Заусенец

Алексей Вронский

Заусенец

В оформлении обложки использована фотография «Обои Игральные кубики, один на другом» с https://wallpapers.99px.ru/wallpapers/download/255103/

Алексей Вронский

ЗАУСЕНЕЦ

Мигелю Гонгоре

Кармен Виньяс

Тамиасу Стриатусу

Глава 1. Рыба или мясо

«Рыба или мясо?» – я очнулся от приятного, расслоившегося на отдельные слоги голоса стюардессы. Откинул столик и только смог раскрыть рот, как она возразила: «Рыбы уже не осталось, простите, вот говядина с рисом». Ничего не хотелось, но я решил поесть впрок, так как знал, что прилетаем мы поздно и я вряд ли отыщу какой-либо открытый ресторан. Механически проглотил ужин, запивая томатным соком. Тело затекло, вбитое в тесное межкресельное пространство (на кого вообще рассчитаны эти сиденья?). Я попросил соседа выпустить меня пройтись. В хвосте самолёта, возле туалета, – небольшой закуток. Я присел несколько раз, привстал на цыпочки, дежурно вращая ступнями то по часовой стрелке, то против. Приседая, наткнулся взглядом на затылок на последнем ряду, развернувший El País1. Огромная статья во весь разворот с непереводимым каламбуром в заголовке: «¿Adoptado no adaptado?»2. «О, Господи! И здесь про это? Никуда не деться», – подумал я про себя, но, видимо, как-то громко или непроизвольно произнёс какой-то звук, потому что господин обернулся, улыбнулся мне и спросил:

– Вы что-то сказали?

– Я? Нет! – мой ответ прозвучал на выдохе, так как в этот момент я продолжал приседать и говорил чуть запыхавшись. Он посмотрел на меня с интересом.

– Вы говорите по-испански?

– Да. Могу защититься.

– И напасть, я думаю, тоже.

Опять каламбур.

– Где учили?

– В институте, но у меня большая практика, я много раз был в Испании.

– Интересно! Где, например?

– Проще сказать, где я не был… Мадрид, Барселона, Сарагоса, Севилья, Тенерифе, Коста-дель-Соль…

– Достаточно, хватит, я понял, что вы были везде. Чем занимаетесь?

– Я переводчик.

– Ну, тогда все понятно, то есть Испания – ваша профессия?

– Вроде бы да, – я пожал плечами.

– Сводит ноги?

– Частенько.

Он встал, показал мне пару упражнений, которые я знал, – но сделал вид, что в моём арсенале их нет.

– Меня зовут Артуро, – он протянул руку.

– А меня Алексей.

– Алексей – это Алехандро или Алекс? – этот вопрос задаст девять испанцев из десяти.

– Алексей.

– Давай на «ты».

«Наконец-то, – подумал я. – Общаться на «вы» по-испански – одно мучение».

– Я журналист. Был в России, собирал материалы по одному жуткому делу.

– «¿Adoptado no adaptado?» – вопросительно кивнул я.

– Именно. Название классное, правда?

– Да, неплохое.

– В Испании зреет грандиозный скандал по этому поводу. Ты же понимаешь. У нас тихая спокойная жизнь. Все работают и обедают по часам. Ничто не нарушает привычный ритм и распорядок. Представь себе: маленький городок – и вдруг убийство.

В самолёте было жарко. Система кондиционирования не справлялась. Артуро расстегнул молнию на кофте. Из-под неё высунулась футболка с рекламой и символами велогонки Vuelta3. Он заметил мой взгляд и, похлопав себя по груди, объявил: «Я занимаюсь велоспортом. Рекомендую. Могу проехать за день 150 километров».

– Ты ездишь по специальным дорожкам или по обычной трассе?

– Конечно по обычной трассе!

– И тебе не страшно?

– Нет. У нас все уважают велосипедистов.

Я подумал: «Сказать ему, кто я? Да нет, наверное, не следует. Надо для начала добраться до места, во всём разобраться». То, о чём писали газеты, было ужасно, но я никак не мог поверить в это.

– Ты был в России? Удалось что-то расследовать?

– Я в принципе и до этого был в странах третьего мира… Прости, что я так назвал твою родину.

– Нет, я не обижаюсь, я привык к тому, что в России первый мир вперемежку с третьим. Особенно в нравах.

