Сесиль. Стина (сборник)

Теодор Фонтане

Сесиль. Стина

Сборник

«Есть нечто подлинно волшебное в его стиле…»

Великий Томас Манн, которому принадлежат эти слова, был восхищенным ценителем творчества Теодора Фонтане, писателя второй половины XIX века, незаслуженно мало известного современному русскому читателю. Собственно, у русской читательской аудитории было не так уж много возможностей погрузиться в изысканно просветленный мир его произведений: из романов и повестей – лучшей части творческого наследия автора – в нашей стране переводились и печатались до сих пор лишь «Эффи Брист», «Госпожа Женни Трайбель», «Шах фон Вутенов» и «Пути-перепутья».

Фонтане прожил долгую жизнь (1819–1898), но «…был рожден, чтобы стать „стариком Фонтане“, первые шесть десятилетий его жизни были почти сознательной подготовкой к двум последним», – пишет Томас Манн, очерчивая чудесный человеческий и стилистический портрет своего «старика Фонтане»: «…никто из писателей как прошлого, так и наших дней не пробуждал во мне той симпатии и благодарности, того непосредственного, интуитивного восторга, того мгновенно-радостного просветления и удовлетворения, того теплого чувства, какие дарует каждая строка его стихов или писем, каждый обрывок какого-нибудь диалога».

Обозначим важнейшие вехи жизненного пути писателя, – пути, который завершился плодотворным романным двадцатилетием, определившим, по мнению подавляющего большинства исследователей, высшую фазу развития немецкого реализма.

Фонтане родился 30 декабря 1819 года в семье аптекаря в городке Нойруппин провинции Бранденбург. Бранденбург и – позднее – Берлин, найдут отражение в большинстве значимых произведений автора (одна из формальных причин появления хрестоматийной характеристики Фонтане как прусского патриота).

Будущий большой писатель должен был стать аптекарем, говорят, даже мечтал купить аптеку. Какое-то время он посещал гимназию, но основные усилия были направлены на овладение профессией отца: был учеником в берлинской аптеке, сдавал экзамен на «аптекаря первого класса», работал провизором в аптеках Берлина, Дрездена, Лейпцига и опять Берлина. Осенью 1849 года он решился оставить провизорское поприще, надеясь зарабатывать на жизнь писательским трудом.

Собственно, литературная деятельность Фонтане ведет отсчет от гораздо более ранних подражательных стихотворных опытов четырнадцатилетнего юноши и первых публикаций в «Берлинер Фигаро» 1838–1839 годов, открывших ему двери литературных сообществ, в том числе влиятельного «Берлинского воскресного объединения» («Туннель через Шпрее»). С политическими и эстетическими взглядами членов клуба «Туннель» связывают обращение Фонтане к жанру баллады. Самыми популярными из произведений этого ряда стали баллады на сюжеты прусской, по преимуществу военной истории. Исследователи много полемизировали о том, осуществился ли на данном этапе творческой эволюции автора кардинальный мировоззренческий поворот от демократических взглядов к консервативным. Решение спора видится не столь уж значимым. Гораздо важнее, что в балладах постепенно были выработаны особые способы поэтического воссоздания образа любимой им Пруссии, который каждый раз становился в итоге едва ли не главной целью Фонтане-художника. Говоря о поэтическом воплощении образа родины как творческой сверхзадаче Фонтане, мы подразумеваем не только корпус его стихотворений, но также историко-этнографические сочинения и берлинские романы периода его творческой зрелости.

Еще в декабре 1845 года Фонтане обручился со своей будущей женой Эмилией Руане-Куммер, но из-за финансовых проблем в течение пяти лет не мог позволить себе женитьбу. Впоследствии Эмилия родила ему семерых детей, трое из которых умерли вскоре после рождения.

Летом 1850 года Фонтане оставил Берлин, собираясь вступить в армию Шлезвиг-Гольштейна. Однако это намерение осуществлено не было благодаря предложению поступить на государственную службу, которая могла урегулировать его материальные проблемы. Начался журналистский период творчества Фонтане, ставшего сотрудником учреждений прусской правительственной прессы. По долгу службы в 1852 и 1855–1859 годах он жил и работал в Англии, англо-шотландские впечатления отразились в книгах очерков и репортажей «Лето в Лондоне», «Из Англии», «По ту сторону Твида».

