Кровавый скипетр

Пронзив князя своим тяжелым взглядом, Глинская продолжила:

– Ты один из тех, кто был с моим покойным супругом в его последние минуты, ты слышал его волю. И сказал он тебе – жить и владеть своим уделом, не отзывать к себе людей и помогать мне искоренять измену в великом княжестве… И вокруг меня всюду враги… Не могу я сейчас, князь, дать тебе новых земель… Но одарю тебя подарками из государевой кладовой! Жалую тебе шубы, золотые сосуды и скакунов, каких только сам пожелаешь. Это все, что я могу дать тебе, князь, чтобы доказать свою любовь. Надеюсь, простишь меня и сына моего, великого князя…

На лице князя заходили желваки. Он уже ненавидел ее. Ненавидел этот уверенный голос с наигранной разочарованностью, ненавидел пронзающий взгляд, ненавидел все ее существо и все, что Елену окружало…

– И еще… – закипая и едва сдерживаясь, говорил князь, – ответь, по какой вине мой брат брошен тобою в темницу?

Елена ждала этого вопроса, готовилась, и теперь на лице ее была притворная скорбь:

– Жаль мне Юрия Иоанновича, но токмо во имя единства державы, оставленной великим князем Василием Иоанновичем сыну моему, бояре сочли нужным арестовать дмитровского князя, ибо, предав клятву свою, звал на службу к себе моих людей. Хотела бы я отпустить его, но бояре не позволят…

С минуту Андрей Иоаннович молча глядел в очи Елене, читая во взгляде ее: «Покажи мне, что ты враг мне и сыну моему, и тебя велю тотчас взять!» Он понимал все это и… робел. Хотелось поскорее уехать отсюда.

Уезжая тем же вечером в Старицу, князь увозил с собой жену с годовалым сыном на руках. Они ехали в крытых санях, сопровождаемые вооруженными верховыми. Младенец Владимир мирно спал на руках няньки, а супруга князя, Ефросинья, такая же властная и сильная женщина, со злостью говорила о том, что Глинские – худородные литовцы и нечего Елене у престола делать. Вспомнила и Ефросинья, что предком ее был сам Гедимин, вспомнила, что отцом мужа ее был великий князь Иоанн Третий, и теперь оба должны этой Глинской, безродной девке, в ноги кланяться, а «выблядка» ее государем величать. Страшно было в гневе мужиковатое лицо Ефросиньи Андреевны, из-под густых бровей ее сверкали глубоко посаженные страшные глаза. Покосившись на сына, мирно спящего в руках няньки, с удовлетворением подумала она о том, что когда-нибудь, может, он станет великим князем Московским…

Ехали всю ночь. В предрассветной мгле, уже близко, показалась Старица – небольшой город на берегу Волги с невысокими избами и возвышающимся над ними Успенским монастырем, который совсем недавно был восстановлен князем Андреем Иоанновичем. Совершая такое богоугодное дело, думал он о том, что все, чего он хотел получить, обязательно к нему придет. Но, видимо, не время.

* * *

1534 год

Крымские татары все же пришли весной с набегом, и были разбиты русскими воеводами у реки Проны. Полк Семена Федоровича Бельского простоял в Серпухове, прикрывая Москву, всю весну и все лето. И, конечно, туда быстро доходили известия из столицы…

В высоком тереме воеводы было тихо и темно. Терем стоял черной глыбой, возвышавшейся в кромешной ночной тьме. Ставни закрыты, слуги, словно перед походом, вооружены, все до одного.

За широким столом под низким бревенчатым потолком собрались самые близкие и верные князю люди. С ним были некоторые дети боярские[4] и окольничий[5] Иван Ляцкий с сыном. На столе стояло несколько свечей, да в углу скромно светила лампадка у образа.

Смурым был воевода, печать глубокой думы лежала на его лице. Верный ли путь он выбирает, увлекая за собой и тех мужчин, что были с ним в его тереме? У всех на устах одно – Елена бросила в темницу дмитровского князя и его бояр. За это, а также за порочную связь с Телепневым, любимцем покойного великого князя Василия, ее возненавидели. Уже за глаза называли княгиню ведьмой, зверюгой и сатаной. Это заставило его наконец решиться.

Князь с мукой взглянул туда, где среди тьмы глядело на него, освященное тусклым светом лампадки, лицо Христа, и в душе стало еще тяжелее, еще боязней. Отринуть веру свою, братьев, родную землю – легко ли? Семен покосился на всех, кто был с ним в эту ночь, и спросил:

– Молвите, братья! Верно ли решили?

