Актриса на главную роль

– Мне просто везло, – засмеялась Глафира, вспомнив игры в сыщиков, одно время так увлекавшие весь их класс. Как обычно, с ее легкой подачи. – Лучше скажи мне, друг мой Юрий, сможем ли мы завтра репетировать?

– А ты как, ничего? – поинтересовался Лапин ее душевным самочувствием. – Не потрясла тебя картина смерти? Сможешь спокойно работать?

– Картина смерти не потрясла, но была крайне неприятна. Работать смогу, – словно закрываясь и отгораживаясь от него, ровным тоном ответила Глафира.

Возникшую между ними было легкую напряженность разбил прозвучавший громче обычного в повисшей неловкой тишине звонок смартфона.

– Да, – ответила Глаша.

– Глашенька, – спросила Зина Осиповна, – вы там закончили с товарищем капитаном?

– Мы закончили? – обратилась Глаша к Юрию.

– Десять минут, – словно извиняясь, развел тот руками. – Запишу показания, подпишешь, и все.

– Десять минут, – сообщила Глаша Зине Осиповне.

– Тогда потом зайди к Тихону Анатольевичу, он просил.

– Не загоняйся, Глаш, – примирительно произнес Лепин, – это нормально для мента задавать неприятные вопросы, подозревать, выспрашивать, высматривать.

– Не буду, – кивнула, соглашаясь, Глафира и поторопила: – Давай поскорей заканчивать.

Тихон Анатольевич, скрестив руки на груди, стоял у окна, задумчиво глядя на улицу, не оторвавшись от созерцания только ему ведомой картины, даже тогда, когда, коротко стукнув, в кабинет вошла Глафира.

– Вы как, Тихон Анатольевич? – спросила она, не став церемониться с его отстраненной задумчивостью.

– Плохо, Глаша. Никак не могу осознать, что ее… – Он немного помолчал и таки выдавил из себя: – …Что ее нет. Это кажется полным, совершенно невозможным абсурдом. – Посмотрел задумчиво на Глафиру и вдруг спросил с явно читаемой ноткой упрека в чуть дрожащем голосе: – А ты, Глаша? Неужели ты настолько сильно ее не любила, так обижалась на нее, что даже не ужаснулась, увидев убитой? Не пожалела?

Глаша не ответила, стояла и смотрела ему в лицо. Молча. И думала – что это? Великолепная игра большого актера или истинная скорбь, смятение и растерянность от внезапно обрушившегося горя?

– Прости, – неожиданно извинился Грановский и устало потер лоб. – Это я от горя и невозможности осознать ее смерть на тебя нападаю.

Глафира снова не ответила. Всем в театре давно было известно, что последние два года отношения Грановского с женой совершенно разладились, актеры почти открыто поговаривали, будто у худрука есть любовница не из театральных кругов, а у Элеоноры тайный любовник, ее давний поклонник, но все это относилось к сплетням-домыслам и совершенно не задевало сферу интересов Глафиры, поэтому в их суть она не вникала.

Но то, что между супругами не было прежней теплоты и доверия, она для себя отметила давно, а что между ними на самом деле происходит, вот уж точно ее совершенно не касалось.

– Вот так-то, – эмоционально произнес Грановский, прошел и сел в кресло за свой стол. – Я в растерянности и недоумении, сам не знаю, что говорю. – Он в сердцах махнул рукой. – Да сядь уже куда-нибудь, что ты стоишь.

Глафира прошла вперед, кинула свою объемную сумку на совещательный стол, вытянула ближайший к начальственному столу стул и села.

– Замучили меня своими вопросами полицейские чины, – пожаловался Грановский. – Подозревают. Если бы не наше с тобой да Зины с Леной железное алиби, то и вовсе в каталажку бы замели.

– Не замели бы, – подала наконец голос Глаша. – Вы большая величина, с чего бы вас арестовывать?

– С того, что муж всегда главный подозреваемый, – пояснил он и спросил примирительно: – Чаю хочешь?

– Нет, не хочу, домой хочу, – позволила себе тягостный вздох Глаша.

– Репетицию на завтра отменим?

– Не можем мы отменять репетицию, Тихон Анатольевич, – произнесла Глаша, снова шумно вздохнув.

– М-да… – печально протянул худрук, – помирай, а дело делай. – И откровенно признался, повторив извинение: – Ты уж не держи обиды, что так на тебя напустился, но когда прошел первый шок, отвечая на вопросы следователя, я внезапно вдруг поймал себя на мысли, что совершенно обескуражен твоим поведением в тот момент. Даже я, человек поживший, много чего прошедший, видевший и испытавший, растерялся в первый момент и никак не мог совладать со своими эмоциями. А ты, девчонка совсем, малышка, держалась совершенно хладнокровно, никакой паники, никакого страха и ужаса хотя бы перед покойником. – И, не удержавшись, все же попрекнул, хоть и в виде шутки: – И даже не кинулась, не попыталась ей помочь.