Фонтане выступал в качестве корреспондента во время ряда военных конфликтов с участием Пруссии и был даже захвачен в плен во Франции в 1870 году. Литературно-публицистический итог этого жизненного этапа – три объемных сочинения историографического характера и «Военнопленный», книга, по свежим следам запечатлевшая «пережитое в 1870» (подзаголовок в издании 1871 года).

Несмотря на эти события, Фонтане – потомок подвергшихся гонениям на родине французов-гугенотов – не поддался галлофобии, которая была весьма распространенным вследствие Франко-прусской войны настроением, и вызвал недовольство своим благожелательным вниманием к образу врага. Однако интересно, что в романах Фонтане упоминаемые французские имена могут выполнять функцию «раздражителя», маркера проблематики особого свойства, служа отправной точкой размышлений на социальные или политические темы.

Новый творческий период, назовем его эпическим, начался в 1876 году, когда уже немолодой Фонтане принял решение оставить журналистику и полностью посвятить себя литературному творчеству, хотя театральным критиком газеты «Фоссише цайтунг» он продолжал оставаться вплоть до 1890 года. «Старик Фонтане» вступил в пору расцвета своего удивительного дара.

Особая манера Фонтане-прозаика, внимательного к бытовым деталям и подробностям человеческих характеров, умеющего сплавлять в органическое целое реалистическую точность в изображении предмета с туманом окружающих его легенд, и способного обнаружить след истории там, где, казалось бы, господствует современность, со всей очевидностью проявилась уже в «Странствиях по марке Бранденбург». Четыре тома исторических и этнографических очерков связывают разные творческие эпохи: «Странствия…» публиковались в 1862, 1863, 1873 и 1882 годах.

О первом из своих романов, «Перед бурей», который увидел свет в 1878 году, Фонтане однажды обмолвился в письме: «Я всегда забываю, что его написал»; «Штехлин», последний роман, вышел уже после смерти писателя (Фонтане умер в Берлине 20 сентября 1898 года). За время, ограниченное названными датами, было создано едва не два десятка романов и повестей, среди которых: «Грешница» (год первого издания 1882), «Шах фон Вутенов» (1883), «Под грушевым деревом» (1884), «Пути-перепутья» (1888), «Госпожа Женни Трайбель» (1893), «Поггенпулы» (1896) и лучшее детище писателя «Эффи Брист» (1896). Галерею характеров и жизненные ситуации, представленные в художественной прозе Фонтане, можно назвать, используя очень известное определение, немецкой «человеческой комедией».

Однако своеобразие метода Фонтане все-таки требует комментариев. Читатель, ищущий натуралистического, безысходно правдоподобного, изображения черных сторон действительности, равно как и читатель, жаждущий разгадок постмодернистских ребусов, или читатель, привыкший спасаться от бытовых проблем в фантазийно-сказочных пространствах, не найдут на страницах романов Фонтане привычных коллизий.

Здесь внимание сосредоточивается отнюдь не на сюжетных поворотах: даже драматические любовные перипетии не могут затмить мастерски очерченные образы вовлеченных в них героев. Портрет в романах Фонтане доминирует над сюжетным действием, портрет в широком смысле – не только как изображение внешности, но и (прежде всего!) как нюансировка характера персонажа, наделяемого яркой, подчеркнуто индивидуализированной устной речью и собственным эпистолярным стилем.

Напомним показательный факт. Когда в переписке по поводу «Стины» (приведена в примечаниях к данному изданию) автор заявил: «Для меня главные персонажи – вдова Питтельков и старый граф, и написать их портреты для меня было важнее, чем портрет Стины», он фактически признался, что, увлекшись изображением весьма колоритных второстепенных фигур, может пренебречь законами сюжетосложения.

Даже актуальная в преддверии XX века социальная проблематика находит выражение в романах писателя, лишь «преломившись» сквозь призму индивидуальных характеристик персонажей. Сравним, как разрешаются сходные конфликты в романах «Эффи Брист» и «Сесиль». В обоих случаях герои, зависимые от архаичных поведенческих норм и ценностных стереотипов, защищая свою честь, убивают обидчиков на дуэли.