– Вот-вот. Я был удивлён. Сверкающие огромные «мерседесы», ползущие от ресторана к ресторану в центре Москвы, и ужасающая, гнетущая атмосфера провинции, где в основном и расположены приюты. Да и сами детдома по нравам и атмосфере напоминают больше тюрьмы или колонии… У меня выйдет ряд статей по этому громкому делу. Переполошилась вся страна. Тема очень болезненная.

Он остановил стюардессу и предложил:

– Хочешь вина?

– Давай.

Я чувствовал себя совсем неважно, мне хотелось расслабиться.

– Здесь теперь дают «Сан Валентин»4. Не бог весть что, но пить можно. Знаешь, о чём я хотел тебя спросить. Вот что мне стало интересно. Я проехал по России, Алекс, и видел много образованных, культурных, очень умных людей. Я встречался и общался с очень развитыми людьми, интеллигентными, начитанными. С людьми, имеющими европейское образование и европейское мировоззрение. Объясни мне, отчего у вас так много брошенных детей? Причём детей, не просто оставленных в детдомах, когда они круглые сироты, а детей, родители которых живы. Их сотни тысяч, возможно, миллионы! Говорят, правительством создан целый банк данных детей-сирот. Этого нет в таких масштабах ни в одной стране мира! Как можно это объяснить?

С этими словами он замолк, нажал на кнопку и вызвал стюардессу.

– Будьте добры, принесите нам ещё вина.

Он протянул ей две пустые бутылочки.

Что ему ответить? Борясь с бурным потоком мыслей, я чувствовал: что бы я ему ни возразил, из-за разницы менталитета мою точку зрения он никогда не примет. Не надеялся, что он читал Горького, Решетникова или Сологуба. Я понимал, что русский человек тёмен и груб, живёт во власти тьмы, но всё же одновременно прекрасен. «Всё в человеке, всё для человека»5. Я боялся, что вторая часть рассуждения померкнет за первой, он вцепится в неё журналистской хваткой и на днях в газете я прочту, что сами русские признают свою неполноценность. Но этого я как раз не хотел. Вспомнил, как читал в детстве сборник испанских сказок и как они поразили меня своими жестокостью, насилием, неотвратимостью наказания и прочими мерзостями. Подробностей сюжета я уже и не вспомню, но с детства остался осадок в душе: вечно там кого-то ловили, сажали в мешок, били палками и сбрасывали в реку. И всё это описывалось подробно. Выходили по духу не пиренейские, а кавказские мотивы. Брр…

Я абсолютно не знал, что ответить ему. Промямлил что-то вроде того, что везде есть плохие и хорошие люди. Из вежливости он согласился, хотя было очевидно, что он рассуждает иначе, просто ему уже не хотелось спорить со мной.

Когда он выходил, он вытащил из пакета шапку-ушанку с армейской кокардой. Расправил её, заржал и сказал мне гордо: «Чапка-учанка!» Из пакета торчали несколько бутылок водки и палехские шкатулки. В этот момент я обрадовался, что не полез в долгие объяснения. Бесполезно. Он бы ничего не понял. Обыкновенный турист. В поисках штампов. От этого сделалось ещё противнее.

Ожидая чемоданов, Артуро подошёл ко мне, достал из внутреннего кармана портмоне визитку и протянул мне. Потом попросил её обратно, достал ручку, вычеркнул один из телефонов и надписал другой. Цифры прыгали – было видно, что привык записывать все впопыхах и за почерком не следил.

– Алекс, это моя визитка! Звони, если что-то потребуется. Или просто так. Сходим с тобой в Мадриде в Barrio de los Austrias6. Пройдёмся по барам и дискотекам. Я живу недалеко от парка Retiro7. Звони!

Он хлопнул меня по плечу, подмигнул, поддёрнув при этом половиной лица. Чуть отбежал по ходу ленты, схватил огромный самсонайт8 и скрылся из виду.

Глава 2. В отеле «Мелья», как всегда, многолюдно

В отеле «Мелья», как всегда, многолюдно: на завтра намечен симпозиум крупной фармацевтической компании. В холле царит оживление, и в последних приготовлениях к мероприятию ощущается приятная суета. Повсюду развешены флаги с разноцветными ромбами и кристаллы из светящихся огоньков. Девушки в униформе стоят за столиком слева от ресепшена и регистрируют первых гостей. Всем раздают авторучки и блокноты. Через холл, под потолком, – баннер: «Мы оплодотворяем будущее».

