Годунов. Последняя кровь

Нечего делать, пришлось Пожарскому двинуть свою рать ополчения в обход Москвы по Волге с выходом на Ярославль. Узнав о стратегических намерениях своего сильного соперника Пожарского, Заруцкий и Трубецкой решили опередить его и сами захватить казацкими отрядами Ярославль. Захватом казаками Ярославля Пожарскому, с одной стороны, преграждался путь по Волге, с другой стороны, нижегородское ополчение отрезалось от сочувствующего нижегородцам Русского Севера, от усиления войска ополчения новыми хорошо вооружёнными союзниками.

Но Пожарский опередил казаков, выслав в Ярославль сильный мобильный отряд под началом сотника Лопаты-Пожарского. Большой отряд воровских казаков Просовецкого не рискнул вступить в бой с воинами сотника Лопаты-Пожарского и ретировался. Пожарский, получив донесение о бегстве казаков из Ярославля, распорядился двинуть в поход основные силы ополчения из Нижнего Новгорода. Это произошло 23 февраля 1612 года. И уже через день-другой в первом городе на пути ополчения, Балахне, жители хлебом-солью встречали ополченцев Пожарского, а местный воевода Матвей Плещеев со своим отрядом присоединился к ополчению. Так же ополченцев князя встречали в Городце, Кинешме, других городах.

Лишь в Костроме присягнувший королевичу Владиславу сторонник Сигизмунда и московского правительства семибоярщины воевода Иван Шереметев не открыл крепостные ворота Пожарскому, отказываясь впустить в город ополчение. Но жители Костромы ударили в набатный колокол, связали воеводу и вышли встречать Пожарского, ему даже пришлось спасать Шереметева, которого жители хотели публично казнить за предательство и неподчинение народному ополчению.

Зато в Ярославле после прибытия туда отряда Лопаты-Пожарского, отогнавшего от стен города казаков, наместник, боярин Андрей Куракин, и воевода первого ополчения Андрей Бутурлин сразу же перешли на сторону второго ополчения и присоединились к Дмитрию Пожарскому. Здесь у князя Дмитрия Михайловича вызрела мысль вместо Суздаля сделать Ярославль сборным местом русских войск и даже главным местом проведения Земского Собора.

– Здесь и на царство можно быть избранным в случае чего, князь, – сказал боярин Куракин в присутствии Минина и Пожарского.

Минин внимательно поглядел в глаза Пожарского с немым вопросом «почему бы и нет, князь, что скажешь?».

– Человек предполагает, а Господь располагает, – уклончиво ответил Пожарский, – не будем торопить события.

– Как не торопить? – встрял в разговор Бутурлин. – Надо торопиться с казаками объединяться и идти с ними на Москву. А освободив совместно Москву, надо быстрей царя выбирать…

Пожарский качнул головой и сказал твёрдо, как отрезал:

– Надо осмотреться именно из Ярославля, чтобы решить, как действовать дальше, – кивнул в сторону Минина. – Именно здесь надо собрать как можно больше ратной силы и казны для Минина. Это казаки казной не занимаются – и напрасно, – веря, что разбоем и грабежами всё получат сразу в один момент. А мы не разбойники, мы – народное ополчение. Чтобы Москву от поляков освободить да и с казаками не слиться в разбойных устремлениях, мало выполнить задачу военной победы над врагом… Надо придушить всякую душевную смуту в русских совестливых душах и мятежных вольнолюбивых сердцах, отбить охоту предательством и изменничеством скрашивать себе жизнь, присягами иноземным королям и королевичам, самозванцам без роду, без племени…

– Правильно рассуждаешь, Дмитрий Михайлович, – пылко откликнулся Минин. – Государственный, независимый и свободный ты человек, князь, раз верно о государстве и его многострадальных подданных печёшься. Только в горниле освобождения от внешних и внутренних врагов можно придушить криводушие, безверие, поголовное предательство в народе, во всех его слоях, установить единодушие, направленное на настоящее укрепление народной государственности…

Пожарский задумался, внимательно посмотрел на Куракина, Бутурлина и остановил свой взгляд на Минине.