– Верно, князь! – решительно ответил Ляцкий. – Коли Елена Глинская и Телепнев теперь владеют всем, то доколе нам терпеть их коварство?

– Сколько нас идет?

– Четыре сотни конников, – глядя Семену в глаза, говорил Ляцкий, полноватый рябой мужчина с тонкой седеющей бородкой, – ежели на заставе попадется отряд московский, пикнуть не успеют, порубим всех. Но то вряд ли – заставы плохо охраняются, ратники по городам стоят!

Распахнувшиеся двери заставили всех мужчин настороженно обернуться – вошел запыхавшийся гонец Микула, которого Семен направил в Москву для того, чтобы перед побегом узнать последние известия.

– Вчера ночью арестован был Михаил Глинский… В измене обвиняют…

Мужчины зароптали, стали возмущаться. Это была последняя капля – Елена и Телепнев под себя забирают всю власть!

«Что же братья просто смотрят на это? Ничего, трусы, я сам свергну их… руками короля Сигизмунда!» – подумалось тут же Семену, и, поднявшись, скомандовал твердо:

– Пора!

Он надел поверх кольчуги вотол, голову укрыл капюшоном. Его примеру последовали дети боярские и Ляцкий со своим сыном. Перед тем как затушить лампаду у образа, посмотрел на строгое, будто осуждающее, лицо Христа и, не в силах выдержать его взгляда, пусть даже изображенного на доске, торопливо задул огонек, и глаза Спасителя, пронзавшие князя до самого нутра, исчезли в темноте…

Глава 3

Просыпаясь среди ночи, маленький Иоанн уже привык слышать из соседних мамкиных покоев странные звуки – сдавленный женский стон и шумное, частое мужское сопение. Еще ничего не понимая, но уже смущаясь этого, мальчик спешил снова уснуть…

Все чаще Телепнев ночевал у Елены. Будучи редкие минуты наедине, они говорили о многом. Длинные рыжие кудри Елены рассыпаны на подушках, в глазах ее блистало само счастье. Телепнев, приподнявшись и опершись на локоть, лежал рядом, любуясь очертаниями любимого лица, укрытого ласковой темнотой.

– Ты ведь помнишь меня на своей свадьбе, Елена? – спрашивал Телепнев с улыбкой. Елена взяла его руку и поднесла к своим губам.

– Как не помнить? С того самого дня, когда увидела я твои ясные очи, эти губы…Ты пленил меня…Но что я могла сделать?

В это время в покоях Елены не было места разговорам о государственных делах. Ночью любовники отдыхали от этого бремени. Казалось, не было этих пугающих утренних известий о побеге Семена Бельского и окольничего Ляцкого в Литву, не было гневных речей в сторону семейства Бельских, не было напряженных размышлений с Телепневым с глазу на глаз о том, как поступить с братьями беглеца. Он, конечно, советовал бросить в темницу обоих, но Елена сделала по-своему – велела арестовать Ивана, среднего брата, а Дмитрия, оставив в прежнем положении при дворе, отправила на южные границы, «боронить их от татар». Так еще одна сильнейшая боярская семья была отстранена от управления государством. По сути это означало то, что Елена и Телепнев окончательно захватили власть. Остался, по их мнению, единственный опасный противник – старицкий князь Андрей.

Но сейчас об этом не хотелось думать и говорить…

– Ты бы смогла убежать вместе со мной, если б Василий был бы жив? Убежать из Московии, – спрашивал Телепнев, подавшись к любимой. Елена пронзительно взглянула на нависшую над ней тень и отрицательно покачала головой:

– Я бы не бросила своего супруга и не стала бы позорить свою семью. К тому же я – мать великого князя Московского.

Телепнев с тоской огляделся, задумавшись. Он ревновал ее к покойному великому князю, ревновал, что, пока Василий был жив, Елена не подпускала Телепнева к себе. Останься Василий живым, не заполучил бы ее Телепнев никогда! Ревновал жутко не только к мужчинам, порой даже к самой власти.

– Эх, почему наша жизнь не иная! Лучше бы не знал тебя вовсе! Не терзалось бы так сердце мое в твоих руках. Я больше, чем кого-либо, люблю тебя, Елена! Но ты государыня и мать государя. Не будет того счастья, о котором я так часто думаю!

Елена погладила его поросшие щетиной щеки – князь, как когда-то покойный Василий Иоаннович, дабы угодить возлюбленной, сбрил свою бороду.