Критический пафос достигает кульминации в эпизоде, когда барон Геерт фон Инштеттен случайно находит в бумагах жены письма, свидетельствующие о ее давней измене. Не чувствуя ни гнева, ни ненависти («если бы я чувствовал к нему смертельную ненависть, если бы у меня вот здесь было желание мести…»), он все-таки вызывает на дуэль бывшего любовника жены и убивает его. Безусловно, Инштеттен в своих поступках руководствуется устаревшим кодексом дворянской чести и законами общественной морали, тоже требующей пересмотра. Однако этот «рыцарь принципов» все делает не просто равнодушно, а как бы желая довести до логического завершения любую ситуацию: он выбрал в жены Эффи, потому что когда-то не смог жениться на ее матери, обидчика он наказал, потому что тот должен был быть наказан «в угоду предрассудкам». После дуэли, опять не ощущая внутренней необходимости и правоты, он посчитал, что должен доиграть начатую пьесу до финальной точки: «Теперь я вынужден и дальше ломать эту комедию: мне придется прогнать Эффи, погубить и ее, и себя».

В романе «Сесиль» полковник в отставке Сент-Арно по похожему мотиву (защищая честь) может вызвать на дуэль и убить всякого, кто поставит под сомнение репутацию его жены. Сент-Арно поступит так не «в угоду предрассудкам», а, скорее, потому что он «гвардейский офицер с головы до пят» и не знает иного способа добиваться цели, как с оружием в руках. Но гораздо важнее, что Сент-Арно – гордец и человек решительных действий («Он метал злобные взгляды, потому что было задето его самое уязвимое, если не единственно уязвимое место – гордость. Его разгневало не любовное приключение как таковое, но мысль о том, что Гордона не остановил страх перед ним, человеком решительных действий. Сент-Арно знал лишь одну страсть – внушать страх и трепет. Смелость давала ему чувство превосходства над любым человеком и в любой момент.») Сент-Арно сам устанавливает пределы дозволенного, в особенности, когда дело касается его жены. Нарушителя расплата настигает немедленно.

Выделим еще одну особенность творческой манеры Фонтане – обилие деталей и подробностей, многие из которых, на первый взгляд, представляются «информативным излишеством» или своего рода «виньеткой», стилистическим украшением. Однако на поверку детали и подробности, даже проговоренные вскользь, оказываются многофункциональными и многозначными.

Приведем пример из романа «Сесиль». Три имени абсолютно не связанных друг с другом известных людей названы в разных ситуациях, при разных обстоятельствах: Роза Бонёр, Клопшток и Аврора фон Кёнигсмарк. Три знаменитых имени, выполняющие разный комплекс функций, в итоге образуют стройную смысловую последовательность – подтекст, уточняющий, нюансирующий портрет главной героини.

Художница мадемуазель Роза, среди рисунков которой обнаружился пейзаж с коровами, умиливший Сесиль, сказала, ссылаясь на общепринятое мнение: «Дама должна рисовать цветы, а не животных. Этого требует свет, обычаи, приличия. Анималистка чуть ли не нарушает благопристойность. Это дело щекотливое. Поверьте, рисовать животных, профессионально или по склонности, – это судьба». Затем она привела свое прозвище (смысл игры слов раскрыт в примечаниях), созвучное имени французской анималистки, сторонницы женской эмансипации, разрушавшей покой благопристойных сограждан слухами о своей нетрадиционной сексуальной ориентации. В дальнейшем Сесиль, которой оказалась непонятна соль шутки, спросила об этом у мужа, и тот ответил весьма двойственно: «На мой вкус, дамам вообще не следует знать об этом. В любом случае, чем меньше они знают, тем лучше. Но так уж устроен свет, что требуется быть в курсе, и знать кое-что об этом предмете, хотя бы понаслышке».

Так имя французской художницы Розы Бонёр, мимолетно упомянутое в романе (вначале даже просто подразумеваемое, а не названное), не только ставит под сомнение границы дозволенного женщине в искусстве, но и провоцирует размышление о том, что должна и чего не должна знать светская женщина, а также подчеркивает специфику познаний заглавной героини в разных культурных областях.

