Трубадур и Теодоро, или Две двести до Бремена

Вопреки опасениям, организм, благодаря исключительной природной скупости, удержал все, что с немыслимой щедростью было в него залито. До капли. Щедрость, кстати, тоже была природной. Попытка осмыслить этот парадокс и отвлекла центр управления телом от задуманного, в определенный момент казавшегося неотвратимым. Неразличимые в тумане, но помещенные в него неугомонной зрительной памятью фрагменты пейзажа потихоньку замедлились в пародии вальса и, утомленные монотонным движением, замерли на условно привычных местах.

– Твою мать!

Трубадур вновь обрел нерадостную способность слышать собаку.

Ему сильно захотелось крикнуть ей что-нибудь неприятное. Он открыл было рот, но в него тут же – случайной пулей – залетела какая- то живность. То ли муха, то ли мотылек, поди разбери. И оказалась мгновенно проглоченной в таком вот – «то-ли-то-ли» – неопознанном виде. Совершенно неожиданно для обоих.

– О как! – только и смог произнести Трубадур, подумав при этом, что у собаки, похоже, обнаружился не менее гнусный союзник. А у него хищнический инстинкт.

«С собой разберусь потом, а союзник – тот, гад, обнаружился и тут же пал жертвой… Назовем это ненаучно, зато по-умному: конвульсивным сглатыванием. А может, есть такая тема в науке? Звучит ничуть не тупее, чем консульское обслуживание. Такая наука точно есть, международные отношения называется. Короче, схарчил раб божий его же. Господи, убереги от промахов в пунктуации! Сдохнуть как я обнаглел! Я прощен, а? Прощен? Что значит: кто знает? Шутник. Каюсь, благодарствую, не повторю, устыжусь. На месте насекомого я бы, наверное, ждал, готовился к тому, что однажды меня прихлопнут, расплющат, отравят, запытают насмерть разрядами тока в голубой лампе. Я был бы главным насекомым пессимистом в живом мире. Надолго ли? Да, это вопрос, а не ответ. Хм. Но чтобы вот так запросто и беспардонно оказаться проглоченным? Нет, к такому исходу нельзя загодя подготовиться. Разве что ты от рождения – кусок сыра», – размышлял Трубадур, допуская, что с таким же успехом (он же – неудача, он же – печальный итог) можно было думать об урожденной колбасе, урожденном хлебе и вообще о всевозможной еде. Он чутко прислушивался к себе в ожидании, что внутри него сейчас зажужжит и станет понятно, как глубоко пришелец проник в организм. Неизвестность придумана для того, чтобы тяготить, но в роду Трубадура было два исследователя – творчества Тютчева и океанских глубин. Трубадур сдюжил. Он шумно прочистил горло, потом обильно сплюнул, надеясь таким образом выдворить нечисть в привычную для нее среду обитания. Однако фокус не удался.

«Как странно устроен человек. – Трубадур отстраненно, как на чужое, глядел на собственное колено и опадающий бугорок слюны. – Вроде бы рот и мозг находятся в голове, то есть в одном и том же месте, недалеко друг от друга, а команда «Выплюнь!» мало того что прошла с явным запаздыванием, так еще и этот постыдный, ужасный недолет».

Он вспомнил, как однажды на занятии по военной подготовке ему улыбнулось совершенно непередаваемым образом впечатать учебную гранату прямо под ноги отставному полковнику Младенко, по прозвищу Младенец. За две минуты мальчишки выучили с десяток новых словочетаний, а виновник разноса усвоил, что если ему «плевать на священный долг, то долгу на него – тоже плевать».

«Устами Младенца… – покачал головой Трубадур. – А ведь сколько лет прошло. Всем на меня плевать, мне на всех. Мне самому на себя плевать. Так я и наплевал!»

Тут ему в голову пришла новая мысль: «Что, если прямо сейчас все те, кому на меня наплевать, возьмут и плюнут одновременно? И попадут?» Он подумал, что в этом случае обречен, и представил себе газетный заголовок: «Выходец из России заплеван насмерть!», – потом перевел эту фразу на английский, чтобы вообразить, как продавцы газет будут выкрикивать ее в лондонской подземке. Одна проблема – посетить Лондон потенциальной жертве не довелось, поэтому было неясно, принято ли в тамошнем метро торговать прессой.