– Вот ты, Минин, и поможешь мне составить особую «ярославскую» грамоту, из которой должно следовать, что целью народного ополчения является не только освобождение Москвы от поляков, но и укрепление русской сильной государственности, чтобы внести в неё могучую верховную власть и уважаемое народом правление, основанные на воле русского православного народа.

И была составлена первая знаковая «ярославская» грамота, подписанная Пожарским и Мининым, где говорилось о необходимости созыва выборных людей на общий народный совет:

«Вам бы пожаловать, помня Бога и свою православную христианскую веру, советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разоренье быть не безгосударным, чтобы нам, по совету всей земли, выбрать сообща государя, кого Бог милосердный даст, чтобы Московское государство вконец не разорилось бы. Сами, господа, ведаете, как нам стоять без государя против общих врагов, польских, литовских и немецких людей и русских воров… Как нам без государя о великих государственных и земских делах с окрестными государствами ссылаться?! И по всемирному совету пожаловаться бы вам – прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человека по два и с ними совет свой отписать».

Глава 4

Шляхтич польского дворянского герба Одровонж Самуил Маскевич, служивший в 1609 года у коронного гетмана Жолкевского и находившийся в Кремле в 1610–1611 годах под началом воеводы Гонсевского, оставил в серии своих «Дневников» любопытные воспоминания о нравах русских простолюдинов и партизанах-«шишах» во время Смуты. Шляхтич Самуил видел своими глазами, описывал не без искусства такие дела и события, пронизанные токами истории и исчезающей правды, ничего не имеющие общего с вымыслом и приукрашиванием действительно имевших дел и событий.

Как поляк-шляхтич известного древнего дворянского рода, он мог обвинять русских – знать и простолюдинов – иногда без должного основания, только, по крайней мере, слепая злоба к русским и невыносимый шляхетский гонор, да избыточное героизированное самохвальство, свойственное многим польским писателям и хронистам Смутного времени, не руководили его мыслями и его пером. Не давая пощады русским, пан Самуил Маскевич не щадил в своих жанровых зарисовках и своих излишне жестоких и амбициозных соотечественников.

Приведём два фрагмента из «Дневника» Маскевича с нелицеприятным описанием русских нравов с единственной целью показать высшую степень доверия к словам шляхтича, когда он будет говорить о жестокости своих соотечественников, казнивших русского простолюдина-героя…

Итак, о вере, иконах, молитвах русских. «Вообще относительно веры московская чернь погружена в грубое невежество. Когда король подступал к Смоленску, окрестные жители бежали в леса с домашним скотом и образами, на которые полагали всю надежду. Но как наши, отыскивая в лесах съестные припасы, настигли там русских и отняли у них скот, то они, разгневавшись на свои образа, повесили их для позора на деревья вверх ногами, приговаривая “мы вам молимся, а вы от Литвы нас не оборонили”. Ещё случай: у одного крестьянина вор ночью увёл вола из хлева; крестьянин сорвал образ со стены и выбросил его в окно прямо в навоз, сказав: “Я тебе молюсь, а ты меня от воров не охраняешь”. И ещё, в случае же убедительной просьбы русские молят не ради Бога или Христа Спасителя, но ради святителя Николы…».

О воле и неволе русских. «В беседах с московитянами наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом польским и также приобрести свободу. Но русские отвечали: “Вам дорога ваша воля, нам – неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого; может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия по вашим законам долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмёшь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенести обиду на царя, чем на своего брата, ибо он владыка всего света”. Русские действительно уверены, что нет в мире монарха, равного царю их, которого посему называют: Солнце праведное, светило Русское».

В своих мемуарах активный участник литовско-польской интервенции шляхтич Маскевич поведал о событиях февраля 1612 года, когда в Русской Земле по грамотам из Нижнего Новгорода впервые узнали о формировании второго народного ополчения Минина и Пожарского для освободительного похода на Москву против интервентов. В составе вооружённого до зубов польского отряда, насчитывавшего свыше 300 человек, Маскевич продвигался к оккупированной поляками Москве. В обозе этого польского отряда были значительные запасы фуража и продовольствия, а также русские люди (из повествования мемуариста неясно, были ли это пленные русские или пошедшие в столицу с поляками добровольно).