Когда Сент-Арно упрекнул жену в недостаточной культурной осведомленности, он одновременно сформулировал свои представления о целях чтения и очертил ее круг чтения – может, и широкий, но, с его точки зрения, бессмысленный и «бесполезный»: «Я тут недавно заглянул в твой секретер и ахнул. Во-первых, желтый французский роман. Ну, это еще куда ни шло. Но рядом лежал какой-то Эренштрём: „Картина жизни, или сепаратистское движение в Уккермарке“. Что это? Ведь это просто смешно, дешевая душеспасительная брошюрка. На этом далеко не уедешь. Не знаю, полезно ли такое чтение для твоей души, допустим, полезно, хотя я сильно сомневаюсь. Но что толку от Эренштрёма в светской жизни?» В дальнейшем станет еще более явственной специфика литературных предпочтений героини и будет назван текст, близкий ей.

Галерея портретов Кведлинбургского аббатства, вернее, портрет одной из настоятельниц, Авроры фон Кёнигсмарк, напомнил героине об историческом романе, который увлек ее примерно год назад. (Надо сказать, что Сесиль никогда не проявляет внимания к предметам, руководствуясь только эстетическими или антикварно-историческими соображениями.) Из романа Сесиль узнала о подробностях бурной жизни прекрасной графини Кёнигсмарк и, по всей видимости, восприняла ее как фигуру родственную, ощутив близость их судеб: обе красавицы и обе долгое время терпели сомнительное положение любовниц высокородных мужчин (Аврора была любовницей саксонского курфюрста).

Третье имя из рассматриваемого нами ряда, упомянутое во время все того же осмотра достопримечательностей Кведлинбурга, – Фридрих Готлиб Клопшток, немецкий поэт, кумир штюрмеров – заставляет задуматься о возможных аллюзиях Фонтане на знаменитый роман И.В. Гете «Страдания молодого Вертера». Гетевская Лотта, произнеся в сцене после грозы только одно слово: «Клопшток!» – безоговорочно убедила Вертера в общности их вкусов, идеалов, жизненных устремлений. Сесиль, в отличие от Лотты и всех участников экскурсии, совершенно не знала поэта. В ее глазах Клопшток не выдерживал никакого сравнения с Регенштайнером, запертым когда-то в ящике «разбойником».

Таким образом, имя Клопштока позволяет выявить противоположный, если не сказать контрастный, Сесили литературный женский персонаж. Имя Розы Бонёр маркирует актуальную полемику по «женскому вопросу». Имя же Авроры фон Кёнигсмарк вводит образ выдающейся женщины прошлого. А все три имени вкупе характеризуют достоинства и недостатки круга чтения героини – своего рода проекцию ее судьбы и характера.

Уже приходилось говорить, что и для Фонтане-поэта, и для Фонтане-автора очерков, и для Фонтане-романиста существовала единая художественная задача: лейтмотив всей его долгой творческой жизни – воссоздание образа родины. Этот тезис, безусловно, не гипербола. Картина Пруссии, как пазл, складывается из множества фрагментов, любовно и тщательно прорисовываемых мастером Фонтане на страницах его книг. Он вплетает в повествование исторические экскурсы, описания ландшафтов, легенды, он запечатлевает образы своих современников (вот два берлинца в путешествии, вот немецкие юноши-спортсмены, вот типичная берлинская няня), он даже воспроизводит берлинский жаргон своего времени.

Кто-то скажет: это время ушло, мир изменился, «старик Фонтане» устарел. Что ответить? Наверное, то, что вряд ли когда-нибудь устареет мастерство проникновения в человеческий характер, вряд ли перестанет восхищать умение «просветлять» даже трагические перипетии, вряд ли перестанет удивлять дар красноречивой, многозначной детализации действительности.

И. Черненко

Сесиль

Глава первая

– Тале, второй класс.

– Последний вагон, сударь.

Пожилой господин далеко за пятьдесят, к которому было обращено это указание, подал руку своей даме и медленным шагом, каким сопровождают выздоравливающих, повел ее к концу состава. Все верно, табличка, вывешенная на вагоне, сообщала: «На Тале».

Это был один из новых вагонов с откидной лестницей. Господин, одетый с особой щеголеватостью (синий сюртук, светлые панталоны и коралловая булавка в галстуке), поднявшись по лестнице, обернулся, чтобы помочь своей даме войти в вагон. Все места еще были свободны, можно было занять любое, но зато и выбор был мучительным. Прошло не меньше минуты, прежде чем стройная дама в черном платье приняла трудное решение и заняла подобающее ей место. Сопровождавший ее господин, расхаживая из конца в конец вагона, то и дело открывал и закрывал окно и выглядывал на перрон, словно ожидая кого-то. Однако, судя по всему, его беспокойство не имело отношения к вопросу о месте, И действительно, он успокоился лишь тогда, когда слуга в полуливрее вручил ему билет и багажную квитанцию. При этом слуга извинялся за опоздание и постоянно называл пассажира господином полковником.