«Должно быть, принято… – предположил Трубадур. – В конце концов, Англия – страна бесконечных традиций, – пришла ему на ум фраза из путеводителя или рекламы путевок. – Интересно, а есть ли у англичан традиция придушивать собак, если те без умолку, часами изводят людей однообразием исповедей, жалоб, капризов, настоятельных требований?»

– Эй вы там! – крикнул он в заходившуюся лаем темноту. – Сделайте уже что-нибудь со своей собакой! Если ей пригрозили кастрацией, то я ответственно отменяю экзекуцию. Пусть тешит плоть себе в удовольствие. Или я призову на помощь британский парламент со стариной Борисом, и они скопом отымеют вас всех!

Никаких перемен. Все осталось как было. По-видимому, слухи о быстрых на язык, но в сущности неторопливых обитателях Вестминстерского дворца дошли и до здешней средиземноморской глухомани.

Трубадур принялся составлять фразу похлеще. Однако утомительная борьба организма с вторгшимся в него насекомым и сопутствующая напряженная умственная работа сделали свое дело: на попытке изъять из проекта речевки матерные слова он задремал. Последняя мысль Трубадура была адресована интервенту: «Жаль, что в пищевой цепочке я пропустил рыбу».

…С каждым шагом лес впереди становился все гуще, но Трубадур продолжал шагать, мстительно не оглядываясь. Собака осталась у него за спиной, на опушке, привязанная к чахлой осине. Саму собаку Трубадур не видел, однако точно знал, что она именно там. Какое-то время лай еще доносился до него, но вскоре утих, а затем и пропал совсем. Отчего-то ему стало жаль веревку, которая не позволила собаке бежать за ним. Не веревка – нарядный такой канатик, в ярко-красном нейлоновом чулке с желтыми крапинками, с мизинец толщиной, не больше. Неожиданно лай прорезался снова, и Трубадур подумал, что на самом деле он, не замечая того, в задумчивости сделал круг. Но тут деревья странным образом разомкнулись, будто распахнулся занавес из подвешенных к небу вековых сосен. Вот только вместо сцены открылось недоброе зимнее море. Трубадура качнуло резким порывом ветра. От неожиданности он сделал шаг назад и набычился, чтобы воздушный кулак не запечатал легкие. В одночасье стало зябко и неуютно – настолько враждебными были темные тугие валы, опадавшие бесконечными тоннами на песчаный берег. Длинными голодными языками волны стремились дотянуться до подножия высокого обрыва, на котором стоял Трубадур, подавшись вперед и вытянув перед собой руки. Он словно оберегал от стихии идиллию за спиной, подозревая, что защищать уже нечего – новый мир навсегда запечатал для него старый. Когда волне удавалась ее злая шалость, Трубадур чувствовал, как содрогается и проседает земля под ногами, но, как принято в снах, не мог двинуться с места, зачарованный неведомой властью. Вдалеке, почти на границе видимости, появлялась и исчезала верхушка алого паруса. Опять вернулась мысль о пестром канатике…

«Откуда он вообще взялся, этот чертов канатик? У меня такого никогда не было. И сейчас нет. Ни на лодке, ни дома. И при чем тут алый парус? Я же не Ассолью разгуливал во сне?!»

Немного поёрзав в кресле и тем самым ослабив объятия сна, Трубадур, все еще не до конца проснувшись, попытался ухватиться за промелькнувшую мысль – что за подсказки подсовывает ему подсознание, на что намекает?

«Только чур, перемену пола отметаем сразу! Что еще?»

Правильные ответы тут же кинулись от него врассыпную, оставив на виду разменную мелочь:

«Ничего хорошего тебя, брат, не ждет».

«Старый знакомый», – ласково подумал о своем полусне Трубадур.

Однако на душе стало немного пакостно и чуть тревожно. Хорошо хоть не настолько, чтобы окончательно пробудиться и затолкать себя под холодный душ – смывать грозящие сбыться предчувствия; аморфные и липкие. Через несколько минут он опять глубоко и размеренно задышал, временами негромко, протяжно всхрапывая. Возможно, интересующие ответы все-таки покинули свои схроны и посетили его, но, как водится в глубоких снах, Трубадур тут же об этих встречах забыл, не успев ни порадоваться, ни погрустить.