«Любопытное название», – думаю я и подхожу к стойке ресепшена. Тёмная девушка с идеальным набриолиненным пробором и блёстками на лице расплывается в чересчур приветливой улыбке и спрашивает меня:

– Скажите, сеньор, вы участник конгресса?

– Нет-нет, я по другим делам.

– Вы бронировали?

– Да, конечно. – Я протянул ей паспорт.

– Замечательно. Мне потребуется ваша кредитная карта.

– Скажите, Марисоль, – я подсмотрел её имя на нагрудном бейджике, – а что это за конгресс?

– Медицинский конгресс по вопросам экстракорпорального оплодотворения.

– Да?

Отвлёкшись на ксерокс и копию моего паспорта, она встала вполоборота и, улыбнувшись, спросила:

– А что вас так удивляет? У нас большие проблемы с оплодотворением. Низкая рождаемость. Да и с усыновлением куча проблем. Может быть, вы уже слышали?

– Да, слышал.

Настроение моё опять испортилось. «Сан Валентин» испарился.

Едва зайдя в номер, я, как был, в одежде, бросился на кровать и пролежал в таком положении долгое время, пока не заломило щёку, которой я неловко упирался в жёсткий угол подушки.

Несмотря на поздний час и усталость, я почувствовал, что голоден. Наверное, из-за нервов. Я спустился в холл. Ресторан ещё работал. Играл Гершвин. Поредевшие посетители заканчивали поздний ужин.

– Филе-миньона нет, могу предложить филе-шато.

– Согласен.

Через пару минут камареро9 вернулся и сказал извиняющимся голосом, пересаливая лицом:

– Я очень сожалею, но я перепутал: как раз миньон есть, шато нет.

– Ничего страшного!

Я старался держаться как можно непринуждённее:

– Ну вот, а я уже настроился на шато! Шучу! – сказал я. – Несите шато, то есть миньон!

«Ишь ты, какой честный, – подумал я, – если б он не сказал, я бы и не догадался, так как вряд ли обратил бы на эту оговорку внимание. И смолотил бы за милую душу что шато, что миньон… Но он всё равно предпочёл рассказать мне правду. Как же легко быть честным в мелочах, когда от твоей правды ничего не зависит».

Глава 3. Директриса Евдокия Александровна

Директриса Евдокия Александровна работала в этой должности уже двадцать лет. В молодости жизнь её немало потрепала, но в течение всей жизни было, пожалуй, одно повторяющееся обстоятельство, которое её больше всего расстраивало, не давая расслабиться и спокойно жить: ей крайне не везло с мужчинами. После педагогического она сильно влюбилась; Евдокия была натурой романтической и любила цитировать Ахмадулину и Рождественского, которых заучивала наизусть. Её избранником был смазливый лейтенант по имени Борис, только что закончивший академию и соблазнявший её переездом то ли на Сахалин, то ли ещё дальше. Когда всё было уже решено и они должны были отправиться на вокзал, он почему-то не явился, на несколько месяцев пропал, а когда она пришла в академию, то руководитель её Бориса, пожилой подполковник с табличкой на кабинете и смешной, запоминающейся фамилией Повторыдядько, прокашлялся в руку, одёрнул вниз борт кителя, положил ей руку на плечо и, не смотря в глаза, стал подталкивать её к выходу из кабинета, приговаривая:

– Вы бы, гражданочка, поскорее забыли своего ухажёра, так как Борис Владимирович, как вам сказать, того, женат…

Она запомнила только, как в тот момент медленно и влажно опустились веки и что-то гадкое и жгучее разлилось под кожей лица, как перехватило дыхание, как клещами стянуло виски и застучало что-то в груди, похожее на сердце, но сердцем это назвать уже было нельзя: это пульсировал и гонял кровь кусок мяса, мигом лишившийся чувств и любви, которые куда-то выпали раз и навсегда и больше уже этот орган не посещали.

Что-то страшное в мыслях прыгало в её разгорячённой голове. Желание тут же заглянуть в узкий лестничный пролёт было предусмотрительно перехвачено подполковником, который сопроводил её до вахты у выхода, а гадливые мысли: «Ах, почему его не убили, а я бы жила спокойно как вдова?» – отскакивали от виска в висок.