Неподалёку от Николина града Можайска на отряд Маскевича с обозом из засады нежданно-негаданно для поляков с невероятным устрашающим свистом и криком напали удальцы-молодцы из крестьян-партизан, или «можайские шиши», как называли партизан польские захватчики. Шиши, при явном численном меньшинстве, воспользовавшись внезапностью своего нападения, смелостью лесного предприятия, моментально рассеяли польский отряд, обратили его в бегство, практически разгромили поляков. На сторону «можайских шишей» моментально перешли русские обозники и все обозы поляков с фуражом и продовольствием.

По рассказу Маскевича, шиши забаррикадировали снежный санный путь повозками и оперативно лишили поляков возможности двигаться по узкому проторенному пути среди глубочайших лесных сугробов. В конце концов потрёпанный атакой шишей отряд Маскевича разделился на две части, меньший отряд вынужденно повернул назад, а большая часть отряда пошла вперёд в сторону Можайска. В окрестностях Можайска поляки решили взять с собой местного проводника, чтобы, не дай бог, не попасть ненароком на дорогу в Волоколамск, где, по данным польской разведки, стояло сильное, свежее войско гарнизона русских воевод Карамышева и Чемесова.

Во время разыгравшейся, как назло, метели польским воинам ничего не оставалось делать, как взять себе в проводники местного жителя-старика, чтобы показать им неизвестную дорогу на Москву и не завести их в лапы русских волоколамских воевод. В глазах старика-проводника читалось презрение к иноземным воинам, когда он без страха повёл их в метель якобы московской дорогой. Ночью же, когда в страшной метели ничего нельзя было разглядеть вокруг на расстоянии вытянутой руки, старик-проводник повернул польский отряд в сторону Волоколамска. В конце концов, как написал Маскевич, этот благообразный невозмутимый старик оказался почище «можайских шишей», потрепавших польский отряд в окрестностях города.

Когда спала метелица, польский отряд оказался всего на расстоянии одной мили (около семи вёрст или 7,5 километра) от крепости Волоколамска и наверняка попал бы в позорный плен к русским воеводам. Об этом Маскевичу и его спутникам рассказал случайно повстречавшийся польский пан Руцкой со значительной охраной. Польский отряд после подсказки Руцкого спешно повернул назад от Волока. Отважному старику-проводнику, глядевшему на поляков презрительно и свысока, паны тут же отрубили голову.

Описанный Маскевичем подвиг русского крестьянина поразил многих видавших разные виды и опасные злоключения поляков: «Мы же не сделали ничего плохого этому старику – почему же он нас хотел погубить?» Раньше Маскевич снисходительно описывал, как в том же Можайске местные воеводы-коллаборанты (как потом выяснилось, Тимоха Микулин и Семён Блинов) и «ласковые попы» торжественно встречали поляков по своему обыкновению хлебом и солью, с образами и при большом стечении народа. И было всё это всего два-три года тому назад, когда Можайск «целовал крест» королевичу Владиславу. Теперь же иноземным оккупантам в преддверии второго народного ополчения Минина и Пожарского надо было считаться с очагами русского народного сопротивления непокорённых местных жителей и расширяющегося партизанского движения с лихими «можайскими шишами».

Благодаря таким «можайскими шишами» и безвестному «можайскому Сусанину» стремительно сокращалось время Русской Смуты в умах и сердцах русского народа, робко, но неуклонно намечался излёт Смуты. Второе народное ополчение Минина и Пожарского было обречено на успех в освобождении столицы Московского государства от его внешних врагов и внутренних предателей-коллаборантов не только вследствие организации военного народного ополчения и выхода его из Нижнего Новгорода на Москву, пусть окольными путями, через Суздаль, Кинешму, Кострому и Ярославль, но и борьбой шишей. В то время как русская ратная сила ежедневно, чуть ли не ежечасно росла в Ярославле, народ уже одновременно вёл ожесточённую борьбу с оккупантами, показывая отчаянное сопротивление иноземным порядкам и вооружённым до зубов наглым иноземцам с «их вольными порядками».