– Не нужно мне другой жизни. Не пришел бы мой отец на службу к московскому князю, не видела бы и тебя. И зачем мне такая жизнь? Кроме тебя, нет никого в моем сердце. Ты – мое ясно солнышко, свет в оконце среди всей этой грязи и лжи…

Телепнев перехватил ее руку, схватив за запястье, приблизил свое лицо к ее лицу и проговорил строго и настойчиво:

– Обещай слушать меня во всем! Обещай!

– Обещаю, – прошептала Елена. Сейчас не была она той властной правительницей со страшным взглядом. Рядом с ним она была женщиной – любящей и любимой.

Со звериной жадностью Телепнев впился в ее губы, словно собирался растерзать их, лег сверху, а затем жестко развернул Елену на живот. Улыбаясь, она откинула рукой густые рыжие кудри с лица и выгнула спину. Княгине нравилась грубость, с которой Телепнев овладевал ею…

С рассветом он спешил покинуть покои Елены, чтобы утром предстать перед ней простым подданным, по советам и наущениям которого она правила…

* * *

Великий гетман литовский Юрий Радзивилл отправил несколько дней назад послание королю, где сообщал, что в его лагерь под Могилевом прибыли русские «беженцы»: князь Бельский, окольничий Ляцкий, а с ними значительный отряд из четырехсот всадников. Это было настоящей неожиданностью для гетмана, и ему сперва доложили, что сюда направляется московское посольство. Но, как оказалось, все намного интереснее. И пока готовили послание королю Сигизмунду, «гостей» пригласили отобедать с влиятельнейшим литовским военачальником.

Стол, укрытый белой скатертью, вмещал на себе серебряные блюда с различной запеченной птицей, отдельно в вазах стояли фрукты и ягоды, от которых слуги заботливо отгоняли мух. Графин с холодным рубиновым вином обтекал каплями. Гетман пригласил за свой стол лишь Бельского и Ляцкого и сидел, высокий и крепкий, с длинной седой бородой, слушал Семена Федоровича о бедах, свалившихся на русское царство.

– Меж боярами единства нет. Нет и твердой руки, способной удержать власть и защитить земли, ибо государь мал, и всем заправляет его мать. Ежели собрать полки ваши и пойти на Смоленщину, можно вмиг вернуть себе земли, отвоеванные у вас покойным великим князем Василием…

Конечно, в первую очередь речь шла о Смоленске, его потеря была для Литвы колоссальной, и при этих речах невольно улыбка озарила лицо старого гетмана. И перед тем как отправить послание королю, велел приписать в грамоту сказанное князем.

Ответ короля не заставил себя ждать. Преисполненный радостью, он поручил гетману приставить к «беглецам» людей, дабы они проводили их в Краков, где находился королевский двор.

Семен, начав свою авантюру, с наслаждением мечтал, как сокрушит ненавистную Елену и Телепнева, а после… После мысли омрачались сами собой, и происходящее вокруг все больше казалось сном. Хотелось проснуться, убежать, но пути назад не было – наверняка в Москве Елена уже уготовила ему темницу с оковами…

Как братья там? Не в цепях ли? Не отобраны ли земли? Все это не давало ему покоя. Вспоминался отец, наставлявший жить трем братьям в мире, вспоминалась мать, тетка последнего великого князя Рязанского Ивана, коего великий князь Василий обманом заманил в Москву, заключил под стражу и тем самым подчинил Рязань Москве.

Мать рассказывала о доблестных рязанских князьях, о своем отце, и Семен помнил, как подкосилось ее здоровье, когда княжество предков ее перестало существовать. Теперь же Семен мечтал восстановить эту несправедливость, оторвать Рязань от Москвы и стать великим князем Рязанским. Затем, сместив Иоанна и его мать, завладеть и Москвой…

В этих мыслях князь и приехал в назначенное место.

Краков произвел странное впечатление на русских. Огромный город с каменными островерхими домами, плотно прижатыми друг к другу, был населен многими народами – и татарами, и армянами, и евреями, далекими от всего мира индусами; это лишь та часть населения, кою успели заметить приехавшие беглецы. Семен, въехав, озирался на вымощенные грязные улицы, на островерхие дома, и он решительно не понимал, как в этом неуютном, сыром городе можно жить. Двое католических монахов в долгополых рясах с четками в руках перешли дорогу. Грязные ребятишки оравой пробежали мимо. Насупленные шляхтичи расхаживали в тулупах и меховых сапогах, недоверчиво и злобно озираясь на странно одетых всадников. Скоморохи и причудливо одетые фокусники были тут и там, развлекали толпу.

