Одинокий пастух

– А как же я?

– Ты здесь останешься, в родном гнезде. Потом замуж выйдешь, потом у тебя дети родятся…

– Но я не собираюсь замуж, и детей рожать не собираюсь.

– И очень хорошо. Тебе еще рано, учиться надо. А с Викентием нам легче будет тебя выучить. Хотела довести тебя до диплома, но тогда я буду уже совсем старая. И Викентий поставил условие…

– Невероятно! И давно это у вас?

– Да уж лет пять.

– Что же ты раньше думала?

– Ждала, пока ты станешь взрослой. Ты бы не приняла отчима.

– Откуда ты знаешь?!

– Уж знаю, – сказала она и вздохнула.

И я вспомнила один случай десятилетней давности. Почему-то раньше я никогда о нем не думала. Ригу вспоминала, а вечернее кафе-ресторанчик нет. А ведь было оно необычным: стены из дикого камня и кирпича, бра – медные полусферы, приглушенный свет. На столиках в бокалах свечи. И живая музыка: пианино, скрипка и виолончель. Как в иностранных фильмах. Раньше я ничего подобного не видела, да и не бывала в таких местах, тем более, вечером. Не помню еду, а питье помню, мама взяла мне фруктовый коктейль, который надо было тянуть через трубочку, а себе бокал вина. Я была от всего в восторге, а к матери подошел мужчина, пригласил танцевать, и она пошла. Его рука лежала на ее талии и скользила по шелку платья вниз, по бедру. Я смотрела на них, смотрела и заплакала. Мать вернулась, пыталась меня утешить, но я ревела, как корова, пришлось уйти, оставив недопитое и недоеденное. На улице я ткнулась лицом ей в живот, порыдала еще малость и успокоилась. Потом она вела меня за руку в гостиницу и молчала. Все кончилось без всяких объяснений. Мама сама никогда не вспоминала этот эпизод.

– Нечего было на меня внимание обращать. Делала бы, как нужно.

Она опустила голову на руки. Плечи вздрагивали. Я никогда не видела плачущую мать, и это меня потрясло больше всех новостей. Я подошла, неловко обняла ее и тоже заревела.

– Я так устала, – проговорила она.

Мы надолго замолчали, потом я попыталась сказать что-то ободряющее, а она отозвалась:

– Заткнись, пожалуйста, Хью!

Эта фраза из ее любимого фильма – «Человек с бульвара Капуцинов», и уж если она ее вспоминает, значит, все хорошо, пришло умиротворение.

Она отправилась в ванную, вернулась умытая.

– Ну все, проехали, – сказала обычным повелительным тоном.

* * *

Утро воскресенья. В квартире тишина. Заглянула к матери. Она стояла в своей комнате и смотрела в балконную дверь, на раскинувшийся под окнами парк.

– Жаль уезжать?

– И да, и нет. Все-таки с этим домом связана почти вся моя сознательная жизнь. А хочется начать новую.

– Ну ничего, – милостиво согласилась я. – Если что – сможешь вернуться.

– Это вряд ли, – отозвалась она. – А навещать тебя буду, проверять, чтоб не сбилась с пути истинного.

Ну вот, приехали. Она неисправима! К чему тогда разговоры о новой жизни? Интересно, как часто она собирается меня проверять? Труда это не составит, работает она через дорогу.

Мать сложила вещи в большую сумку. Сказала:

– Возьму кое-что на первое время, потом потихоньку перевезу все, что надо. Ты не видела мою вязаную жилетку?

Понятно, вот и повод ходить сюда каждый день.

Я пошла накрывать на стол. Она пела:

– Я другое дерево… Я такое дерево…

Сели завтракать.

– Жаль, что ты ничего не рассказала мне о Викентии. Я же ничего о нем не знаю.

– Узнаешь. Теперь вы будете часто общаться.

С какой стати? Общаться мне не с кем, что ли? Может, мужик он и неплохой, но особой приязни у меня не вызывал. Высокий, толстеющий, когда-то был блондином, а теперь, сдобренный сединой, просто пегий, он даже мог показаться симпатичным, но только не мне. Как-то он заявился после моего поступления в пед, поздравил и говорит:

– Задам тебе контрольный вопрос как будущему педагогу, преподавателю литературы. Как звали героя Гоголя из «Записок сумасшедшего»?

– Поприщев.

– Не Поприщев, а Поприщин. А как его имя и отчество?

– Разве в тексте это есть?

