и на всех континектах.

Первой из них, а само собой разумеется, что мою «компашку» я причисляю к первой, хотя Толя Гиль и не был из семьи, что называется, строгих правил, и стал «золотой молодежью» только благодаря своей «золотой» голове, было присуще «шалопайство» общего вида, так сказать, без тупой конкретики; и каждый из нас и мухи бы не обидел, если б эта «муха» была конкретно осязаемой, слабой и беззащитной.

Вторая обозначенная мною группа как раз и выходила на улицы, чтобы оскорбить, унизить и прибить именно кого-нибудь более слабого.

Мы обижали всегда более сильного! А так, какой интерес?!

В этом, пожалуй, и состоит главное отличие этих двух груп.

Нет, я не хочу сказать (на примере Булгаковкого профессора Преображенского), что я не люблю пролетариат. В дальнейшей моей жизни я часто встречал и дружил с замечательными ребятами рабочих специальностей, да и сам рано женившись, каждое лето ездил подзаработать в стройотряды, где приобрел до десяти специальностей, некоторые из которых первую неделю работы оставляли на моих руках кровавые мозоли.

Например: когда закончив свой пединститут, я получил распределение в город Кандалакшу и, начав там служить по министерству просвящения, я как раз и дружил с двумя замечательными людьми с средне-специальным образованием.

Первым был Виктор.

Он работал крановщиком на местном, кажется, аллюминевом заводе. Это был серьезнейший человек. Отличный семьянин, он растил двоих детей и если вечером я заходил к нему, он неизменно делал с ними их домашние задания. И хотя, в силу этого обстоятельства, встречались мы не часто, но зная мою специальность, за бокалом вина (а в целом он был непьющий) он, всякий раз, рассказывал мне о свежепрочитанной своей книге, а это были и «записки» Платона, и «мысли» Канта; и делился со мной своими мыслями о прочитанном, и спрашивал мое мнение на этот счет.

Иногда я не знал, что ответить, но что-то понятное дело врал.

Вторым другом был Депутат Шпунтик.

Вообще-то его звали Василий, но работал он механиком – водителем в гараже и кроме того был депутатом местного райкома. И когда мы с моим соседом по квартире учителем физики толстым и веселым Витькой, заходили к Васе в гараж, то всегда орали: «Где Депутат Шпунтик (а Шпунтиком, кто не знает, был известный герой из гниг Носова про Незнайку, который как раз и был механиком), подать его нам сюда», то все ребята в гараже смеялись. Смеялся и Вася, потому, что это был добрейший и скромнейший молодой человек.

Быть может, в силу как раз именно этих прекрасных человеческих его качеств, от него тогда только что ушла жена. А, точнее, не ушла, а выставила его за дверь из его же квартиры; и он, оставшись холостяком, полюбил нашу веселую компанию и не отставал от нас, а точнее от собственно меня.

Но я часто был виноват перед ним, хотя и делился всем, что у меня есть.

А дело заключалось в том, что на меня всегда бабы липли, как мухи на мед или пчелы или хер знает что.

. Я уже уведомлял, что я был красив, да еще и образован (а это нонсенс в небольшом рабочем городке), да еще пел и играл на гитаре. Этого и в отдельности могло быть достаточным для успеха у дам. А вы представляете, когда все вместе в одном человеке?!

Мне не давали прохода.

Каждая молодая и не очень женщина и Мурманска и Кандалакши, а затем и других городов нашей необьятной родины, хотела заполучить меня.

Если не в мужья – то, хотя бы, в любовники. Если не в любовники – то, хотя бы, на ночь, а если не на ночь – то на день, или на его часть. Вы думаете, это похвальба?!

Нет, сука, это – проблема.

«Красавчики» делятся на две категории: глупые и умные.

Так вот – я был умным.

И если б не женщины, то еще до тридцати лет я стал бы профессором Гарварда, Кембриджа, а возможно даже и Сорбоны.

Я почти не шучу.

Моя ситуация напоминает мне беседу моего отца со старшим Бондарчуком – Сергеем Бондарчуком.