– Батя, от чего король Жигимонт именуется великим князем Литовским, а живет в Польше, в Кракове? – спросил у Ляцкого его юный сын, еще не познавший ни женщин, ни ратного дела.

– Оттого, сынко, что хотят они объединиться уже много лет, но пока не могут! – отвечал, понизив голос, Ляцкий. – При прежнем короле Александре Ягеллоне сейм постановил, что иметь с того времени они будут одного короля, и короноваться он обязан здесь, в Кракове, но власть короля лишь в Литве является полной. Здесь же правит шляхта. Все как в Москве, сынко, токмо вместо шляхты у нас бояре…

Вскоре русичи приблизились к Вавельскому замку, чью высокую колокольню и они узрели, едва приближаясь к городу. Замок стоял на холме Вавель, от которого и получил свое название. Высокий, каменный, он совсем не походил на небольшой в сравнении с ним деревянный терем великого князя в Москве. Говорят, король – великий любитель моды, и после того как пожар уничтожил старый готический дворец, он отстроил его в стиле ренессанса с колоннами и арками, искусно расписав фасады, но русичи не ведали о европейской моде, потому просто молча озирали странный, по их меркам, дворец. Рядом возвышался кафедральный собор Станислава и Вацлава – место, где водружались короны на головы новых королей и где покоились их предшественники.

Бельского ждали и тотчас отвели к королю. Король Сигизмунд носил прозвище Старый, и немудрено – в апреле ему исполнилось шестьдесят семь лет, довольно приличный возраст для мужчины того времени. Король обрюзг и потучнел, толстую шею его перетягивал белоснежный кружевной ворот, горностаевая мантия на плечах ширила короля еще больше; шапочка с каменьями укрывала полысевшую голову. Брови грозно сведены к переносице, а под ними сверкали маленькие злобные глазки; рот капризно искривлен, нижняя губа невероятно толста и немного висит.

«Экий хряк на троне», – невольно подумалось Семену Бельскому, когда он вошел и поклонился. Его сопровождали двое сыновей боярских и Ляцкий – все преклонили колена пред королем Польским и великим князем Литовским. Говорили советники короля. Сигизмунд же молчал.

– Его величество рад принять у себя столь влиятельных в Московии мужей, – торжественно произносил крепкий голос. – И верит, что с вашей помощью вернет принадлежащие по праву державе его земли.

После «беглецов» провели в украшенную коврами залу, посреди которой стоял богато накрытый стол с разнообразной снедью в серебряных посудинах. Факелы на стенах и свечи ярко освещали ее. Уставшие с дороги русичи быстро накинулись на еду. Отодвинув прочь причудливые столовые приборы, ели руками, рыгали и чавкали, опустошали чары с медом без остановки. Семен был хмур. Князь покосился на Ивана Ляцкого, и он, оглаживая от крошек пепельную бороду, утер длинный кривой нос платком и проговорил, хитро прищурясь:

– Когда восемь лет назад с посольством от великого князя Василия приезжал, нас по-другому здесь принимали. Не так радушно!

– Я думал, мы сразу обсудим – какие земли нам полагаются, – уставившись в одну точку, пробурчал недовольно Семен. Он скоро захмелел от вина и меда.

– Не сумуй! – отмахнулся Ляцкий. – Ешь, пей, вкушай королевскую милость. Сегодня надобно отдохнуть, а назавтра и обсудим! Они, кстати, и верно решили, что мы серьезный вес при дворе в Москве имели. Не стоило бы им ведать, что ты и в думе никогда не заседал!

– Думают – и пускай. Главное, дабы война началась. Там себя проявлю, в Москву войдем, Россию меж собой поделим…

– Война будет! Тут нет сомнений. Гетман Радзивилл после напутствий твоих стягивает силы к границам. К тому же ты ведь помнишь, едва великий князь Василий испустил дух, Сигизмунд потребовал вернуть границы 1508 года, те, при которых Литва была еще сильна, и у нее был Смоленск. Елена, не размышляя, отвергла сие. Быть войне!

Хоть и кусок в горло не лез от волнения и внутренних переживаний, Семен Бельский заставил себя отведать запеченного лебедя, и после перебежчиков разместили во дворце. Все тут же забылись мертвецким сном – усталость и нервное напряжение дали о себе знать.