– Есть. Его зовут Аксентий Иванович.

О-бал-деть!

– А как звали собачку, письма которой читал Поприщин?

Не помнила я имени собачки. А экзамен, устроенный Викентием, не прибавил к нему симпатии, скорее наоборот. Похоже, подумала я, он зануда почище матери.

– Куда же делась моя вязаная жилетка? – не унималась мама. – Ты точно ее не надевала?

– Вот еще… Я такое ретро не ношу. А Викентий разведенный или вдовец?

– Пятнадцать лет как разведен.

Я даже присвистнула.

– А дети есть?

– Сын. Женатый. И внук есть. Они в Севастополе живут, на родине бывшей жены Викентия, она вернулась туда после развода.

– Что же Викентий делал эти пятнадцать лет? Без жены. Интересный вопрос.

– Ничего интересного. Сына воспитывал. Сын в Нахимовском учился, закончил, в военно-морское училище отказался идти, поступил в корабелку, а потом к матери уехал.

Мы позавтракали, и мама опять искала свою жилетку, пока не обнаружила ее в стенном шкафу.

– Выброси ты эту чучельно-огородную жилетку! Это же ужас!

Ноль внимания, поет:

– Я другое дерево…

– Какое же, интересно, ты дерево?

– Такое. Не потому что я лучше других деревьев. Просто я не хочу, чтобы меня гнули и ломали, чтобы делали из меня мачту океанского корабля и даже скрипку! Я хочу тянуться ветвями в небо и быть сама собой.

– Прикольно, – говорю. – Даже философски как-то… И поэтично, ничего не скажешь.

Вот что делает любовь! Она уже песни сочиняет. Или это из ее студенческого репертуара, когда они на картошку ездили и пели под гитару у костра?

Не могла дождаться, когда же мать отвалит, а она почему-то медлила, словно ей чертовски не хотелось покидать свой дом. Как тягостны последние часы, минуты перед отъездом, когда не ты уезжаешь. Еды у меня оставалось предостаточно, как и наставлений. Я не должна злоупотреблять материнским доверием, обязана вести нормальный образ жизни, не превращать дом в бардак, потому что она положила на меня восемнадцать лет труда и все свои надежды. Наконец мы взяли рюкзачок, дорожную сумку, и я проводила мать до метро. На станции «Московская» ее должен был принять в объятия законный супруг.

Возвращалась домой через парк. Иней посеребрил траву, а деревья стояли в сиреневой дымке. Вот она – свобода! Ждешь ее, ждешь, мечтаешь о ней, а наступит – почему-то грустно.

На лестничной площадке меня встретила соседка Калерия, молодящаяся пенсионерка.

– Вчера вас не было дома, а к тебе девочка приходила и кое-что оставила. – Она зашла в свою квартиру и появилась с цветочным горшком, над которым парили, словно сбившаяся стайка мотыльков, нежно-сиреневые цикламены. – Смотри, какая прелесть!

Только мне этой прелести не хватало! Цикламен в нашей семье цветок особенный, считается, что он приносит в дом смерть. Появляется в доме цикламен – кто-то умирает. Примеры: прабабушка, дедушка и еще кто-то из родственников. Не знаю, откуда пошла такая легенда, вероятнее всего, от бабушки, мать не подвержена никаким предрассудкам, хотя семейное суеверное правило соблюдала: в доме никогда не было цикламенов. Дождавшись, пока Калерия ушла, я отнесла горшок двумя этажами выше и оставила на лестничном подоконнике.

Мать позвонила уже от Викеши. Опять пошли нудные наставления. Я разозлилась, и от злости прошла печаль. Поболтала по телефону с Наташкой, поблагодарила за цветы. Потом валялась перед телевизором с чашкой чая и пирогом, смотрела все подряд. Начинала входить во вкус одинокой жизни. Телевизор был в маминой комнате, и я осталась ночевать на ее тахте. В эту первую ночь без мамы мне впервые приснился сон, будто я иду по инкской тропе.

Тропа шла по горной круче, справа упиралась в отвесную стену, слева – обрывалась в ущелье, она была узкой, и я видела, как вниз, в мелкую речку, бурлящую, белую от бешенства, скатывается щебень. Мне было страшно, ноги немели, сердце замирало. Как вдруг я заметила впереди Филиппа Александровича. Он был одет, как Шерлок Холмс в Альпах из русского сериала: штаны три четверти, куртка, туристские ботинки и охотничья шляпа, а в руках посох. Шел он так уверенно, что я успокоилась. И почти сразу тропа ушла в лес, теперь уж действительно нечего было опасаться. Я не знала, как привлечь внимание Филиппа Александровича, ждала, он почувствует, что я за ним иду, и повернется, но так и не дождалась. Проснулась.