Глава пятая

Трубадур хоть и предпочитал из соображений практичности моторные яхты, и даже владел одной – невеличкой, душа его, по обыкновению романтических морских душ, всегда тянулась к парусникам. Правда, его больше привлекали обводы, иными словами – дизайн, а не воспеваемое рьяными поклонниками парусов истинное единение с природой, переходящее время от времени в бескомпромиссное единоборство с ней же. Последнее обстоятельство, неизбежно сопутствующее любви к мореплаванию, категорически не нравилось Трубадуру вне зависимости от типа судов. Но не бахвалиться же собственными страхами! И любивший моряцкую браваду не меньше чем выпить, в редкие минуты самоедства Трубадур упрекал себя за фарисейство.

На мощной моторной лодке, справедливо считал он, больше шансов избежать встречи лицом к лицу со стихией. Трубадуру это не раз удавалось, и, судя по тому, что третьего дня мы болтали по телефону, – удается по прежнему.

Людей, обожавших утюжить под парусами зимние моря, Трубадур непривычно вежливо называл «безрассудными», поясняя удивленной публике:

– Если бы среди этих странных граждан не было моих близких друзей, которым я задолжал много-много денег, то не сомневайтесь – зваться бы им полными «ебанько» или кончеными мудаками. Но обстоятельства, увы, сильнее нас.

Рискну предположить, что этим друзьям Трубадура весьма нескоро доведется узнать из его уст всю правду о себе, раз уж событие это напрямую связано с вероятностью урегулирования финансовых отношений. Надеюсь, что и со мной в ближайшие годы он будет сдержан и кроток. Как и положено с кредитором. Хотя романтика парусов никогда меня не увлекала, обошлось. Я вообще с детства побаиваюсь воды. Исключения делаю только для содовой.

– Под парусом в шторм… Это же форменный ад! Ни одному нормальному человеку не придет в голову туда соваться. Если, конечно, это не единственный и последний способ заработка. Спасатель, к примеру. А чтобы вот так, добровольно, да еще за немалые, скажу тебе, деньги… Лодки же не копеечные, совсем нет. Ты подстегни фантазию, представь себе: ветер молотит – кувалда, мать его, вселенская, волны черные, вспененные, злобные. Кто мать ветра? Мельница устроит? Ну да, все наоборот. Отстань, а?! Мачту снесло, корпус трещит, скрипит, будто зубы крошатся. Внутри задраенной, заблеванной каюты – пара особей, бесполых от ужаса. Цепляются за что только можно, головы берегут, надеются, что они им еще пригодятся… – Трубадур явно на что- то отвлекся, я решил было угадать и подумал про мотоциклистов, их шлемы, но поторопился. – Представил? Да, забыл про томик Бродского, чудом удержавшийся на полке. Не нравится Бродский? Хорошо, пусть будет Твардовский, какая разница! Прости. Это не тебе, это я Иосифу Александровичу. Офигительно романтично! Хочется воскликнуть: «Так держать!», – вспоминая детсадовского завхоза, который нас, мальчиков, учил писать стоя.

Каюсь, что я не совсем по-товарищески подверг цензуре экспрессивную речь Трубадура, однако, обладая толикой воображения, вы легко получите представление о его (и своем в том числе) запасе ненормативной лексики, удивительной кладовой суррогатов эмоций.

Кстати, у бушменов есть сказка «Сын ветра», изобилующая непроизносимыми именами, но суть не в них – там есть и мать ветра, и она тоже ветер.

Среди владельцев моторных яхт я, признаться, тоже встречал любителей романтического экстрима, но в общем и целом Трубадур был прав – эта публика все-таки посолиднее. Солидность вообще в контрах с экологичностью, мне так кажется. А может быть, все идет от моих приятелей из «Гринписа» с их неуемной стрит-культурой в одежде и неразделенной верой в нашу общую обреченность. Правда, должен признать, зарабатывают они на своих «тараканах» неплохо. Словом, кто с дизелями и без парусов, те зиму не любят. Бывает, и они покидают причалы зимой, но пасутся в море исключительно днем, ненадолго и только в хорошую погоду. Иначе говоря, редко выходят, почти никогда.

В этом году все тем более стоят на приколе, такая прикольная нынче зима. У Трубадура на прошлой неделе треть черепицы с крыши сдуло, как и не было, а прогноз обещал солнце и штиль. Трубадур бесновался:

– Какой прогноз?! Где он твой прогноз?! Вот и напиши, мудак, своим мудакам начальникам, что штиль сдул. Обычный для этих мест мудацкий штиль.

Впоследствии я так и не понял, купился ли страховой агент на обаяние моего приятеля, с наслаждением произносившего повторяющийся эпитет по-русски, или нет.