Именно тогда земские ратники и казаки, недовольные управлением казацких атаманов, толпами уходили от Заруцкого, с его бредовыми идеями посадить на престол сына Марины Ивана-ворёнка, и в меньшем количестве от Трубецкого. Недовольные и поляками, и атаманами вооружённые люди составляли отдельные отряды, скрывались в разорённых деревнях, в лесах и оврагах, нападали на поляков, рыскавших поблизости Москвы и даже в отдалении от столицы в поисках продовольствия и фуража, часто нападали и на приспешников поляков. Таких народных борцов и благородных разбойников русские и поляки в насмешку называли «шишами», только скоро прозвище «шиш» стало даже почётным в глазах народа, поскольку партизаны-шиши действовали честно и принципиально: своих русских не трогали, не грабили, нападали только на поляков и приспешников поляков, показывая примеры молодецкой удали, смекалки и ловкости.

В партизанские отряды шишей с радостью шли люди разного происхождения, от простолюдинов-крестьян и посадских людей до дворян и детей боярских. Зимой 1612 года полякам не стало житья от «разбойных» действий партизан-шишей; особенно сильно вредили шиши оккупантам, отбирая у них продовольствие и фураж, мешая им собирать большие продовольственные запасы и фураж по деревням и сёлам в окрестностях Москвы.

Тот же шляхтич Маскевич в своём «Дневнике» писал с какой-то затаённой горечью, мол, не понимают нас русские шиши:

«Бумаги не стало бы, если бы начать описывать бедствия, какие мы тогда претерпели. Нельзя было разводить огня, нельзя было ни на минуту остановиться – тотчас, откуда ни возьмись, – шиши. Как только роща, так они и осыпят нас… Шиши отнимали запасы и быстро исчезали…»

И выходило совсем мрачно и ужасно для поляков: награбивши много в московских окрестностях, в столицу они привозили очень мало продовольствия и фуража. Знать, и на вольных поляков нашлись ещё более вольные русские шиши, иногда в лихие мгновенья Смуты не следующие своим убеждениям душевной неволи как жизненной необходимости…

Поляки и предатели-коллаборанты в Кремле уже настрадались от голода во время осады Кремля и Китай-города первым народным ополчением Прокопия Ляпунова… Что же будет с ними во время осады Кремля вторым народным ополчением Минина и Пожарского и казаками…

Глава 5

В начале апреля 1612 года главные силы второго народного ополчения под колокольный звон всех колоколов города вступили в Ярославль.

И в Ярославле ополчение с ведома Пожарского простояло четыре месяца с гаком. Для этого были основания политического характера и причины личного характера взаимоотношений лидера второго ополчения Пожарского, из Стародубских Рюриковичей, и вождя первого ополчения князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, ведущего свой род от внука литовского князя Гедимина.

Осторожный военачальник Пожарский правильно рассудил, что пока некуда и не к кому спешить ему со своим ополчением, тем более атаман Заруцкий был его явным открытым врагом в своих устремлениях посадить на московский престол Марину с её сыном Иваном-ворёнком. Князь Трубецкой не был явным врагом Пожарского, скорее его скрытым, достаточно опасным недоброжелателем с явными собственными устремлением занять московский престол (для этого у Трубецкого, как ни странно, были основания и даже большие потенциальные возможности).

Вся надежда Пожарского была на то, что, уклоняясь от прямых боевых столкновений с казаками Заруцкого и, боже упаси, даже от лёгких стычек с казаками Трубецкого, в ходе многомесячного «ярославского сидения» он с другими воеводами укрепит своё войско, обучит и усилит его количественно и хорошим вооружением. И долговременный план Пожарского уже с конца апреля стал давать свои значительные плоды, когда он без всякого боя с казаками Заруцкого легко отбил свой родной Суздаль. Туда князь Дмитрий послал сильный отряд своего родича Романа Пожарского, и атаману Просовецкому пришлось из Суздаля уносить ноги, как только до него дошли народные слухи о движении сильной ярославской рати.