Вечером того же дня последовало отвратительное объяснение с тёткой, у которой она жила и которая рассчитывала, что она съедет к жениху и освободит диван в гостиной. Больше, конечно же, интересовал тётку не диван, а холодильник, содержимое которого, несмотря на родство, делить ей больше не хотелось. Надо сказать, что весь их род был подвержен одной странной особенности: всех детей всегда воспитывали не матери, а тётки. Всегда это было связано с преждевременными смертями. А впоследствии, тёткой пригретая, племянница отдавала свой долг будущему поколению. Так случилось, что продолжение их рода всегда было какое-то боковое: вся их порода шла ходом шахматного коня, дети перемещались не вперёд, а вбок, от матери к тётке…

Были после этой истории попытки ухаживания со стороны других заезжих ухажёров, но все они разбивались о толстую скорлупу мужененавистничества и презрения, в которую она себя поместила. Шли годы, её интерес к мужчинам всё угасал, а нетерпение и раздражение всё росли. Лицо её высохло, покрылось глубокими морщинами, то тут, то там вспенились тёмные бородавки с пучками седых волос и невусы, которые она вовремя не удалила. Размер этих бородавок отвлекал от образа и превращался в её отличительную черту. Общаясь с ней, собеседник больше не мог обращать внимания ни на что иное и, даже смотря ей в глаза, сбивался и начинал с интересом рассматривать гигантские наросты на её коже.

Нуждаясь в жилплощади, она решила устроиться в интернат, в котором семь лет проработала воспитателем. Поначалу она даже испытывала тёплые чувства к детям, которым, за неимением своих, отдавала тепло и покупала конфеты и печенье в ближайшей бакалее. Когда бывшего директора Бориса Петровича перевели в областной центр в министерство, а ей предложили возглавить интернат, она сначала восприняла это как важное назначение и повышение по службе. Она вцепилась в работу со всей неуёмной хваткой и диким трудолюбием. Семьи у неё не было, дома никто не ждал, поэтому она частенько засиживалась на работе до часу ночи, а затем, боясь возвращаться пешком по тёмным закоулкам райцентра, застилала раскладушку и оставалась ночевать у себя в кабинете. Время шло, характер с годами только портился, да и интернатские дети раздражали её всё больше и больше. Главное, что она почувствовала за эти долгие годы: чем больше в методах управления коллективом и детьми она будет руководствоваться жёсткостью, чем больше групп влияния и подавления будет создано, тем легче ей будет управлять этим плохо управляемым персоналом, а особенно – неуправляемыми детьми. Всё больше ходила она по коридорам с выражением: «Где тут мои дети?», заламывая бровь, как Карабас-Барабас.

Ненависть к человеку сожительствовала у неё с любовью к искусству: она была влюблена в театр, которым сама руководила и в котором принуждала играть всех детей. Театр в её системе был центральным звеном воспитания и послушания. Наказание, кстати, тоже могли распределять через театр. Непослушным могли либо отказывать при распределении ролей, либо, наоборот, подбирать роли оскорбительные, унизительные, но с большим количеством текста, который приходилось вбивать в не самые светлые головы так, как молотком вколачивают гвоздь в бетонную стену.

Театральная иерархия была крайне важна. Успешный спектакль, хорошая роль могли поспособствовать тому, что воспитанник получал приз или гостинец. И наоборот, неудачное выступление неминуемо приводило к лишениям, наказанию и ещё большей опале.

И чем более она ввергала детей в сложную истерию театральной игры, тем больше крепла уродливая «истина», что искусство способно было исправить их изуродованные сиротством души. Она лицемерно отказывалась от мысли, что этому не суждено случиться, ибо та система, которую она насаждала, ещё больше калечила неокрепшие организмы, а спектакли, которые она подбирала, были в глубине души этим несчастным детям либо безразличны, либо отвратительны. Слишком большой контраст был между тем, что они играли на сцене, с которой сыпали непонятными и высокопарными словами о дружбе, любви и достоинстве, и тем ужасом, который творился и разыгрывался в пьесе их жизни, где им досталась столь незавидная и заведомо проигрышная роль.

Так же театрально были подобраны и воспитатели детского дома, которых, как и директрису, отличали непоколебимая уверенность в собственной правоте и осознание того, что они делают великое и благое дело. Посему те жестокости и перегибы в наказаниях, которые они были вынуждены применять, были для них всего лишь необходимыми инструментами исправления и воспитания, продуманными ими до мелочей с тем, чтобы при первой необходимости подавить любой бунт и любую инициативу. А процветающая жестокость между самими детьми служила для них параллельной невидимой системой подавления и запугивания, которая негласно ими поддерживалась и подпитывалась; как криминальный авторитет выгоден тюремному начальству и пользуется его расположением, так и особо крепкие и авторитетные ребята получали негласную поддержку руководства детдома.