Мой батя, роскошный мурманскиий моряк в черном кителе, когда-то сидел за столиком в одном из питерских ресторанов и к нему за столик попросился подсесть Сергей Бондарчук (а свободных мест в те времена вечером в ресторанах было не найти).

Он уже был известен на весь мир ролями графа Безухова в фильме «Война и мир» и солдата Соколова в Шолоховкой «Судьба человека».

Мой папа и Бондарчук, кстати, сильно похожие друг на друга внешне очень красивые мужчины, сразу нашли общий язык; немного выпили и разговорились.

«Не могу, Федор, не могу», – обращаясь к моему отцу, говорил Бондарчук. «Они не дают мне прохода! И днем лезут и не какие-нибудь «шалавы», а дочери, а чаще жены министров и первых секретарей; и ночью звонят по телефону в гостиницу, а когда я его отключаю, то стучат и ломятся до утра в дверь.

– Я не могу нормально выспаться!

– Я прячусь, вру, – продолжал он, наливая себе еще коньяка, – меняю гостиницы – все без толку! Узнают, где я почти сразу и опять «достают».

– Понимаю, Сергей, – говорил мой отец, – Мне это тоже известно. Наверное, немного не так и не в таких масштабах. Но, когда я пришел с фронта, молодой, здоровый офицер (а кругом среди мужиков после войны были одни калеки), то месяца не проходило, как какая-нибудь женщина не приносила мне в «подоле» младенца и не говорила, что он мой.

Примерно подобное происходило со мной.

И, когда Вася просил меня, чтобы моя подружка привела для него свою подругу, то та, внимая моей просьбе, приводила, но тут, и так всегда, практически без исключений, та вторая, находя момент отсутствия и моей подруги и бедного Васи, без всяких стеснений, предлагала себя мне на любых удобных для меня условиях.

Как вам такое?!

Нет, ну конечно, я был молод, глуп, но…

Но к нашей теме. Я расскажу вам историю, которая как раз и повествует не о тонких, а о грубых гранях различия между хулиганами разных уровней воспитания и поведенческих норм. А проще говоря: между интеллигентами и «быдлом» потому, что последних я ненавидел, и буду ненавидеть всегда.

Они отравляют мое благородное чувство к человеку.

Три красных девицы из музучилища нашли в себе смелость потревожить нас с Максом «грязным» предложением, суть которого заключалась в том, чтобы на выходные с едой и палаткой, т.е. с ночевкой, отправиться куда-нибудь на природу и отдохнуть.

Мы не стали ломаться и согласились.

Старых, исытанных «корешей», по каким-то причинам, не оказалось под рукой, и третьим, для равного колличества мальчиков и девочек, мы взяли моего однокурсника Цыбульского.

Цыбульский не выходил из дома. Т.е. он находился дома, потом ехал в институт, учился, а потом ехал домой. Все! Чем он занимался – никто не знал.

Ни с женщинами, не с мужчинами на улицах нашего вообщем не слишком тогда большого города замечен он не был.

Но Цыбульский – шляхтич и его прадеды, размахивая своими сабельками (как говорит статистика) не доживали и до 30 лет.

Хотя он был очень и очень симпатичен тонкими польскими линиями лица и в целом фигуры и мог нравиться бабам, но он их избегал, но не трусливо, а грубо и цинично.

И когда в институтской столовой на короткой большой перемене выстраивался впереди нас целый рой девчонок с подносами наперевес, а подходили еще и еще другие, типа, «для нас занимали», он нервничал, и с присущим только полякам гонором, он выкрикивал: «Поторапливайтесь жалкие ничтожные обезьяны».

А впрочем, он был добрейший и воспитаннийший молодой человек, и девушки понимая это, ни сколко не обижались на подобные его грубости, так как грубость из уст интеллигента несопоставима с грубостью люмпена по многим причинам. Тут и интонация, и манера произношения и выражение при этом глаз, и еще черт знает что неуловимое.

Вспомним, например, великую Фаю Раневскую,

с ее матами-перематами.

Все мы – шестеро поехали на электричке на 412 киломектр, и, пройдя вверх по ручью, нашли прекрасную и мирную полянку, разбили палатку, и девочки накрыли скатерть с едой и напитками.