Также, не вступая в открытые столкновения с казаками Заруцкого и Трубецкого из первого ополчения, Дмитрию Пожарскому удалось выдавить казаков из многих других городов. В мае его воевода Иван Наумов подошёл к Переславлю-Залесскому; завидев сильное ярославское войско второго ополчения, казаки без боя и каких-либо признаков сопротивления оставили город. В конце мая воевода Пожарского князь Дмитрий Черкасский легко, без излишнего насилия выбил казаков из Углича. Четыре казацких атамана перешли на сторону ополчения. К некоторым казакам в Угличе пришлось применять силу для их сдачи, только после их пленения каждому казаку был предоставлен выбор: либо идти во второе ополчение, либо идти на все четыре стороны.

Скоро при очистке пути на Русский Север отрядом воеводы Лопаты-Пожарского из сильного укрепления Пошехонья и близлежащих поселений были выбиты казаки и их «воровские» сторонники. Кашин, Торжок и Владимир также подчинились «Совету всей земли», созданному в Ярославле Мининым и Пожарским и их соратниками.

Минин и Пожарский правильно понимали, что главной задачей второго ополчения было освобождение Москвы от оккупантов, но признавали важность создания законной прочной власти «на месте» в Ярославле, которая могла бы объединить Русское государство и покончить с затянувшейся Смутой. Также лидеры народного ополчения догадывались, что в текущей обстановке властного хаоса и политической смуты со многими центрами силы созыв Земского Собора – дело не быстрое, не дней и недель, а многих и многих месяцев. Поэтому в Ярославле, в преддверии Земского Собора, было создано для оперативной работы Земское правительство, управляющее уже большей частью Земли Русской.

В Ярославле по образцу московского правительства были созданы приказы – Поместный, Монастырский и другие. С подачи активного и вездесущего Минина в Ярославле быстро и своевременно был устроен Денежный двор, где тут же началась чеканка монет разного достоинства. Как и положено, Земскому правительству вменялось вступать в сношения и полезные переговоры с иностранными державами. Значительную, если не главенствующую организационную роль, играл староста Кузьма Минин, получивший от правительства внушительный и своеобразный титул: «Выборный всей землёй человек».

Кроме сильной оперативной светской власти, в Ярославле существовала и сильная духовная власть. Об этом позаботился прежде всего князь Пожарский. Прав или не прав он окажется в выборе своего союзника, духовного лидера, рассудит время, деятельность Духовного совета, важный созыв Земского Собора и выборы царя на Соборе в 1613 году…

Итак, в Ярославле был создан Духовный совет, во главе которого Земским правительством был поставлен бывший Ростовский митрополит Кирилл. Тот самый Кирилл-митрополит, которого вынудил шесть лет тому назад уйти в отставку Лжедмитрий Первый, проводя на духовный престол своего благодетеля Филарета Романова, которому был безмерно обязан за освобождение московского престола от Бориса Годунова и его сына Фёдора Годунова. С момента своего смещения с митрополичьего стола самозванцем в 1606 году Кирилл служил и проживал в Троице-Сергиевой лавре в качестве простого монаха, а потом архимандрита.

Выбор Кирилла Пожарским в качестве председателя Духовного совета был далеко не случаен. Надеялся на бывшего митрополита полководец Пожарский в ближайшей или отдалённой перспективе. За восстановлением сана митрополита мог бы последовать и сан патриарха для деятельного, ещё совсем не старого отца Кирилла. Ибо патриарший престол в Москве опустел в связи с гибелью из-за голодной смерти в заточении патриарха Гермогена совсем недавно, в феврале 1612 года. К тому же Филарета Романова, находившегося в «почётном плену» у короля Сигизмунда, практически никто в Ярославле ни митрополитом, ни патриархом не считал.

В табели духовных рангов бывший митрополит Кирилл занимал третье место после Новгородского митрополита Исидора и Казанского митрополита Ефима. Только Исидор находился тогда в шведском плену, а митрополит Ефим не мог покинуть Казань из-за слабости здоровья и необходимости его присутствия на казанской земле во время общих и локальных смут в городе. Таким образом, в Ярославле в лице Кирилла была организована и своя духовная церковная власть, и к тому же был под рукой твёрдый, почти неоспоримый кандидат в будущие патриархи государства Московского.