И всё это называлось «любовью к детям».

Глава 4. На стенах в душевой

На стенах в душевой наросли плесневые грибы. Вызывали маляров и мазали штукатурку краской, но ничего не помогало, и влажная флора распространилась по всему периметру. С ней какое-то время боролись, но потом бросили это как бесполезную затею.

Затем приехала комиссия Минздрава и признала содержание интерната неудовлетворительным. Облезлый чиновник долго осматривал стены, пытаясь выяснить, является ли грибок опасным, но по его голове было видно, что учился он уже очень давно: энциклопедий лет тридцать как не открывал. Он задумчиво поскоблил стену кончиком авторучки и ею же выписал предписание. Было принято решение душевые и санузлы на время ремонта закрыть, а в июне сколотить временную помывочную на территории.

Приехал грузовик и сбросил кучу старых почерневших досок. Поговаривали, что на ремонт выделили приличную сумму денег, но директриса, как всегда, распорядилась ими по-своему, заказав вместо новых пиломатериалов доски со старого забора. Рабочие торопились и душевую сколотили наспех: стенки вышли кривыми, горбыль10 был разномерный, то тут, то там были мелкие щели, которые никто и не думал заделывать.

Заусенец в свободное время частенько прятался в дальней части сада, рассматривая кусты, на которых поспели жёсткие белые ягоды, называемые волчьими. Есть их было нельзя, зато срывать и трескать, давя ногами на асфальте, можно было столь же долго, как лопать целлофан с пупырышками. В кустах можно было подкараулить «врага», играя в войнушку, и разрядить в него десяток белых патронов.

Сегодня выпал банный день, им выдали трусы и майку на смену, и он ждал команды, когда их поведут в душ. Идти туда совсем не хотелось, так как раздеваться при других всегда было неприятно и страшно, да и смотреть на другие обнажённые тела было как-то нехорошо. Он не понимал, почему так происходит, но чувствовал, что, снимая одежду, становится совсем беззащитным, побаивался в такие моменты и воспитателей, и других мальчишек, которые грубо шутили, могли ударить, или сделать больно, или как-то особо унизить.

В такие минуты он старался держаться в сторонке, быстро раздевался, мылился, ополаскивался и вытирался, чтоб быстрее одеться вновь и не быть смешным и уязвимым. Он хорошо помнил, как кто-то из ребят подшутил над ним – его затолкали под душ, из которого шёл крутой кипяток. Было дико больно, кожа на спине пошла волдырями, он две недели пролежал в изоляторе, но самым противным было вспоминать, как зло смеялись ребята и какими при этом становились их глаза – мёртвыми, как у отрезанных рыбьих голов в кошачьей миске на кухне.

До помывки оставалось свободное время, так как первыми мылись девочки. Стояла солнечная погода, Заусенец сидел на земле, отогретой лучами. Он не заметил, как кусты раздвинулись и из-за них вылез Багор, противный и очень крепкий парень, старше на два года, и стал бесшумно делать ему знаки. Лицо Багра было старым и выцветшим. Его мать-алкоголичка изредка наведывалась в детдом, скандалила и требовала вернуть ей сына, но директриса выпроваживала её прочь, грозилась звонить в «опеку» и кричала ей, что она не получит никакого пособия. Что означало «опека», он не понимал, – единственное, что он понимал: от неё зависит его судьба.

Багор рос жестоким и злым, набравшись опыта на районе, где он промышлял грабежами вместе с дагестанцем Ахметом. Именно от Ахмета он нахватался кавказских привычек и кавказского коварства: никому не доверял, верил только в силу и всегда старался нанести удар первым.

Заусенец вспомнил, как чистил зубы и склонился над раковиной. Проходящий рядом Багор ни с того ни с сего так больно ударил его ногой сзади, что он наткнулся ртом на кран, чудом не вышибив себе зубы, и больно расцарапал щёткой горло. Багор нисколько не смутился, – напротив, громко захохотал и был доволен собой. Жестокость его была уже природной, применял он её повсеместно. Казалось, что он питается своими садистскими выходками.