Все-таки хорошо, думал я, что Трубадур хоть кому-то не задолжал, а то ведь, неровен час, зачерствел бы душой, вынужденно пряча эмоции.

Вечером, когда стемнело, мы вдвоем изобразили на влажном песке фигуру, напоминавшую огромного неуклюжего Голема, на груди написали «Прогноз» и щедро помочились на надпись.

Говорят, что прогнозы к нашим нынешним бедам отношения не имеют, не могут они поспеть и не поспевают за переменами климата. Мол, всему виной глобальное потепление. Но Трубадур недоверчив. Во- первых, талдычат об этом те же метеорологи, что потчуют нас прогнозами с гнильцой, а во-вторых – Трубадур грешит на Хорхе, который не так давно перекладывал крышу на его доме. Похоже, на сопли черепицу крепил. Да еще красотка соседская Лусия гарцевала в зоне прямой видимости. Туда пойдет, назад вернется… Отвлекала, короче, и без того не самого способного и трудолюбивого парня. Хорошо еще, что у испанцев под черепицей монолит из бетона, а то метался бы Трубадур с тазиками от одного водопада к другому в каждый дождь до самого лета.

Спрашиваю у Хорхе, когда он крышу приятелю начнет восстанавливать, сам я второй на очереди, а он говорит, что лучше выждать, пока всю черепицу сдует – «с края легче будет идти». Вот же осёл, прости Господи… Трубадур сразу сказал ему, что «идти» можно прямо сейчас и набросал примерный маршрут.

– Дебил криворукий, – оценил Трубадур уходящего Хорхе.

– The bill? – неожиданно обнаружил тот первичные признаки английского. – Завтра занесу.

– Не заносись, – урезонили его по-русски. Я урезонил, так как автор реплики про дебила слегка опешил:

– Вроде бы дурак дураком…

А Лусии Трубадур ничего не сказал. Ни слова упрека, ни даже намека. Та и в самом деле хороша, чертовка.

Глава шестая

Отец Лусии внешне похож на короля российской эстрады – такой же смуглый, большеглазый, сам весь большой, шумный и, что характерно, нерусский. Русской была мать девушки. Трубадур в жизни не видел ее, даже на фотографии, но безошибочно угадывал в дочери те неуловимые черточки без названий, которые всегда очаровывали его в соотечественницах, тем самым немало осложняя и без того непростую жизнь. Выспрашивать подробности у «короля Филиппа» (так Трубадур сразу же окрестил соседа) было неловко, собирать сплетни – унизительно. Однако, стоило Трубадуру при знакомстве упомянуть, откуда он родом, как улыбку ветром сдуло с лица испанца, следа не осталось.

«Похоже, не я один купился на это самое «неуловимое без названий»… Чую, не меньше моего ты вкусил, бедолага», – мысленно рассудил Трубадур, но искреннего сочувствия не испытал. Даже выжившие не испытывают искреннего сочувствия к павшим, а тут – оба, смотри-ка, в пролете. Так что Трубадур вполне простительно позлорадствовал: «Значит не везде и не во всем, что бы там ни утверждали расплодившиеся хулители, господствовала в советские времена политика двойных стандартов. По части баб, прямо скажем, все было очень даже честно: что своим, то и на экспорт. А посему – страдайте теперь, сраные подслеповатые сеньоры, в свое иностранное удовольствие. Так то!»

По правде говоря, Трубадур с первого дня удивительным образом расположился к соседу. Догадывался, понимал, что «привез» он в свою жизнь, покатавшись на «русских» горках. Чувствовал: схожих тягот было – хоть отбавляй. А вот тот, в свою очередь, отнюдь не спешил растрачивать себя на встречное дружелюбие.

На самом деле, у «короля Филиппа», конечно же, было другое имя. Звали его Мигелем, но Трубадур обещал себе вспомнить об имени, данном соседу родителями, не раньше, чем на испанский трон сядет нынешний молодой наследник. Исключительно из политкорректности. Не должно быть в Испании двух «королей Филиппов».

Мигелем тогдашний «король Филипп» станет довольно скоро, но и батюшка его, до недавнего времени царствовавший монарх Хуан Карлос I, не утратит с выходом в тираж своего обаяния. По-прежнему симпатичнейший человек. Мы как-то обедали в одном ресторане, сидели практически за соседними столиками. В Испании, особенно на Майорке, такое нередко случается, надо только места знать.