Это были те же самые вопросы и то же самое недоумение с завуалированным обвинением в холодной рассудительности, что высказал ей пятнадцатью минутами ранее Юрий Лепин, только сформулированные в иной форме, более интеллигентно и тонко.

Глафира не сразу ответила, спокойно выдержав внимательный, изучающий взгляд Грановского.

– Когда мне было пятнадцать лет, умерла моя бабушка.

– Я помню, – кивнул Тихон Анатольевич.

– Только мало кто знает, как именно она умерла, – словно не услышав его слов, продолжила Глаша. – Мы были с ней дома вдвоем, готовили ее фирменный гречишный пирог на ужин. У Андрея прошла какая-то значимая сделка, какой-то успех в делах, вот мы и решили это отметить торжественным ужином. Вдруг бабуля схватилась за грудь, задышала отрывисто и тяжело, побледнела. Говорит: что-то у меня сердце прихватило. Я поддержала, помогла ей дойти до дивана, уложила, вызвала «Скорую» и дала таблетки от сердца, которые она принимала. Села рядом на стул, взяла за руку и говорила, говорила что-то успокоительное, ободряющее, сама обмирая от страха и растерянности. А она лежала, закрыв глаза, и лицо у нее стало пергаментное, почти белое, даже губы побелели, сливаясь с цветом кожи, но она улыбалась моим словам. Хотела, наверное, подбодрить как-то. Внезапно вдруг открыла глаза, посмотрела на меня и произнесла очень четким голосом: «Я сейчас умру, Глашенька. Ты не пугайся, не бойся и не плачь. Не надо бояться смерти. Это не страшно. Надо любить жизнь, бороться за нее до конца, оберегать всячески, но когда она приходит, не надо ее бояться, все горести людей от того, что они боятся смерти. А ты не бойся. Никогда не бойся. И покойников не бойся. – И попросила: – Пообещай мне, что не будешь бояться». Договорила последнее слово и умерла. «Скорая» ехала долго, очень долго, около часа, и все это время я сидела рядом с ней, держала двумя руками ее остывающую ладонь и думала: хорошо, что я не успела дать ей обещание, которое не смогла бы сдержать, потому что мне было очень страшно, и ужасно тоскливо, и больно, и я плакала. Но в какой-то миг я неожиданно перестала плакать, потому что внезапно осознала, что больше не боюсь, и мне вдруг стало так тепло, так спокойно, словно бабушка меня обняла, приласкала и приободрила. И мне показалось, что я даже ощущаю, будто она поцеловала меня в лоб, как обычно всегда делала. И тогда я поняла и почувствовала все, что она хотела мне сказать.

Глаша замолчала, перевела дыхание, отпуская воспоминания, затем продолжила:

– Я бы спокойно могла обойтись без такого жизненного опыта, особенно в пятнадцать лет, но он у меня есть и этого уже никак не изменишь. С первого же взгляда, войдя в гримерку, я сразу поняла, что Элеонора Аркадьевна мертва. Если бы она была жива и ей просто было плохо, я бы боролась за ее жизнь, помогала и спасала, как умею. Но этого уже не требовалось. А вы растерялись и отказывались принимать факт ее гибели в первые мгновения, потому что она вам родной и близкий человек, потому что еще пятнадцать минут назад она возмущалась у вас в кабинете и была переполнена энергией жизни. А я не была никак эмоционально с ней связана, поэтому сразу восприняла разумом то, что увидела. Вот и все.

– Прости, – в который уже раз попросил прощения Грановский.

Помолчали. И поразительное дело, непонятно почему, но Тихон Анатольевич вдруг решил поделиться с Глашей глубоко личным, сокровенным:

– Последние года три у нас с Элей совсем разладилась семейная жизнь. Мы словно перестали быть близкими людьми, но и расставаться не хотели. По разным причинам, в основном из-за трезвого расчета, привычки, удобства. – Он помолчал, весь погрузившись в свои переживания, и, посмотрев на Глашу больным, измученным взглядом, признался: – Но я ее любил. И многое прощал, как и она мне. И отпустить не мог, потому что она была «злодейка души моей», как у Чехова его Книппер. И расстаться не могли, и уже мучились друг с другом. Вот так, Глашуня, вот так. Жизнь.

– «И было мукою для них, что людям музыкой казалось», – процитировала она строку из Анненского.