Краткое введение в инковедение

Не было у меня «любви хорошей», была тайная, безответная.

В голове моей обреталось много сорных мыслей, даже не знаю, где и набралась. В частности: «Мужчина должен быть чуть красивее обезьяны». Кто выдумал этот идиотизм? Неужели я представляла своего суженого лысым и пузатым? Ни в коем случае! Но я хотела, чтобы он был умным. Над моим письменным столом висела репродукция из «Огонька», портрет Эразма Роттердамского. Он меня привлекал своим умным аскетичным лицом с саркастическим, я бы даже сказала, ехидным выражением. Потом я увидела этот портрет в альбоме Ганса Гольбейна, там он был гораздо четче пропечатан, и оказалось, что выражение лица у него значительно мягче, это был просто старый усталый человек. Но, безусловно, умный и проницательный. Не то чтобы Эразм Роттердамский был моим идеалом мужчины, ни в коем случае. Но мне портрет очень нравился. На моей репродукции.

В первом классе я одновременно влюбилась во всех отличников. Их было трое, и все крайне неказистые. Во втором классе появился четвертый отличник, такой же мозгляк, но его я тоже внесла в свой список. В третьем классе я охладела к отличникам и уже ни в кого не влюблялась. Некоторые мальчишки нравились, но любовью это трудно было назвать.

Как-то я спросила маму, какое качество она больше всего ценит в людях. Ответила, не задумываясь:

– Доброту.

Я считала, что самое ценное – ум.

А еще я хотела стать женой ученого. Я представляла себе квартиру с гостиной, детской и кабинетом мужа-академика, где стеллажи с книгами поднимались до пятиметрового потолка, здесь же стояла стремянка, чтобы снимать их оттуда и вытирать от пыли. И, конечно, вольтеровское кресло, обитое коричневой мягкой кожей, а на спинке – плед. Камин вряд ли возможен в наших квартирах, а электрический – не нравится. И бог с ним, с камином. Вот красивые лампы нужны. И все это в зелено-коричневой гамме, интеллигентно, стильно, антикварно и еще не знаю как. Мой супруг сидел бы в своем кабинете, а не шастал где попало, и творил науку, а я бы создавала ему условия и говорила детям: «Тише, не шумите, папа работает». В какой области он мог бы работать? В любой. Я и на физика была согласна, и на лирика.

Откуда появились эти странные фантазии? То ли когда-то мне понравился спектакль по пьесе Шварца, где уютный милый ученый влюбился в принцессу и потерял свою тень? Или меня очаровал музыкальный фильм с Одри Хепберн «Моя прекрасная леди»? Конечно, профессор Хиггинс был человек, мягко говоря, экстравагантный, а если по-честному, натуральный хам, но все равно милый, иначе Элиза не распевала бы, как птичка: «Я танцевать хочу, я танцевать хочу!»

Это были всего лишь мечты, но когда вместо старого тухлого сморчка, который должен был читать нам языкознание, в аудиторию вошел Филипп Александрович Коршунов, статный красавец с тронутой сединой шевелюрой, конечно же, я его вмиг узнала, вся обомлела, запылала, и в мыслях молвила: вот он! Профессор Хиггинс!

Я почти не слышала, что он говорил, а глаз не отрывала. Наш сморчок попал в больницу, и вряд ли предполагалось, что вернется на работу, так что Филиппа Александровича пригласили прочесть для нас курс языкознания. Он был человеком необыкновенным: языковед и этнограф, историк и археолог, специалист по языкам и культуре Южной Америки, он работал в Академии наук и читал лекции в университете, ездил в Перу и вместе с иностранными учеными раскапывал древнюю крепость инков.

Это был человек из мечты, и никакого отношения к реальности (к моей реальности!) не имел, но почему я не могла благоговеть перед ним, тайком обожать его? Могла, и благоговела, и обожала. И надо сказать, была не единственной, его обожали все девчонки, и лекции его не пропускали.

Когда он впервые пришел, мы уже были наслышаны о нем. Он представился и стал знакомиться с нами по списку, а потом Наташка, самая безбашенная на курсе, спросила, правда ли, что он полиглот, и знает двенадцать языков.