Вскоре советники короля явились к нему с бумагами, по которым Бельскому передавались во владение Кормялово, Стоклишки и Зизморы. Ляцкий же получал поместья в Трокском воеводстве. Когда Семен Бельский узнал о вручении ему во владение Стоклишки, что-то внутри него затрепетало, ведь земли эти получил последний рязанский князь Иван, его сродный брат, после того как великий князь Василий подчинил Рязань Москве и он бежал в Литву к Сигизмунду. Иван умер в начале сего года, и теперь часть его земель дарована Семену Федоровичу. «Может, и Рязань я также вослед тебе получу», – подумалось ему тогда. Надеялся он в глубине души, что победа Литвы над Москвой будет легкой, а о возможных последствиях начатого им дела пока и не задумывался.

* * *

Лето 1535 года. Брянская земля

Во времена, когда Литва и Польша беспрерывно вели войны (то отражали набеги татар, то воевали с русскими, то с воинственными немецкими орденами), важным элементом рати было ополчение. Каждый землевладелец обязывался дать войску всадников в полном вооружении, и каждый шляхтич был обязан надеть доспех, какой имел, брать оружие и идти на войну. Иными словами, регулярной армии у них не было, вместо того существовал такой способ собирания рати – «посполитое рушение».

Семен Бельский, облаченный в сверкающую кольчугу и панцирь, гарцуя, ехал во главе польско-литовского отряда, над ратниками гордо развевались различные хоругви – знамена знатных аристократов. Позади, с обозами и артиллерией, шла пехота – стрельцы с луками и арбалетами, и копейщики. Бельский стоял в резерве, когда литовцы брали Гомель, теперь князь направлялся к Стародубу, дабы помочь гетманам Тарновскому и Радзивиллу захватить его.

Да, долгожданная война с Москвой началась, хотя изначально главнокомандующие литовские и польские не смогли развить успех. Немирович с тяжелыми боями и большими потерями взял Радогощ и двинулся на Чернигов и Стародуб, однако подойти к ним не смог, встретив мощное сопротивление войск московитов. Вишневецкий осадил Смоленск и долго стоял под его стенами, ослабляемый едва ли не ежедневными вылазками русских. Радзивилл же прикрывал тылы обеих частей. Вскоре и от Смоленска пришлось отступить. Ляцкий и Бельский, недавно до того вошедшие в тайный верховный совет при короле, боялись потерять доверие Сигизмунда, но, благо, он обвинил во всем своих горе-воевод, сократил войско и строго наказал Радзивиллу в следующем году проявить себя. И наказ короля сделал свое дело – в июле уже был взят Гомель. Но легкой войны, какой ее ожидали литовцы, поверив Бельскому, не было, ибо победа явно была на стороне московитов, и Семен уже тогда чувствовал, как королевский двор теряет к нему доверие. Но сейчас, под Стародубом, он имел возможность проявить себя и уже представлял, как вынудит жителей сдаться на милость врагу, обошедшись малой кровью.

Бельский был счастлив – наконец он мог почувствовать себя важной персоной, принимая участие в управлении государством. А ежели Елена и Телепнев будут побеждены? Он станет родоначальником новой ветви рязанских князей и с помощью литовцев разгромит Крым и Казань, а после… Мечтая, он не осознавал, что является лишь подданным польско-литовского короля, считал себя здесь скорее почетным гостем, но это было далеко не так!

По дороге попадаются остатки костров, сломанные телеги, какой-то мусор и свежие могилы. Вот у дороги лежат останки коровы, изъеденные птицами и животными. И стаи гаркающих ворон все чаще появляются в небе…

Он опоздал. Вместо покорно сдающегося города увидел пепелище и последствия резни. Литовский лагерь стоял неподалеку от Стародуба, ибо город, один из старейших на Руси, выгорел полностью. Страшно зияя чернотой, стояли обугленные городские стены. Вот куда спешили эти стаи вечно гомонящих птиц! Пахло гарью и тленом – город взяли два дня назад, и стояла нестерпимая летняя жара. Семен с застывшим побледневшим ликом остановил свой отряд, медленно сошел с коня и, гремя доспехами, вошел в город. За ним никто не последовал.