– Именно так, Глаша, именно так, – скорбно покачал он головой.

Глаша сидела в машине, смотрела через лобовое стекло вперед и прокручивала в голове разговор с Грановским.

Люди предпочитают понимать тебя так, как им удобно, и трактовать твои поступки и слова через призму своих житейских установок, своих комплексов и своего восприятия жизни. Не бьешься в паническом припадке, увидев убитую женщину, не верещишь со страху, кидаясь делать глупости, – значит, ты бесчувственный человек, не умеющий сочувствовать людям. Какое же количество глупостей и непоправимых трагедий творят люди от неумения, а чаще просто от нежелания слышать и понимать другого человека!

Нельзя сказать, что Глафире было совсем уж безразлично мнение других людей о ее персоне. По большей части, конечно, да; например все, что высказывала и несла в адрес Глафиры Туркаева, никоим образом ее не задевало. Наоборот, лишь вызывало какую-то странную жалость и сочувствие к беснующейся женщине.

Мнение близких и родных людей, разумеется, было важно и значимо, это понятно и нормально. И если Юрины вопросы лишь напрягли своей провокационностью, то высказывание Грановского неприятно царапнуло.

Глафира иначе, чем большинство людей, воспринимала жизнь, по-другому реагировала на обстоятельства и своеобразно перерабатывала информацию. В основном она мыслила образами, картинками, наполненными красками, подробностями, мелочами.

Если спросить психологов и психотерапевтов, то они объяснят, что таким способом мыслят и воспринимают мир все люди. Да, но только большинство людей делают это неосознанно, в состоянии рассеянного сознания и разума, как правило, сначала реагируя на раздражители, слова, обстоятельства и лишь вдогонку осознавая. Это в лучшем случае – осознавая.

Глафире же была присуща совершенно особая психосоматика: большую часть времени она находилась в состоянии осознанности, и это каким-то необъяснимым образом заставляло одновременно работать разум и эмоции, будто в ее сознание был встроен какой-то неведомый конвектор – и стоило попасть в него интересной информации, она мгновенно выстраивалась в некий виртуальный ряд и находилась там до момента востребования.

Имелись у нее еще и некоторые особенные способности сознания, о которых Глафира старалась не думать.

Когда она осознала эту свою непохожесть на других людей и странное устройство своего разума, что, надо сказать произошло с ней в довольно раннем возрасте, ей стало гораздо проще жить.

Она перестала обижаться на людей, ожидать от них тех поступков, которые казались лично ей правильными и логичными в той или иной ситуации.

Но это касалось только посторонних людей. С родными-близкими отношения складывались, как в любых обычных семьях: и обижались, бывало, друг на друга, и транслировали друг на друга какие-то свои ожидания и желания. Но слава богу, они всегда находились в диалоге и умели по-настоящему слышать мнение другого, воспринимать его интересы и желания, уступать и признавать не только свою правоту. Да и умение посмеяться над собой и обстоятельствами, и юмор, присущий всем в семье, сводили практически на нет любые недопонимания и разногласия.

Тот факт, что ее неожиданно задели обвинения Грановского, открыло Глафире то, что Тихон Анатольевич, оказывается, для нее гораздо более близкий и важный человек в жизни, чем ей представлялось.

Вот так, подытожила она свои размышления. Вот так.

«Ладно», – вздохнула Глаша, заводя машину, надо ехать к детям. Она хоть и не многодетная мать, но опекун трех неугомонных малолеток.

Объездив летом с театром полстраны в гастрольном туре со своей постановкой, Глаша оставила труппу в середине июля, приняв предложение сняться в небольшой, но интересной роли своего однокурсника по режиссерскому факультету, который ушел из театральной драматургии и пробовал себя в кинематографе, где-то добыв на эти «поиски себя в большом творчестве» финансирование. И оставшиеся полтора летних месяца провела на съемках.

Свезло ей необычайно во всех отношениях. Во-первых, съемки проходили на Черном море – конец лета, бархатный сезон, дикие пляжи, теплая вода, ласковое солнце.

Ну а во-вторых, и самых главных, это работать с Аркадьевым! Предложение Глафира приняла сразу же, даже не прочтя сценарий, – он позвонил, спросил, не хотела бы Глафира сняться у него, она тут же сказала «да» не раздумывая, потому как Лешка Аркадьев был потрясающе, до гениальности талантлив, совершенно свободен в трансляции и воплощении своего творческого замысла и порой делал такие вещи, ломая всяческие устои и представления, что дух захватывало от восхищения.