– Правда, – сказал он. – Не считая диалектов.

Он был специалистом в таком экзотическом языке, как кечуа, на котором когда-то говорила вся империя инков, и теперь говорит большая часть Перу, кечуа вместе с испанским – государственные языки этой страны.

– Правда, что вы родились и детство провели в Париже? – не дала ему опомниться Наташка.

Нет, разведка принесла неверные сведения. Родился он в Ленинграде.

– А вы женаты? – не унималась Наташка.

Тут уж он не выдержал и сказал, что его личную жизнь мы обсуждать не будем. Наташку это не смутило:

– Вы нам расскажете про инков?

– Если останется время, – пообещал он и начал лекцию. Время осталось, и Филипп Александрович поинтересовался, что мы знаем об инках.

Ничего конкретного мы не знали, и тогда он спросил:

– А что вы думаете о народе, у которого были три заповеди: не лги, не воруй, не ленись?

Что тут думать, очень приличный народ.

Двери своих домов они не закрывали, если хозяина не было дома, в дверях стояла метла. И без дела не сидели. Мужчины выращивали картофель, кукурузу, разные овощи, о которых у нас в те времена понятия не имели. Женщины готовили еду, пряли, ткали и даже в гости носили с собой прялку и веретено, чтобы не терять драгоценное время. И по дороге в гости занимались делом – жевали маис (по-нашему, кукурузу), потом пережеванное и сдобренное слюной сбраживалось и получалось инкское пиво – чича. И старики жевали маис для пива, и инвалиды, для всех находилось дело. Детей помаленьку приобщали к посильному труду, они стерегли посадки от птиц, учились стрелять из лука и всякое такое. А урожай инки снимали три раза в год.

Несмотря на то, что цивилизация инков, по сравнению с Древним Египтом, Грецией и Римом появилась на нашей планете не так давно и существовала недолго, загадок она оставила немерено.

Вот что рассказал Филипп Александрович о таинственном индейском народе в первый раз. Прозвенел звонок, и на этом наш языковед завершил, как он выразился, «Введение в инковедение», но пообещал, если будет оставаться время от основного предмета, рассказывать об инках.

Он был прост в общении, даже мягок. Но какая-то неприступность в нем существовала, представить себе фамильярность или панибратство по отношению к нему было невозможно. Между собой мы называли его Корш (сокращение фамилии), и он знал об этом. Однажды спросил, известно ли нам, кто такой Корш? Оказалось, в девятнадцатом веке Коршей было много: журналист, он же издатель, историк, врач, философ, еще какие-то деятели, а в Москве был театр Корша. Наверное, в университете, где наш Филипп Александрович преподавал, его называли так же. Но, когда я думала о нем, прозвище «Корш» мне казалось каким-то грубым, черствым, про себя я называла его Филом, потому что однажды слышала, как к нему обратился наш ректор.

На лекциях Филиппа Александровича, Фила, мы слушали о фонеме, лексеме, морфеме, о синтаксических единицах и категориях, но кончалось все обычно рассказами об инках, об их городах и правителях, о том, как они жили и во что верили. Мы превратились в инкофилов, потому, что инки были в миллион раз занимательнее языкознания, и, конечно, из-за симпатии, которую невозможно было не испытывать к Филу и ко всему, что он любил.

«Сегодня будут индейские истории?» – спрашивал кто-нибудь. Фил благосклонно кивал: «После того, как разберемся в классификации языков».

Теперь я думала исключительно о Филе и о том, что «Введение в языкознание» когда-нибудь кончится, и я его больше никогда не увижу. А может, мне бросить пед и на следующий год попробовать поступить в универ?

Откуда они взялись и как нашли землю обетованную

В начале был Бог-творец, которого звали Виракоча.

Виракоча создал небо и землю, Солнце и Луну, а потом все остальное, вплоть до самой мелкой букашки и микроба.

Солнце звали Инти, а Луну – Мама Килья. Они были братом с сестрой, затем стали мужем и женой. А на ком еще мог жениться Инти, если, кроме Мамы Килья, никого больше не было?

Солнце с Луной породили инков, которые вышли из священного и самого высокогорного на земном шаре озера – Титикака, чтобы принести на землю свет справедливости и просвещения. Имена этих инков – Манко Капак и Мама Окльо. Были они братом и сестрой, стали мужем и женой. А для того, чтобы они знали точно, где обосноваться, вручил им Инти золотой жезл и сказал: где он в землю войдет, там и оставайтесь.