Мы были счастливы тогда и наслаждались природой (нашей северной, без южных излишеств, но такой чистой как девочка в 14 лет).

Была гитара, а девчонки были из музучилища, еврейские (дай им бог здоровья) пианистки; и когда я пел, сука, своим «волжским» баритоном они были готовы на «все».

Из-за сопки появились «пацаны».

Их было человек 8-10.

Один такой сразу зашел на нашу растеленную скатерть с едой и напитками и разбросал все ногами.

Они, как оказалось, были «хабзаишняками» и у них, типа, был «выпуск».

Остальные стояли рядом и ухмылялись.

Их было много. Нас было мало. Они были пьяными. И нам предстоял выбор или всупить с ними в «неравный бой» и «погибнуть», а с нами же были девочки, или как-то разрулить ситуацию, насколько это было возможно и не поддаться первуму искушению на «мордобой».

Девчонки помогли.

Они встали и начали общаться.

Таня – самая умная евреечка, примирительно заговорила с альфа-самцом из их группы.

Все немного подобрели, хотя изночально нас хотели прибить, а девчонок, может, изнасиловать.

Все разбрелись, гуляя.

Я сидел на бревне с тем, почти человеком, что разбросал ногами все на нашей скатерьте с едой, а Цибульский сидел рядом, справа от меня.

Он незаметно всунул мне в руку ножичек и показал взглядом на соседа.

Я долго не мог ему простить такой его поступок.

Я был немного пьян.

– Ты представляешь, скотина, – говорил я Цыбульскому потом, по-прошествии времени, – что, если б я его «пырнул»!?

«Вечер» продолжался и Макс, договорившись «один на один», скатился с горы с одним из, а точнее – главным «пацаном» из наших насильников.

Нам приходилось быть дружелюбными и улыбаться, хотя конечно их хотелось убить.

Все было испорчено, но с этим приходилось мириться.

Вдруг, через какое-то время, на нашей поляне никого не оказалось.

Все разбрелись.

Я, Макс и Цыбульский оказались одни на поляне.

– Где девчонки, – звенящим шепотом воспрошал нас Макс, похожий тогда на Одина.

– Зашибу, – заорал он на всю округу и вырвал из земли березу.

Сориентировавшись по местности и с криком «ни кому, ни кому не уходить с тропинки», он погнал нас с Цыбульским впереди себя к лагерю «хабзаишников» по скользкой и извилистой тропе.

Впереди был Цыбульский. В руках его был ножичек. Я шел вторым, размахивая топором. Третим – сверепый Макс (раньше я его таким не видел), с огромной березой на плече.

И вот этого я никогда не забуду – ни в этой жизни, ни в следующей.

Мы ворвались во вражеский лагерь, где находилось пять-шесть палаток этих будующих рабочих и Макс своей березой начал их крушить.

– Зашибу, – орал он всю округу.

А я подрубал туристическим своим топориком основания долбанных их палаток.

Но «ребяток» не было. Когда мы только приблизились, они слиняли как «дым».

Но больше всего меня поразил Цыбульский.

Он первый выскочил на сопку, прыгнул на центр поляны на еще тлевшее костровище; вертелся «вьюном», «тыкал» во все стороны своим ножичком и «визжал»: »не подходи, не подходи, не подходи – зарежу».

П.С. А наши девчонки, оказывается, просто, сами пошли купаться в ручье.

Конец.

Лысков и море

Когда в морге гасят свет,

И труп выносят вон.

А за окном рябой рассвет.

Я все ж скажу: – Шоу маст гоу он!

Д.Савицкий.

В мировой истории и литературе есть много сведетельств о тесной связи человека и моря. Эта связь порой героическая, порой драмматическая не оставляет равнодушным и восхищает, как морем, то ласковым и прекрасным, то грозным и беспощадным – так и человеком, любящим его, но не раз вступавшим с ним в смертельное единоборство.

Начало этим контактам положило, я пологаю, зарождение живого организма в мировом океане. Океан породил человека, если верить Дарвину, океан погубил человека, если довериться Библии, но, как бы там ни было: тесное сосуществование человека и моря очевидна, и не требует доказательств.