Фильм назывался «Преломление» и вышел в прокат во время карантина, но она его еще не смотрела, вот останавливало что-то, скорее всего, не хотела погружаться в переживания той роли, целиком сосредоточившись на постановке спектакля. Да это не важно, главное, что Глафира получила величайшее творческое и, как ни пафосно звучит, духовное наслаждение, работая с Аркадьевым. И прямо смаковала каждую минуту этой работы – училась, впитывала в себя его методы и приемы, честно предупредив: буду применять в своей работе.

– Да на здоровье, Пересветова, – посмеиваясь, говорил Лешка, – обращайся, если что.

В осень вошла, все еще пребывая в том особенном состоянии души, когда хранишь, стараясь не расплескать восторга и такого вкусного, щемяще-сладкого ощущения от классно сделанной работы, от общения с мощной личностью и полученных потрясающих уроков.

Зимой Глафира получила два интереснейших предложения от художественных руководителей столичных театров на постановку интересных пьес в качестве режиссера. Стоит только вдуматься, что именно и кто ей предложил! Ей, молодой соплячке, ничего толком еще из себя не представляющей и не сделавшей, только входящей в профессию, это не просто удача, это какой-то прямо… у-у-ух и о-го-го! Сильно, в общем.

Она уже пищала от восторга, просматривая присланные пьесы, с замиранием душевным думая, с кем же из них согласиться работать: и туда хочется, и туда… И вдруг внезапно и так четко подумалось – не-а, не получится.

Не то что у нее не получится, а вообще не получится ни один из этих проектов, не сложится по каким-то техническим, организационным причинам или каким-то иным обстоятельствам. И через несколько дней размышлений и сомнений Глафира уже точно чувствовала, что эти постановки не состоятся.

И откуда что взялось?

И точно такая же уверенность, что и этот проект не состоится, возникла у Глаши, когда ее пригласили на пробы для фильма у достаточно крутого режиссера.

И что-то ей стало так от самой себя и от этих своих ощущений-настроений нерадостно, что внезапно так сильно, пронзительно, до щемления в груди захотелось уехать на Новый год на родину. К родным.

Там будет классно. Она это точно знала.

Слепящие белизной нетронутые сугробы, тайга в снегу, морозец. Их большой, теплый, уютный дом, ее огромная любимая кровать – нигде больше нет такой кровати, как в том доме. Долгие прогулки на лыжах, игры на снегу, снежки, копошение с детьми в сугробах, катание на санках, хохот, веселье, красные щеки от мороза, заледеневшее дыхание, сосульки на варежках. Банный жар с веничками, неспешные, расслабленные посиделки с потягиванием травяных напитков за столом в предбаннике.

Дом, полный доброго пирогового духа… печева, и такое большое, сверкающе-радостное и уютно-теплое счастье единения с самыми близкими.

Все, решено – едет! Что в той Москве высиживать?!

И все, что представлялось Глафире красочными картинками, это нетерпеливое, радостное предчувствие и ожидание праздника – все сбылось. И было намного-намного лучше, чем даже представлялось в фантазиях.

В их большом семейном доме собрались все родные: понятное дело, хозяин, старший брат Глафиры Андрей с женой Ольгой и тремя детьми – сыном Андрея от первого брака Саввушкой восьми лет и двумя детьми Ольги от ее первого брака – сынишкой Макаром семи лет и доченькой Агатой пяти лет. Общих детей у Андрея с Ольгой пока не было, но они мечтали и планировали и активно «работали» над этим вопросом. Ну разумеется, был и средний брат – Игорь с женой Вестой и их детьми: десятилетней Анжеликой и пятилетним сыном Потапом.

И Кира Павловна, помощница по хозяйству, давно ставшая членом семьи, и самые близкие друзья. Какие-то гости приехали на Новый год и остались на несколько дней, какие-то приезжали на день-два, кто-то лишь с ночевкой или на денек поздравить-отметить.

И такой получился замечательный праздник, давно Глаша не отдыхала вот так здорово, на полную катушку, отводя душу так, чтобы каждый день сплошная радость, и куча занятий-приключений, и полный расслабон, хохот, смех, радость, веселье. Настоящий Новый год! Ни одной мысли о работе, никаких тревожных ожиданий, размышлений, не отпускающих дел.

Отрыв в чистом виде. От всего.

Но долго ей расслабляться не дали: позвонил Грановский и пригласил на встречу. И ошарашил, предложив поставить в его театре пьесу Антона Веленского, молодого начинающего, но очень интересного драматурга.

Глафира сразу согласием не ответила, попросила время для принятия решения и прочтения пьесы. Целый день крутила в голове неожиданное предложение, а ложась спать, внезапно почувствовала, услышала тот самый свой внутренний голос – «надо соглашаться, все получится».