Багор смотрел на Заусенца кривым взглядом: один раз его сильно покалечили в драке, и он чуть не лишился глаза. Били его наверняка, пытаясь забить насмерть, но бросили, так как вмешалась милиция. Глаз долго болел, сочился гнилью, и, скорее всего, он бы его потерял, но его показали в областном офтальмологическом центре главному врачу. Тот долго возился с ним, прописывал промывания и уколы, и Багор пошёл на поправку, только веко его, истрёпанное и рваное, неуклюже свисало, прикрывая глаз наполовину, так что он временами оттягивал его куда-то вбок и вверх, стараясь, чтоб оно там и оставалось, но оно через какое-то время сползало обратно.

– Ты что тут сидишь, а?

Заусенец сам не знал, зачем он тут сидел, – он не мог даже подумать о том, почему и зачем он здесь, а уж выразить словами был тем более не в состоянии.

Говорил он всегда крайне мало – слова не рождались в голове, не складывались в цепочку, чтоб лететь озвученными мыслями легко и свободно, защищая его от людей. Но он часто видел, как слова, наоборот, губили, за них приходилось держать суровый и страшный ответ. Как-то Кулич, друг Багра, играя в «колбасу», в спешке обозвал его козлом, и тот, не раздумывая, запустил ему ракеткой в голову. Все сравнивали этот полёт с броском сапёрной лопатки в фильме про десантников. Кулич даже не успел взвизгнуть, схватился руками за голову и осел. Между пальцев тёплым липким ручьём лилась на пол кровь.

Все в ужасе стали и отодвинулись подальше от лужицы крови, образовавшейся на линолеуме. В этот момент в рекреацию с криками вбежали сторож и директриса. Сторож тут же для понимания влепил такую затрещину Багру, что того чуть тоже не увезли на скорой. После этого случая «колбасу» запретили, а стол для пинг-понга убрали на чердак.

– Ты ягод этих много не ешь, ядовитые они! – Заусенец кивнул на всякий случай в знак согласия.

Багор мог придумать в любой момент какую-нибудь гадость. Прошлой осенью он заставлял их после школы ходить с трёхлитровой банкой по городу и искать окурки. Все должны были сдавать ему свою долю. Надо было сбежать с последнего урока, ходить возле урн и собирать бычки. Банка набивалась медленно, Багор злился, мог заставить ходить до вечера. После этого долго нельзя было отмыть желтизну с рук и запах табака, а воспиталка приставала к ним с угрозами: «Смотри, если увижу, что курите, отрежу вам губы!»

– Пойдём, Заусенец, я тебе кое-что покажу. Ты, наверное, такого никогда не видел, хоть на титьки посмотришь…

Багор улыбнулся. Зубы у него были чёрные от гудрона, который он постоянно жевал.

Он поманил Заусенца к душевой. Идти не хотелось. Всё, что придумывал Багор, плохо заканчивалось. Вообще находиться рядом с ним было небезопасно. Но и противоречить ему было себе дороже. Заусенец промычал что-то, возражая, пожал плечами и пошёл. Они пробирались сквозь густые заросли крапивы и чертополоха. Душевую сколотили в дальнем углу сада, вдали от взглядов, чтоб потом устроить в ней склад.

Багор шагал бесшумно, крался как кот, готовый стащить плохо лежащую рыбину. Он чуть втягивал голову в плечи, словно профессиональный боксёр, готовящийся к удару. Они подошли к стенке душевой. Багор приложил палец к губам и бесшумно произнёс: «Тссс!» Заусенец с осторожностью прильнул к щели между горбылём, на которую ему указал Багор. Она была совсем крохотной, так что они могли видеть всё, а их засечь не могли.

Раздевался седьмой класс. Он жадно и с ужасом смотрел, как раздеваются девчонки, скидывая с себя одежду перед помывкой. В груди что-то перехватило. Голодными глазами они смотрели на прорези между ног, на острые груди. Вдруг он увидел её. Женька раздевалась неторопливо, как делают это все красивые девочки, осознающие свою красоту, чтоб остальные любовались их телом. Заусенец почуял, как напряжение стянуло своей стальной рукой горло, он с трудом проглотил комок. Что-то приятное зажглось внизу живота, вздымалась и ходила грудь. Он задышал чаще. Женька вскинула руки и расплела пшеничные волосы, разлетевшиеся по плечам. Он смотрел на золотистый пушок внизу живота, на нежную персиковую прорезь, и медленно переводил взгляд на бордовые, налитые крепостью соски, на груди, которые хотелось взять в ладони и мять, мять… Он отольнул от душевой и взглянул на Багра. Тот нехорошо улыбался и смотрел на Заусенца сверху с видом знатока. При этом гадко закусывал губы и лыбился.