Пять долгих месяцев Ной с чадами и домочадцами спасался на ковчеге (судно, лишенное мачт) от всемирного потопа и спасся, а других людей, менее изобретательных, вода поглотила.

Но аргонавты во главе с Ясоном презрели эту информацию и именно по морю, а не, к примеру, по суше решили добраться до Колхиды, которую в итоге и ограбили, тиснув у прапрадедов современных грузин золотое руно, а у местного царя дочку на выданьи.

Одиссея 10 лет мотало по проклятым греческим морям прежде, чем он добрался до желанной Итаки с Пенелопой впридачу.

А вот Эйрик Рыжий и Христофор Колумб благословили морское путешествие, позволившее им поочередно открыть Америку.

"Морской волк", Джека Лондона, ловил на море котиков, "Старик", Эрнеста Хемингуэя, – большую рыбу и именно море, а не пустыня или горы, позволило этим людям занесть свои имена на скрижали истори, отметившись тем самым, как говаривал наш герой, о котором и пойдет речь, в лучшую сторону.

Добавлю только, что все эти ребята, включая и Вяйнямейнена, которого по карело – финскому эпосу море вообще породило, на мой взгляд, были на разогреве, явились, так сказать, увертюрой, аперетивом, гарниром, если угодно, предшествующим и обрамляющим невероятную и леденящую кровь историю о Лыскове и мировом океане.

Это было в середине 80х годов прошлого века в городе-герое Мурманске.

Я и Максимиллиан Нептица (настоящая фамилия или фул нейм, как говорят англоязычные организмы Максим Соколов) прогуливались.

Наш маршрут пролегал от железнодорожного вокзала к "Пяти Углам" и далее на "Бродвей". Мы смотрели направо, на ресторан "Меридиан", где шалили пару дней назад. Переводили взгляд налево на ресторан и отель "Арктика", откуда я вынес Макса вчера; кстати, сняли там двух молодых и страшных финок, которые что-то лопотали на своем языке весь вечер; пили с нами, танцевали с нами, потом звали подняться к ним в номер, но мы не пошли. Макс сказал мне, чтобы я передал им, чтобы они пошли в жопу; после чего он упал мне на руки, и мы покинули любимое заведение.

Да, ну вот; мы подошли к лучшей, на наш взгляд, площади мира, которая в довершение совершенства имеет пять углов, и закурили.

Далее, по правую руку, распологался ресторан "Дары моря".

Но не в скучный ресторан «Дары моря», ни в веселые "Меридиан" и "Арктику", как и в другие подобные заведения, являющиеся для двух студентов альфой и омегой существования, мы не пошли по банальнейшей для студентов причине: у нас не было денег. Не было и не предвиделось.

Но мы с Максом были философами – стоиками, а может даже и философами – киниками, а, значит, довольствовались тем, что есть, а была у нас молодость, а на остальное мы «ложили».

Вдруг голос:

– Савицкий, Макс!

Мы оглянулись.

Это был Лысков.

Мы не сразу узнали его. Нас окликнул человек с черным, обветренным лицом, кожа которого соединялась с костями черепа так, что не имела между ними никакой, присущей подавляющему большинству млекопитающих, жировой прослойки. Он был страшно худ и только буйная, кудряво-солнечная, напоминающая мазки Ван Гога, я бы сказал: неистребимо славянская шевелюра, позволила нам с Максом опознать этот скелет, как Лыскова.

И все же, подходя ближе, мы спросили:

– Лысинький, это ты?

– Приходите ко мне вечером, – был ответ, – Все расскажу…

И в компании каких-то морячков Лысков пошел дальше.

Мы не видели его месяца три. Он как-то неожиданно исчез, но так, как подобное с ним случалось и раньше, мы не забеспокоились и не стали наводить о нем справки. Еще скажу, что нравится мне эта северная немногословность и неэмоциональность. Это та настоящая русскость, которая мне по душе и которую я уважаю.

На тот момент, Лысков, нам с Максом, был уже близким другом.