Шли Манко со своей Окльо дни и месяцы, но нигде жезл не втыкался в землю. А Солнце с Луной тем временем сотворили им еще трех братьев, которые поженились на своих сестрах, догнали первородных Манко и Окльо и пошли вместе с ними. В дороге к путешественникам прибились еще какие-то родственники, которых первородные идентифицировать так и не смогли, а затем начали присоединяться местные племена. Шествие стало очень внушительным, а возглавлял его Манко. Он нес в клетке золотого сокола, и это было нечто вроде удостоверения личности, чтобы все знали: идут сыновья Солнца!

По пути случилось два события. Одно плохое, одно – хорошее. Сначала хорошее. Мама Окльо родила наследника. А теперь плохое. Жена одного из братьев Манко – Мама Гуако, вздорная и коварная, настояла, чтобы муж ее вернулся в пещеру, где путешественники ночевали, и забрал забытый там золотой кувшин с семенами растений. Муж отправился за кувшином и не вернулся, но отряд, не заметив потери бойца, продолжал путь. Мама Гуако совсем не расстроилась из-за утраты мужа и вступила в половую связь с Манко. С тех пор у инкских вождей так и повелось: жена рожала наследника, а наложницы существовали для утех.

Но вот однажды путешественники достигли склона Уанакаури, где на вершине скалы была вырублена фигура священного коршуна (Корша!) До сего дня в Перу знают, где та скала и называют ее «уакой» – священным местом. Надо отметить, уак у инков было множество. Все, что хоть чуточку было необычно, обожествлялось. Здесь же, в долине меж двух речек, золотой жезл Манко сам попросился в землю.

Цель была достигнута, земля обетованная найдена. Однако населяли ее разные племена, и их надо было завоевать. Тут на сцену снова вышла зловещая Мама Гуако. Она собственноручно убила воина враждебного племени и вырезала у него из груди сердце и легкие. Легкие она надула, как воздушные шары, и в состоянии невероятной экзальтации размахивала ими в воздухе, после чего племя в ужасе бежало, а инки обосновались в этой местности. Называлась она – Куско, что означает Пуп Земли, то есть Центр Мира. Куско стал главным городом инков.

Новый год

Иногда в пустой квартире мне было не по себе, но по маме я не скучала. Во-первых, она звонила каждый день, во-вторых, часто появлялась. Я была официально приглашена к ним на обед. Все, как в благородных семействах. Видимо, они решили, что по выходным я буду постоянно у них обедать. Нет уж, увольте. Сделала интересное наблюдение: когда мама говорит с Викентием, она преображается, в голосе появляется разнеженность и что-то совсем ей не свойственное, воркующее: «Викеша, Викеша…» И он: «Нюся, Нюсечка…» Меня раздражало их сюсюканье.

Неужели у них есть какая-то половая жизнь? Это невозможно. То есть, конечно, возможно, но думать мне об этом противно.

Если от обедов удавалось уклоняться, то от встречи Нового года не получилось, причем мама с Викентием собрались прийти ко мне: у них, видите ли, переночевать негде, квартира однокомнатная. А мне и не надо у них ночевать, я бы нашла с кем встретить Новый год, но мама сказала, что ей приятно побыть в родном гнезде, и я поняла, что она соскучилась по привычной обстановке. Ладно уж, пусть.

Тридцать первого декабря, в субботу, они с утра пришкандыбали с елкой. Мама тут же взялась за готовку, а мы с Викентием принялись устанавливать и украшать елку. Дом наполнился вкусными запахами, веявшими из кухни, голосами и звуками. На минуту мне стало жаль, что они не здесь живут. На минуту.

– Что нового в институте? – спросил Викентий.

– Смотря что считать новым, а что старым.

– Хорошо. Тогда вопрос по специальности. – Я почувствовала неприятный холодок под ложечкой. – Ты знаешь, какого числа были сделаны записи Поприщина в мартобре?

Дались же ему «Записки сумасшедшего»!

– Тридцать второго! – наудачу ответила я.

– Нет! – с торжеством сообщил он. – «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью»! Этим числом датированы записки.

– Обалдеть! Нет слов!

Он удовлетворенно засмеялся и доброжелательно добавил:

– Ничего, ты еще подкуешься. Тебе еще учиться и учиться, чтобы учителем стать.