К слову, Мигелем сосед Трубадура пробудет по-честному часа два. Согласитесь, достаточный срок, чтобы считать себя свободным от опрометчивых обещаний. В самом деле, привыкли уже: «король Филипп», да «король Филипп». К тому же никто, кроме нас двоих, в эту преступную тайну не посвящен. И пошла она в жопу, политкорректность.

Прав ли был Трубадур в своих догадках по поводу предвзятого отношения «короля Филиппа» к выходцам из России, или какие другие причины будили в соседе подозрительность и настороженность, но только в первый год знакомства тот звал Трубадура в гости только из вежливости. Рассчитывал на понимание и непременный отказ под благовидным предлогом. На воспитанность и чувство такта, иными словами, рассчитывал. Зря. Наивный. Всякий раз ошибался. Обманывался, можно сказать. Трубадур хоть и не обременял «короля Филиппа» долгим присутствием, но местной традицией – приветствовать знакомых женщин поцелуями в обе щеки – наслаждался, на мой взгляд, до неприличия откровенно. Нельзя было при этом не заметить – и я замечал, – скрытую избирательность моего приятеля. Дам, отмеченных штрихами увядания, Трубадур не избегал, но и не сближался с ними, с почтением склоняя голову издалека. Лусия всегда была на таких вечеринках на правах хозяйки, иногда Трубадур притворялся забывчивым и здоровался с нею дважды, уходил тоже не сразу. Но это лишь в том случае, если «король Филипп» был чем-нибудь занят и не находился в непосредственной близости.

У самого Трубадура отец Лусии бывал много чаще. Заглядывал, чтобы выпить с соседом по стопке. А заодно, вроде бы ненароком, прогуливался по дому, заглядывал во все укромные уголки. Начинал обычно со спальни, в которой, наверное, ориентировался не хуже, чем в своей собственной. В дни таких спонтанных визитов нетрудно было догадаться, что Лусия припозднилась, а батюшка «переживают и нервничают». Иногда Трубадур находил предлог, чтобы облегчить ему задачу «случайного» путешествия по жилищу, но чаще наоборот – заставлял помучиться, подолгу не отпуская с террасы. При этом двери в спальню нарочно были закрыты, а неплотно сведенные ставни временами поскрипывали, создавая иллюзию, будто в комнате кто-то неловко прячется. Трубадур как-то рассказал, что неделю провозился со ставнями, поливая петли соленой водой, дабы ржавчиной прихватило, иначе никак скрипеть не хотели. Когда старания увенчались успехом – радовался, как ребенок.

А еще он грозился купить не сегодня завтра и затащить в спальню самый большой, какой найдется, шкаф или сундук.

– Лучше сундук. Громадный такой сундук. Снаружи навесить замок амбарный, внутрь запустить трудягу ежика. Только представь. Тук-тук-тук… Доча, это ты?!

По правде говоря, мне казалось странным, что «король Филипп» видит в Трубадуре угрозу для своей очаровательной и бесконечно юной дочери. С другой стороны, я не мог не признать, что моему самолюбию, окажись я на месте приятеля, эти отцовские треволнения польстили бы сверх всякой меры.

У меня тоже наличествуют соседи с дочерью на выданье, но нервы у них – не чета «королевским». Или я так очевидно добропорядочен? Мне нравится ход своих мыслей. «Должно быть, мой облик источает скромное благородство, в нем легко прочитывается подчеркнутое неприятие фатальных решений. Гениально». Трубадур бы на это сказал: «Ты насквозь провонял лестью».

Было время, когда русский сосед проходил по разделу экзотики. Возможно, оно еще не закончилось – мне ли об этом знать. Чтобы развеять печальные мифы, я счел за благо пригласить ближайших соседей на чай с винцом. Выпить, закусить, поболтать. С последним вышла промашка: я «тупил» по-испански, соседская дочка «тупила» в ответ по-английски, остальные гости тупо наблюдали за тем как мы «тупим» и что-то «тупили» обо мне на островном, майоркианском.

В Италии девушку звали бы Джульетта. На родном для нее испанском имя звучало как Хулиета. Вот так. Все разрешилось само собой. При знакомстве я сразу подумал испорчено: «Удивительно говорящее имя. В самом деле, почему именно эта?» И еще предсказал, неплохо зная себя, то есть все наперед, что вопрос, постучавшись однажды, рано или поздно начнет посещать меня с навязчивой регулярностью. Уже без стука. Кто подпишется на такие трудности.