Мы не видели его долгое время и, тем не менее, не бросились друг другу в объятия, пожатия и прочие похожие физические проявления, как принято, скажем, у более молодых народов. Например: негров или кавказцев и, которые после 90х годов, стали повсеместно зримы и у многих русских, перенявших у них этот (я буду мягок) не культурный обычай людей видимо недавно вышедших из родо-племенных и клановых союзов, для которых такого рода обнимашки, как и виляние хвостом у собак в стае – обычная практика в выражении лояльности и поддержки друг друга.

И действительно: Лысков – мне друг, но не восемнадцатилетняя тайваньская девочка, чтобы я его душил в своих объятиях.

Кто-то скажет: «А русское целование»?! Отвечу: есть такое, но думается мне, что это – позднее христианское заимствование, поэтому и троекратное.

Но идем дальше.

Я и Нептица еще пару часов погуляли, дефелируя по "Бродвею". Зашли на "квадрат" (Мурманская точка знакомств и нескромных предложений, если, кто не знает). Равнодушно заметили возбужденное «трепыхание» при нашем появлении девчонок, делающих вид, что они зашли туда, чисто, посидеть и покурить; и не спеша двинули к Лыскову. Он жил рядом, в центре, недалеко от «десятки» (средняя общеобразовательная школа №10).

Лысков был обнаружен, как и предпологалось, у себя на квартире и странное дело, как обычно, один. Странно, потому, что ему, как и нам было не больше 21 года, а вечная помеха молодому счастью – родиши – у Лыскова не наблюдалась.

Где были его родители, он не рассказывал, а мы не спрашивали.

Пройдя по длинному коридору, на пороге кухни я и Макс остолбенели; и хотя по Мурманскому обычаю, срисованному у старших мужиков, включая старину Горация, мы старались »nil mirari» – ничему не удивляться, но все же картина "Лысков и его столовая" была довольно смелая:

С самой безразличной физиономией, и это обычное его состояние, Лысков сидел за столом у окна, а вдоль стены за ним, за холодильником, да и вообще везде по периметру небольшой, как обычно в те времена кухни, стояли тогдашние деревянные ящики с пивом, водкой, вином, да и чего там только небыло!

Некоторые конструкции из зтих ящиков упирались в потолок.

«Ну, ладно», – подумалось нам с Максом и мы, не говоря ни слова, подсели к Лыскову за стол. Лысков плеснул нам в стаканы водки. Мы выпили и запили пивом. Затем было еще налито по полстакана водки. Выпито и запито пивом. Таким образом, мы с Максом достигли по отношению к Лыскову некоторого алкогольного паритета и, тем самым, стали готовы адекватно воспринимать информацию о событиях, которые судя по лысковскому состоянию, были к нему не добры.

Рассказ Лыскова.

– Брат, сука, сволочь, – хорошо и лаконично начал Лысков, – тему предложил: денег поднять по легкому; по легкому, – повторил Лысков и, что-то вспомнив, закурил сигарету.

– Ну, вообщем, он рассказал, – продолжал Лысков, – что кроме больших флотов Мурманска, типа: Севрыбхолод или Траловый флот или Ледокольный, где огромные, мощные суда, но вы в курсе – у вас папаши там на них в море ходят, есть и поменьше.

Мы с Максом согласно кивнули, так, как у Макса папа был начальником радиостанции на атомном ледоколе "Арктика", а у меня первым помощником капитана на плавбазе "Даурия".

– Так вот.

– Эта «гнида» расписала, что мол не в «кайф» ходить в моря от таких флотов и на таких судах, так как и рейс – минимум на полгода, а то и по году, а главное – зарплата фиксированная. Т.е. понта много, а денег – не очень. А вот есть, и он только что узнал, такие, типа, колхозы или совхозы, не важно, которые не известно выращивают ли свиней или картошку, но только имеют собственные небольшие рыболовные траулеры, которые выходят недалеко в Баренцево море на два-три месяца, не больше, и по "путине" таскают там рыбку. И главное: морячки не на зарплате сидят, а на «сдельщине». Сколько рыбки вытащат – столько денежек и получат. Вот, по 3-4 тысячи на морду за рейс и получают!

– Ну, круто, – сказал Макс, – круто!

– И ты, я вижу, получил, – добавил я, обводя взглядом помещение.

– Получил, получил, – усмехнулся Лысков, – Но это, как бы и нах…

– Что так? – осведомился Макс.