Как ни странно, раздражения я не испытала и с тем же дружелюбием, что и он, заметила:

– А кто сказал, что я собираюсь стать учителем?

Он искренне удивился: кем же я могу стать, если учусь в педе? Святая наивность! Я с опаской наблюдала, как Викентий брал неловкими руками хрупкие игрушки, некоторые сохранились еще с маминого детства, поэтому поручила ему распутать гирлянду. Разбираясь в проводах и подкручивая лампочки, он что-то неразборчиво, как большой кот, мурлыкал. Прислушалась: «А я хочу тянуться в небо… Просто я такое дерево…»

Ага, значит, это у них семейное – «такое дерево»…

– Ну вот, – говорит, – принимай работу! – Воткнул штепсель в розетку, загорелись лампочки. – Так что там у вас в институте, ты так и не ответила.

– Да ничего там нет. Женихов нет. На курсе три занюханных парня, которых и приняли по гендерному признаку.

– По какому?

– По половому! Учителей мужчин не хватает, берут всех, кто попросится. Мне надо было учиться на технаря, там в гендерном отношении здоровые коллективы.

– А ты не спеши с женихами. Для такой красивой девочки женихи всегда найдутся.

С оценкой моей внешности спорить не стала.

– Ты на танцы ходишь?

– Теперь это называется не танцами, а дискотекой. На дискотеки я не хожу.

– И зря. Вот в военно-морских училищах бывают танцы, или дискотеки, как хочешь назови. Там знакомятся с порядочными парнями, на которых можно положиться, там нет прощелыг и обалдуев, и таких, по которым не понять, парень он или девка.

К военным морякам неровно дышит. Сына хотел сделать моряком, не получилось, теперь меня хочет за моряка выдать?

– Ну да, – согласился Викентий. – Я и сам мечтал стать моряком. Служил во флоте, в Севастополе, там с первой женой познакомился. И тесть у меня, между прочим, был каперангом.

– Что же вы не стали моряком?

– Первый курс отучился в училище Фрунзе, потом на практике позвоночник сломал, год в инвалидном кресле просидел. Думали, больше не встану. А я встал. Женился, сына родил. Только с морской службой пришлось распрощаться.

У них с моей матерью еще больше сходства, чем я думала. Она о педагогической династии мечтала, он о морской. И ничего не получилось.

– А почему с женой развелись? Или это не корректный вопрос?

– Почему же, корректный. А развелись, потому что характерами не сошлись.

– Она другое дерево?

– Вот именно, что другое. И я – другое. Не потому, что я лучше других деревьев. Разные мы. Я, знаешь ли, старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца, а она современная женщина.

Да уж, ботфорт так ботфорт. И они с моей матерью: два ботфорта – пара.

– Она хороший человек, – добавил Викентий, будто я в этом сомневалась, – когда в Севастополь поедем, я вас обязательно познакомлю.

Размечтался. Может быть, он считает, что я с ними буду ездить в отпуск?

Провожать старый год сели в одиннадцать. Мать произнесла тост: год был, хоть и високосный, но счастливый, случилось много замечательных событий: я закончила школу и поступила в институт, а они – Нюсечка с Викешей – поженились, ну, и про перестройку, разумеется, хотя о перестройке можно было бы и помолчать, чтобы Горбачеву было о чем говорить в новогоднем обращении. Но, в общем, все правильно. Как здорово, что они поженились и слиняли. Пусть мама о Викеше заботится и ко мне не пристает.

Новый год встретили оригинально. Горбачев уже начал по телевизору поздравительную речь, когда погас свет: и лампы, и гирлянда на елке, и экран телевизора. Мы пришли в беспокойство. Мама начала поиски свечки, но замужество, наверное, отбило у нее память, не могла вспомнить, где она лежит. А мы с Викешей бросились к пробкам, я пыталась светить ему зажигалкой, пока не услышала голоса на лестнице. Выскочили на площадку, там уже стояли соседи, кое-кто со свечками. И на нижней площадке стояли, и на верхней. Во всем нашем подъезде не было света. Кто-то заорал:

– Сейчас начнут бить куранты! Несите бокалы! – Хлопнула пробка шампанского, потом еще одна. Викеша побежал за бокалами и шампанским, а кто-то принес транзистор на батарейках и искал Москву. Нашел. Горбачев уже желал нам всего наилучшего, а Викеша вручил маме и мне бокалы, открыл бутылку и начал разливать шампанское.