Отдельные группы литвинов и шляхты грабили там, куда не добрался огонь. Всюду лежали тела, обгоревшие возле обрушенных хором. Церковь превратилась в груду угля, и за ней, словно чудом убереженная, была часть города, не тронутая пламенем, и убитые лежали здесь, не уничтоженные огнем, но уже вздувшиеся и потемневшие. Мухи утробно жужжали над телами. На голове лежавшего вниз лицом мужика сидела ворона и дергала за уши, пытаясь, видимо, добраться до мертвых глаз. Поодаль с задранным подолом, бесстыдно и безвольно раскинув полные ноги, лежала убитая девушка. Трупы были всюду – старики, женщины, дети, мужчины, ратники. Остался ли еще хоть кто-нибудь, или гетманы уничтожили город полностью?

Он зачем-то вошел в дом, возле которого группа литвинов, одетых в безрукавные меховые тулупы, громко бранясь меж собой, делила какую-то утварь. В сенях почувствовал тленную вонь и услышал громкое жужжание мух. Зайдя, увидел тут же зарубленную старуху. Она лежала на спине, раскинув руки и отвернув голову, возле которой по кривому полу стекала к стене засохшая черная лужа крови. Тут же валялись разбитые кувшины и чарки, какое-то тряпье. Дверь в горницу выломана, и там весь пол был завален какой-то рухлядью. Погреб был открыт, стол и лавки перевернуты. Семен молча оглядывал разграбленную хату и уже, словно опомнившись, хотел выйти прочь, как вдруг заметил в заваленном корзинами и тряпьем углу у печи какое-то шевеление. Насторожившись, крепко схватился за рукоять прицепленной к поясу сабли и, осторожно ступая, двинулся поглядеть, что там. Под сапогами хрустел мусор.

В углу, прижавшись друг к другу, сидели двое ребятишек, мальчик и девочка. Они взирали испуганными глазенками на незнакомого дядьку в броне и с саблей, боясь пошевелиться. Семен застыл на какое-то время, и громкая литовская речь прямо под окнами заставила его опомниться. Коротко с места взглянув в окно, он вновь поглядел на детей. Каким чудом спаслись они в этом укромном углу за печкой? Какое-то время дети, спрятав наполовину лица под простынею, еще глядели на него, затаив дыхание, и он глядел, затем сделал им знак, чтобы сидели тихо и, развернувшись, вышел из хаты. Уходя, едва не споткнулся об лежащую в сенях старуху…

Когда стремглав покинул он город, помрачневший и сразу как-то осунувшийся, ему доложили, что гетманы Радзивилл и Тарновский ждут его в лагере. Оба, уже пожилые, седобородые, стояли в сверкающих панцирях, склонившись над столиком с картой. Поодаль стояли вооруженные стражники, знаменосцы держали хоругви своих военачальников, но ткани безжизненно висели от безветрия. Приветствие гетманов было безрадостным.

– Опоздал князь. И без тебя справились, – протянул Тарновский, усмехнувшись в бороду.

– Я заметил, – холодно ответил Бельский и с минуту молча глядел на них.

– Федора Телепнева взяли в плен. Он возглавлял гарнизон, – объявил Радзивилл. – Это ведь его брат возглавляет все войска московитов и правит наравне с матерью великого князя?

– Сродный. – Семен ответил вскользь, не ожидая столь приятного известия.

– Нам донесли, что боярин Василий Немой осадил Мстиславль, – говорил Радзивилл, глядя на карту. – Войско же его грабит окрестности.

– Не возьмет! – отмахнулся Тарновский и поднял взгляд на Бельского. – А ты как мыслишь? Возможет он Мстиславль взять?

– Василий Шуйский – один из опытнейших воевод в Московии, – кивнул Семен, поглядев куда-то в сторону, – глядишь, возможет. Только кабы он так же Мстиславль не вырезал, как вы Стародуб…

Оба гетмана почуяли упрек и тут же набычились, презрительно взглянув на этого беглого московита-молокососа.

– Жалеешь врагов наших? – вскричал Тарновский, сверкнув глазами. – Так, может, ты и сам враг? Иль переметнуться вздумал? Давай, пока не поздно!

– Не смей говорить так со мной, старик! – вспылил Бельский и уже едва сделал шаг навстречу, Радзивилл остановил их, рявкнув своим командным голосом и затем жестом подозвал опасливо стоявшего в стороне слугу.

– Время трапезничать, – объявил он, будто примирительно, но Семен за столом так и не притронулся к еде и все думал о тех двух несчастных детях, голодающих уже второй день. А здесь на столе и мясо, и птица, и овощи, и вино. Сейчас он ненавидел и гетманов, и короля, и самого себя, но затем поймал себя на мысли, что для достижения своих целей порой приходится переступать и через себя, и через отвращение… Смирился.