– Хорошо, хорошо, – отвечал тот, кого так упорно величали господином полковником. – Наш адрес ты знаешь. Держи лошадей в порядке; выезжай каждый день по часу, не дольше. И будь осторожен на асфальте.

Потом появился кондуктор и с почтительным поклоном компостировал билеты пассажира, безошибочно распознав в нем старого военного.

Наконец, поезд тронулся.

– Слава Богу, Сесиль, – сказал полковник, чей зоркий и почти колючий взгляд стал лишь острее из-за небольшого бельма на левом глазу. – Слава Богу, Сесиль, мы одни.

– Надеюсь, одни и останемся.

На этом разговор снова прервался.

Всю ночь накануне шел дождь, и городской квартал, протянувшийся вдоль реки, по которому сейчас проезжал поезд, был затянут легкой утренней дымкой, достаточно прозрачной, чтобы позволить нашим пассажирам рассмотреть задние стены домов и окна спален, в большинстве своем раскрытые настежь. Странные вещи представали здесь взору, но замечательнее всего были увеселительные заведения и летние сады, разбитые под высокими арками железнодорожных мостов. Весь сад между черными от сажи флигелями состоял из шести-восьми шаровидных акаций, вокруг них было расставлено столько же окрашенных в зеленый цвет столов и прислоненных к ним садовых стульев. Перед входом в винный погреб стояла ручная тележка, запряженная собакой, и было отчетливо видно, как в погреб вносят корзины и бутылки и столько же пустых бутылок выносят из погреба. В углу зевал сонный кельнер.

Но вскоре поезд вынырнул из городской тесноты, а вместо нее появились широкие водоемы и поля, за которыми, чуть ли не как привидение, высилась Триумфальная колонна. Дама указала на нее кивком головы под кружевной вуалью, после чего опустила занавеску на открытом окне, хотя всего наполовину.

Между тем ее спутник принялся изучать испещренную жирными штрихами карту железнодорожных путей в окрестностях Берлина. Но не слишком продвинулся в своей ориентации и обрел уверенность, только узнав ограду Зоосада.

– Смотри, Сесиль, вон там вольеры для слонов, – сказал он.

– А-а, – протянула его спутница, пытаясь изобразить интерес, но продолжая вжиматься в спинку своего углового сиденья. Она распрямилась, только когда поезд прибыл в Потсдам. Здесь по перрону прогуливалось много военных, и среди них один старый генерал. При виде Сесиль в окне вагона, он с подчеркнутой любезностью приветствовал ее, но тут же постарался отойти подальше. Она заметила это, как заметил и полковник.

Но вот раздался звонок, и поезд двинулся дальше, по мостам через Хафель, сначала по Потсдамскому, а потом по Вердерскому. Оба пассажира молчали, только занавеска с вышитыми на ней буквами MHE[1] весело трепетала на ветру. Сесиль, не отрываясь, смотрела на нее, словно хотела разгадать глубокий смысл этих литер. Однако же ей это не удалось, разве что бледность ее лица стала еще заметнее.

– Располагайся удобнее, – сказал полковник. – И приляг, вместо того, чтобы жаться в углу.

Она согласно кивнула, а он принялся хлопотать вокруг нее с пледами и одеялами.

– Спасибо, Пьер. Спасибо. Подай мне только вон ту подушку.

И она, закутавшись в плед, закрыла глаза, а полковник погрузился в чтение какого-то путеводителя, делая пометки на полях. Лишь время от времени он отрывал глаза от книги и наблюдал за якобы спящей спутницей с выражением внимания и участия, которые непременно стоило бы поставить ему в заслугу, если бы не примесь суровости, упрямства и своеволия, весьма ослаблявшая производимое им впечатление надежности. Судя по всему, за всем этим скрывалась некая история, и красивая женщина (на что указывала и разница в возрасте) была добыта им ценой разного рода борьбы и жертв.