Скрывать не стану, Лусия мила, умна, хороша собой… И тем не менее – слабоват повод позволять какому-то замшелому ревнивцу шастать по своему дому. Ну да, дом не мой. Так я и не лезу.

Как-то я заметил Трубадуру, просто к слову пришлось, что в нашем возрасте о принцессах пора забыть, нынешний наш удел – королевы-матери, и это хорошая карта. Впрочем, есть еще недокучливая и благодарная прислуга. В ответ Трубадур широко улыбнулся и ободряюще похлопал меня по плечу:

– Отлично сказано. Недокучливая… Это я у тебя, пожалуй, стащу.

Черт бы побрал эти маленькие городки! Все всё знают, сплетник на сплетнике, деревня.

Обычно Трубадур с «королем Филиппом» выпивали, подолгу обсуждая рыбалку. Когда рыба кончалась, принимались нещадно ругать туристов и чуть более осмотрительно – городские власти. Но никогда, по молчаливому соглашению, не выходили за рамки нейтральных тем, и уж тем более не посвящали друг друга в свои мысли и тайны. Так и должно быть, если не нужны лишние проблемы с соседями. Особенно – с мучимыми ревностью отцами хорошеньких дочерей. А может быть, это испанское своеобразие. Если так, то оно к себе очень располагает. Когда-то, давным-давно, я весьма дипломатично завел с очередным соискателем лавров тестя «шарманку» про подлёдный лов, а он мне на это: «Ты давай со свадьбой поскорее определяйся, рыбачок, а до свадьбы… чтобы мормышку свою в чехле держал. Не то узлом завяжу».

Глава седьмая

Трубадур голову бы прозакладывал, что «короля Филиппа» собачий лай изводит не меньше, чем его самого. Больше того, наверняка заставляет нервничать сильнее обычного. Дело в том, что Лусия подрядилась после работы выгуливать за небольшую плату двух кокер- спаниелев одной пожилой англичанки. Теперь, если случается припоздниться, она с удобством ссылается на их бесшабашный нрав и неукротимую тягу резвиться до бессилия. Похоже, «король Филипп» с его искривленным конспирологией взглядом на мир не слишком всему этому верит. Мы с Трубадуром, прогуливаясь по набережной, дважды заставали его за беседой с местными авторитетами из собачников.

Лишь подозрительность «короля Филиппа» помешала мне вступиться за Лусию. Я бы мог подтвердить, что кокеры – факт записные сумасброды. Как раз на днях безделье, выдаваемое за «дела», привело меня в один из портов островной столицы. Боязнь воды и любовь поглазеть на красивые лодки прекрасно уживаются в одном теле. Там, в порту, мне и довелось стать свидетелем бенефиса одного четвероногого шалопая. Воспользовавшись замешательством хозяйки, он пулей влетел по трапу на палубу чужой яхты. Не просто яхты – целого парохода. А там полное безлюдье и. другая собака. Противоположного пола, как безотлагательно выяснилось. В общем, собачья свадьба состоялась без промедления, экспромтом, напористая и бескомпромиссная. По большой, как водится собачьей – с первого взгляда – любви. Даже бесстыжие аплодисменты случайных свидетелей, заглушившие причитания мечущейся по причалу растерянной барышни (люди за границей всякую чужую собственность уважают), ее не испортили. Я из вежливости не примкнул к овациям и предъявил барышне участливое лицо, не особо ему доверяя. Оставаться на месте дольше не стоило – мальчишество и чревато разоблачением, я было повернулся, собираясь уйти, но барышня с отчаянием придержала меня за локоть:

– Что же теперь делать-то?

– Радоваться, мадам, – учтиво ответил я на предложенном языке и, присмотревшись к ней повнимательнее, добавил по-русски, надеясь, что не поймет:

– И о себе подумать.

Вот вспомнил сейчас и пожалел, что не поняла.

Когда бы я рассказал этот эпизод в компании своего приятеля и «короля Филиппа», то, вероятно, заслужил бы сомнительную похвалу Трубадура: «Спасибо тебе, старик. Очень убедительно, ко времени, а главное – в тему. Настоящий товарищ». Это при том, что история совершенно правдивая, отчего и кажется выдумкой. Я, помню, еще удивился, увидев довольно простенькую собаку на таком роскошном судне. А кокер нет. Возможно, у собак фаза удивления короче людской:

«Контакт?»

«Есть контакт!»

Ну как-то так. Про «От винта!» – это у летчиков.