Утром позвонила Тихону Анатольевичу и дала свое согласие.

Понятное дело, что поставить спектакль – это вам не в затылке почесать. Мало кто из зрителей отдает себе отчет и понимает, что за игрой актеров, за тем действием, которое происходит на сцене и так увлекает их воображение, стоит огромный, колоссальный труд множества людей. Художников, декораторов, костюмеров, художников по костюмам и портных, работников сцены, звукооператоров, рабочих, выстраивающих декорации, администраторов, помощников режиссера, гримеров и еще многих и многих. А то, что вы видите, это только верхушка айсберга, пусть и сияющая позолотой.

И всех этих людей объединяет в одно целое, сплачивает в коллектив единомышленников, нацеленный на достижение результата, руководит ими и направляет режиссер. Его мысли, его видение картины, мощность его воли и умение воплотить свою идею в нечто реальное. Желательно грандиозное. Понятное дело – назвался груздем, ну так и не трынди!

Но если бы кто знал, какой это стремный момент – входить в новую работу, в постановку. Прекрасный, потому что ты полностью погружен в мир своей пьесы, и это настолько сильно, ярко и великолепно, что не передать никакими словами. И вместе с этим душевным фееричным подъемом чувствуешь себя полным нулем, профаном и неумехой, не знающим ничего про какую-то там режиссуру, с ужасом думая, сколько же в тебе наглости, чтобы браться за такую глыбину, ни фига не умея, судорожно пытаясь сообразить, как с этим всем разбираться, одновременно справляясь с паникой.

И надо как-то удержать себя от этой захлестывающей паники, собраться, войти во внутренние настройки, в определенные вибрации, совпадающие с уровнем произведения, чтобы не состряпать со страху какую-нибудь душещипалку, не опуститься до вульгарности и пошлого натурализма, которые, что не удивительно, по законам рынка, лучше всего и продаются.

Выдержать этот первый, самый страшный момент, вдохнуть, дать себе свободу, поверить в себя, выключить тревожное сознание и разрешить себе слиться с уже разворачивающейся в твоем воображении картиной. Слиться, почувствовать ее всеми рецепторами, стать ею, наполниться ее энергией, запахом, музыкой, ритмом настолько, чтобы хватило до полного воплощения замысла.

А потом выдохнуть. И делать дело, не отступая ни на шаг, не признавая компромиссов. Просто делать свое дело.

И когда в этот процесс вмешиваются обстоятельства неодолимой силы – при всех трудностях, при всех даже самых фатальных раскладах сохранять в себе эти настройки, силу и энергию твоего замысла, раздваиваясь на трепетное удержание в себе своего еще не воплощенного детища, и на жизнь обычную, со всеми ее проблемами и трагедиями, даже когда это кажется невозможным.

Репетиционный процесс остановился на полном ходу карантином и закрытием на неопределенный срок театра, когда уже и костюмы начали делать, такие классные, что Глаша даже и не ожидала (и из-за них первоначальную идею декораций пришлось немного изменить, но, на ее взгляд, конечный вариант был даже лучше прежнего), и актеры «поймали» нужный настрой… И сколько им так сидеть – хрен знает.

Все в растерянности от этого непонятного коронавируса, от каких-то жестких ограничений. Только Андрей с Игорем работали. Нет, понятно, что и в их бизнесе много чего позакрывали, но большая часть производства обслуживала госзаказы, да и логистика не останавливалась, а мелкое производство они решили срочно перепрофилировать на выпуск масок и санитайзеров. Вот и приходилось Андрею мотаться из поселка в город.

Как-то вечером сидели за ужином всем семейством, смеялись, шутили, угорали от детских выступлений, это их детвора очень любит – что-нибудь рассказать, причем сразу втроем, перебивая друг друга, активно помогая повествованию жестами и уморительной мимикой.

Глафира в какой-то момент вдруг выпала из общего веселья – голоса, смех, разговоры как будто отдалились, словно ее погрузили в некую сферу, что ли, отделившую сознание от окружающего пространства и…

– Андрей, ты завтра утром не спеши ехать, хорошо? – произнесла она.

– Что? – смеясь, переспросила Ольга.

– Не стоит Андрею завтра утром ехать, – возвращаясь в обычное состояние, повторила Глаша.

– Почему? – удивилась Оля, напомнив: – Мне тоже в город надо. Нам заказ должны доставить на городской адрес.

– Подожди, Оль, – остановил жену Андрей, внимательно присмотревшись к сестре. – Глашуня, – осторожно спросил он, – почему нельзя ехать?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.