Через некоторое время она открыла глаза и принялась смотреть на пейзаж за окном, который беспрестанно менялся: мимо проносились пахотные поля и фруктовые сады, а потом снова широкие полосы лугов. Она не произнесла ни слова. Казалось, даму, едва-едва пришедшую в себя, вполне устраивает эта апатичная дрема.

– Ты ничего не скажешь, Сесиль?

– Нет.

– Но мне-то позволено говорить?

– Разумеется. Говори, я слушаю.

– Ты заметила Сальдерна?

– Он поздоровался с особой любезностью.

– Да, с особой. А потом избегал тебя и меня. Как мало самостоятельности у этих господ.

– Боюсь, ты прав. Но что с того? Почему мы должны мучить и казнить себя? Расскажи мне что-нибудь веселое. Что-нибудь о счастье и радости. Разве нет никакой истории о путешествии за счастьем? Или это всего лишь сказка?

– Наверное, сказка.

Она печально кивнула. Непроизвольный, хотя, конечно, лишь мимолетный жест не остался незамеченным. Он увидел, что глаза ее затуманились, взял ее за руку и сказал:

– Перестань, Сесиль. Может быть, счастье ближе, чем ты думаешь, и висит где-нибудь в Гарце на какой-нибудь скале. Я сниму его оттуда для тебя, или мы сорвем его вместе. Представь, отель, где мы будем жить, называется «Десять фунтов»[2]. Ну, разве не напоминает это доброе старое время? Я прямо вижу те весы, на которых ты будешь взвешиваться, ежедневно становясь здоровее. Ведь прибавлять в весе означает выздоравливать. А еще мы будем ездить в коляске по окрестностям и пересчитывать оленей, которых завел у себя в парке граф Вернигероде. Надеюсь, он не будет иметь ничего против. И повсюду, где есть эхо, я буду давать салют в твою честь.

Казалось, эти слова пришлись ей по душе, но, в общем-то, не много для нее значили.

– Надеюсь, мы подолгу будем одни.

– Почему всегда одни? Зачем? Как раз тебе нужно бывать на людях.

– Может быть. Только никаких табльдотов. Обещай.

– Обещаю. Но думаю, что ты скоро изменишь свое мнение.

И тут разговор снова угас, а поезд мчался все быстрее сначала мимо Бранденбурга и его Церкви Святого Годехарда, потом мимо Магдебурга и его собора. В Ошерслебене прицепили состав, идущий до Лейпцига, скорость немного замедлилась, потому что давал о себе знать подъем, вот подъехали к Кведлинбургу, за которым высилась церковь Брокенского аббатства. Пейзаж все больше напоминал цветущий сад, и если прежде за окном виднелись пшеничные поля, то здешние угодья напоминали сплошные клумбы.

– Смотри, Сесиль, – сказал полковник. – К твоим ногам брошен цветочный ковер, и Гарц принимает тебя как принцессу. Чего тебе надобно еще?

И она выпрямилась и улыбнулась.

Через несколько минут поезд остановился в Тале, где купе тотчас облепил рой кучеров и всякого рода зазывал и гостиничных слуг: «Хубертусбад»! «Лесной кот»! «Десять фунтов»!

– «Десять фунтов», – повторил полковник, вручая услужливо подскочившему носильщику багажную квитанцию. Он предложил руку Сесиль и зашагал к отелю, расположенному прямо у вокзала.

Глава вторая

Утром большой балкон гостиницы «Десять фунтов» был занят лишь наполовину, и только десяток постояльцев любовались раскинувшимся перед ними пейзажем, почти не утратившим свою прелесть из-за труб соседней фабрики, поскольку легкий ветерок с равнины отгонял густые клубы дыма к горам. Кругом царила тишина, нарушаемая лишь журчаньем Боде, далеким фабричным грохотом и совсем близким щебетом нескольких ласточек, слетавшихся к лугу в парке перед балконом. Луг был самой прелестной частью пейзажа, чуть ли не более красивой, чем склон горы вкупе с его фантастическими зубцами, но еще более, чем сочная зелень, ласкала взор масса деревьев, инкрустированная в эту зелень весьма умелой рукой. Между перемежавшимися кленами и платанами теснились разного рода декоративные кусты: пестрели яркими цветами лириодендрон и ракитник, калина и акация.