Когда Пожарский и Минин решили посоветоваться с председателем Духовного совета Кириллом о выборе нового «государственного» герба второго ополчения, тот без обиняков, желая потрафить князю Пожарскому, предложил:

– Советую взять за основу герба народного ополчения герб рода Пожарских, где изображены два сильных рычащих льва…

Пожарский задумчиво покачал головой и пожевал губами, словно находил нужные слова при вопросительном обращении к владыке:

– Ты так считаешь, владыка Кирилл?.. Не считаешь, что будет не столь скромным возвеличить род Пожарских…

– Все знают твою личную скромность, Дмитрий Михайлович, – вклинился в разговор Минин, – не сомневайся сам и не думай о сомнениях воинов нашего ополчения…

Пожарский решительным жестом прервал «выборного всей землёй человека» и обратился к Кириллу:

– Говори, владыка, то, что считаешь нужным сказать…

Кирилл тяжело вздохнул и тихо прошелестел одними губами:

– Нечего мне возвеличивать родословную князя Дмитрия Михайловича Пожарского, идущую по мужской линии от великого князя Всеволода Большое Гнездо… С тех пор как великий князь Ярослав Всеволодович дал своему брату и твоему прапрадеду Ивану Всеволодовичу город Стародуб на Клязьме и удельное Стародубское удельное княжество… Так что, князь, я ничего не имею против, чтобы на гербе и печати ополчения были изображены львы, так или иначе напоминающие людям о гербе рода князей Пожарских…

– Благодарю тебя, владыка, – тихо, удовлетворённо сказал Пожарский, – ты рассеял некоторые мои сомнения. – Ведь в наше ярославское правительство некоторые приказные доброхоты внесли на утверждение эскизы нашего государственного герба, а также печати народного ополчения… Представляешь, владыка, так на гербе изображён лев, а на большой дворцовой печати изображены два льва, стоящих на задних лапах… Понимаешь, владыка, мне это отчасти льстит, но отчасти смущает из-за нескромности полководца народного ополчения, якобы пекущегося о своей чести, родовой славе…

– А ты отбрось, князь, свои сомнения в сторону, больше думай о своём великом деле освобождения Москвы, а не о суете приказных доброхотов с гербами и титулом твоим новым, – возвысил голос Кирилл. – Больше думай о том, как поляков и казаков переиграть без больших жертв ополчения, обходясь малыми жертвами или без жертв вовсе…

– Ты и о моём новом титуле тоже наслышан? – удивился Пожарский. – Ведь ещё правительство не утвердило…

– Ярославская земля быстро слухами полнится, – неопределённо заметил Кирилл. – Лично я ничего не имею против, чтобы полководец нашего народного ополчения именовался «Воевода и князь Дмитрий Михайлович Пожарково-Стародубский»…

– Вот и я так считаю, владыка, прекрасный титул для полководца народного ополчения, идущего освобождать Москву ради процветания нового государства Русского – без смут, предательств и несправедливости…

Прощаясь с Пожарским, владыка Кирилл пристально посмотрел на князя, прямо глаза в глаза, и доверительным тихим голосом сказал так, чтобы его не услышал Минин:

– Знай, князь, что не только тебе с казаками не просто. С нашим духовенством тоже не всё так просто, не все иерархи хотят видеть меня на патриаршем престоле. Не любят у нас бывших митрополитов, согнанных с престола государями московскими и восстановленных «царями тушинскими». Это я о себе грешном и недостойном, которого ты видишь… – Кирилл хотел сказать «на патриаршем престоле», но почему-то пресёк опасные лишние суетные речи. – Запомни, князь, я тебе всегда союзник в твоей воинской и духовной борьбе… Но только прими и мою подсказку, которая тебе может пригодиться… Не успокоится никогда и нигде, даже в гостях у короля Сигизмунда, Филарет Никитич Романов, думая только об одном, как подсадить на царский трон своего сына-стольника Михаила, а попутно и самому на патриарший трон запрыгнуть легко и мимоходом…